Два года в армии пролетели как один день, серым, безрадостным рутинным днем. Штабная работа спасала от тягот казармы, но не от тоски по одному-единственному человеку. Письма Ирины были моим спасением и моей пыткой. Каждое слово, в котором она с циничной откровенностью описывала своих новых любовников, ранило меня в сердце, но одновременно заставляло кровь стынуть и бешено стучать в висках. Я перечитывал их, стоя на коленях у своей койки, целуя бумагу, на которой оставались следы её духов, и мучался от сладостной ревности. Она была моей Госпожой, а Госпожа не обязана хранить верность рабу. Её право – раздавать свои милости кому пожелает. Моя же обязанность – ждать, терпеть и обожать.

Но потом письма прекратились. Связь оборвалась. Вернувшись в город, я узнал, что Ирина с мамой исчезли. Это была пустота, сравнимая со смертью. Я остался ни с чем, если не считать старых босоножек, которые я тайком целовал каждую ночь.

Жизнь нужно было строить заново. Я взялся за ум, использовал смекалку и армейские связи. Бизнес, связанный со снабжением, пошел в гору. Деньги полились рекой. Квартира, машины, статус... Но всё это было бессмысленным металлом и бумагой без той, кому я мог бы всё это положить к ногам. Вернее, под ноги.

Поиски заняли больше года. Частный детектив, взятки в паспортных столах – ничего не помогало. И вот, наконец, зацепка: Подмосковье, небольшой городок, типовой дом. Ирина Ветрова, разведена, есть дочь.

Сердце выскакивало из груди, когда я подъезжал к пятиэтажке. Что я скажу? Как она выглядит? Примет ли? Я купил дорогие цветы и, по старой памяти, связку самых эластичных и тонких розог.

Дверь открыла она. Время было к ней благосклонно. В её глазах читалась усталость, но черты лица стали еще более выразительными, в них появилась властность, которой не хватало юной студентке. Она смотрела на меня без удивления, будто ждала.

«Сикорский? – произнесла она, и от её голоса по телу пробежали мурашки. – Нашла тебя коса на камень».

Я не мог говорить. Я молча опустился на колени в пыльном подъезде и склонил голову.

«Встань, дурак. Заходи».

В маленькой квартирке пахло детскими кашами и её духами. На кухне сидела маленькая девочка с карими глазами, точь-в-точь как у Ирины.

«Это Алиса. Моя дочь. Её папа сбежал, едва узнал, что я беременна».

Я подошел к девочке и опустился перед ней на колени, чтобы быть с ней на одном уровне.

«Здравствуй, Алиса. Я старый друг твоей мамы».

Ирина смотрела на нас, скрестив руки на груди.

«Ну что, шляхтич? Разбогател, я слышала. Женат?»

«Нет. Я искал тебя, Ирочка. Все эти годы».

«Нашла. Вот я, разведенная мать-одиночка с ребёнком на руках. Доволен?» В её голосе звучала горькая ирония.

«Ирочка... – я снова опустился на колени перед ней, не в силах стоять. – Стань моей женой. Позволь мне заботиться о тебе. Обеим вам. Я... я всё отдам тебе».

Она рассмеялась, но не зло, а с тем самым старым, властным оттенком.

«Женой? А кто ты для меня такой, чтобы я стала твоей женой? Ты же помнишь, кто мы друг для друга?»

«Помню, Госпожа. Я – твой раб. Твой верный пес. Но позволь мне быть им официально. Позволь мне удочерить Алису и быть для неё отцом. А для тебя... я останусь тем, кем и был».

Она долго смотрела на меня, а потом медленно протянула ногу в домашнем тапочке.

«Целуй».

Я приник губами к стопе, вдыхая знакомый, родной запах. Мир обрел смысл.

«Хорошо, Сикорский. Я согласна. Но смотри... Никаких поблажек. Ты мой раб, а я – твоя Госпожа. Пани Сикорская. Усвоил?»

«Да, Госпожа».

Так началась моя новая, настоящая жизнь. Я обвенчался с Ириной в маленькой церкви, дав перед алтарем клятву верности, послушания и повиновения. Я усыновил Алису, и самыми счастливыми моментами были те, когда эта маленькая принцесса, переняв манеры матери, с важным видом протягивала мне свою крошечную ножку, чтобы я надел на неё босоножки, и я благоговейно целовал её пальчики.

Я построил для нас большой дом в Подмосковье. У Ирины был свой будуар, свой гардероб, своя жизнь. Моя же жизнь была в том, чтобы служить. Я вёл бизнес, но каждый мой шаг, каждая крупная сделка согласовывались с ней. Все деньги текли на её счета. Я был управляющим, но владела всем – она.

Каждое утро я начинал с того, что на коленях подавал ей кофе в постель и целовал её протянутую руку. По вечерам, разув её, я мыл её ноги с ароматными маслами, целуя каждую косточку, каждый пальчик. Моим священным долгом была стирка её белья. Я с трепетом относился к её испачканным трусикам, вдыхая запах её тела и следы спермы её любовников. Это был зримый знак её свободы и моего унижения, который возбуждал меня до головокружения. Она никогда не скрывала своих интрижек, а я благодарил её за честность, вылизывая её после свиданий, как когда-то в студенческие годы.

Но кульминацией недели была суббота. День порки. В подвале дома была оборудована комната с лавкой. Ирина секла меня с холодным, методичным усердием. Свист розог и жгучая боль были для меня очищением, подтверждением нашего договора. После экзекуции, когда я стоял в углу на коленях, а она любовалась работой своих рук – багровыми полосами на моих ягодицах, – я чувствовал себя по-настоящему счастливым. Я был её собственностью, и она метила меня, как вещь.

Особое блаженство наступало, когда к нам приезжала Елена Викторовна. Тёща с первого визита оценила обстановку и с радостью влилась в неё. Она называла меня «мой милый рабик» и относилась с снисходительной благосклонностью.

В один из таких вечеров они сидели в гостиной на диване, попивая вино. Я, как обычно, сидел у их ног на ковре.

«Ну что, раб, – лениво произнесла Ирина, – разомнись. Мама устала с дороги».

Я понимающе подполз к Елене Викторовне и начал массировать её ступни. Она блаженно закатила глаза.

«Ох, как хорошо. У тебя золотые руки, Витенька».

«Он не Витенька, мама. Он – раб. У раба нет имени», – поправила её Ирина, и в голосе её прозвучала сталь.

«Прости, дочка. Сразу не привыкнешь. Ну, раб, а теперь мои туфли. Почисть и отполируй языком. На улице пыльно».

Я принялся за работу, с наслаждением вылизывая кожу её лодочек, впитывая вкус дорогой кожи и едва уловимый запах её ног.

«Знаешь, а у него действительно талант», – заметила Елена Викторовна, наблюдая за мной. – «Смотреть, как мужчина поклоняется твоим ногам – это же высшее наслаждение для женщины».

«Он поклоняется не только ногам», – усмехнулась Ирина и положила свои ноги мне на спину, давя каблуками. – «Ну, раб? Покажи маме, как ты умеешь благодарить нас за наше снисхождение».

Я отполз на середину ковра и склонился в низком поклоне, касаясь лбом пола.

«Благодарю вас, мои Госпожи, за то, что позволяете мне служить вам. За то, что разрешаете мне целовать ваши божественные ноги».

«Какие у нас ноги?» – строго спросила Ирина.

«Божественные, Госпожа».

«У какой Госпожи ноги божественные?»

«У вас, пани Сикорская. И у вас, Елена Викторовна».

Они переглянулись и рассмеялись – властный, счастливый смех двух женщин, которые знают свою силу.

«Подползай», – скомандовала Ирина.

Я подполз, и они обе, синхронно, протянули вперед свои ноги. Ирина – ухоженные, с идеальным педикюром, Елена Викторовна – с легкими признаками возраста, но все такие же красивые и властные.

И я погрузился в нирвану. Я покрывал поцелуями их подошвы, пятки, пальцы. Я целовал молодые, упругие стопы жены и более зрелые, мудрые стопы тёщи. В этот момент, в этом унижении, в этом акте абсолютного поклонения, я обретал себя. Я был на своем месте. Я был рабом, слугой, поклонником. Я был счастлив.

Именно таким, каким и должен был быть с самого начала – у ног своей Ирочки, своей пани Сикорской.

***

Жизнь текла по заведенному порядку, где каждая минута моего существования была регламентирована волей двух прекрасных и строгих женщин. Но даже в идеально отлаженном механизме случаются сбои. Моим роковым промахом стала пара колготок Елены Викторовны.

Она гостила у нас несколько дней, и утром, после ее отъезда, Ирина, обходя дом с инспекцией, обнаружила в корзине для белья забытые телесные колготки своей матери. Они лежали, свернутые в нежный комок, храня отпечаток ее стопы и тонкий, терпкий аромат зрелой женщины.

Ирина вошла в мой кабинет, где я работал над отчетом. Ее лицо было холодно и непроницаемо. В руках она держала ту самую улику.

«Раб. Взгляни».

Я тут же опустился на колени, сердце уйдя в пятки. Я понял свою оплошность сразу.

«Госпожа, прости... Я забыл...»

«Забыл? – ее голос был тихим и оттого еще более страшным. – Ты забыл выполнить свою прямую обязанность? Ты забыл о вещи моей матери? Это не просто оплошность, раб. Это верх неуважения. К маме. И ко мне».

Она повернулась и ушла, оставив меня в леденящем ужасе. Через несколько минут раздался звонок моего телефона. На экране горело имя «Елена Викторовна».

«Витя... вернее, раб, – послышался ее гладкий, властный голос. – Дочка только что мне все рассказала. Я, признаться, оскорблена. Мои вещи заслуживают большего внимания. Ирина дала мне разрешение наказать тебя самой. Жди меня через час. И приготовь розги. И таз для стирки».

Следующий час был наполнен мучительным ожиданием. Я нервно ходил по дому, мысленно проклиная свою забывчивость. Но под этим страхом тлела и странная, запретная искорка – меня будет сечь Елена Викторовна. Та самая женщина, чьи туфли я когда-то тайно целовал.

Она прибыла с видом римского прокуратора, отправляющегося вершить правосудие. Ирина молча наблюла за происходящим, удобно устроившись в кресле с бокалом вина.

«В подвал», – коротко бросила Елена Викторовна.

В комнате для наказаний царила торжественная тишина. Елена Викторовна деловито выбрала самую гибкую и жесткую розгу, опробовав ее свист в воздухе.

«За провинность – строгая порка. Пятьдесят ударов. Считай вслух», – объявила она, и в ее голосе не было ни капли снисхождения.

Я лег на лавку, подставив свои ягодицы под карающую руку. Первый удар обжег кожу огнем, заставив вскрикнуть.

«Один! Благодарю, Госпожа Елена Викторовна!»

Она секла методично, безжалостно, вкладывая в каждый удар всю силу своего оскорбленного достоинства. Боль была адской, но я, сквозь слезы, исправно считал, благодарил после каждого удара и целовал руку, которая меня наказывала, когда она подавала ее мне для поцелуя.

После пятидесятого удара я лежал, разбитый, истекающий потом и слезами. Попа горела, как раскаленный металл.

«Теперь встань. Коленями на холодный пол», – приказала Елена Викторовна.

Я с трудом поднялся и опустился на колени. Она протянула мне те самые колготки.

«Целуй их, раб. Целуй ту самую часть, что касалась моих ног. Проси у них прощения».

Я, дрожащими руками, поднес шелковистую ткань к лицу. Там, в области стопы, ощущался ее запах. Я приник губами к тому месту, где была ее пятка, и начал покрывать поцелуями всю поверхность колготок, бормоча слова раскаяния.

«Теперь будешь стирать их. Здесь. При мне. На коленях».

Я принёс таз с теплой водой, и, стоя на коленях на холодном бетонном полу подвала, принялся стирать вручную колготки Елены Викторовны. Каждое движение отзывалось болью в иссечённой плоти, но это было частью искупления.

Когда я закончил и выжал воду, Елена Викторовна внимательно осмотрела колготки.

«Хорошо. Теперь, чтобы заслужить мое прощение, ты будешь целовать не вещь, а оригинал. Целуй мои ноги. Целый час. Без остановки. И не дай Бог, если ты остановишься раньше».

Она величественно опустилась в кресло и закинула ногу на ногу, сняв туфлю. Я пополз к ней на коленях. И тут началось мое странное, экстатическое прозрение.

Я прикоснулся губами к ее подошве. Кожа была удивительно нежной, с едва заметными сухими участками на пятке – свидетельство прожитых лет. Я начал целовать ее пятку, как нечто сакральное, вкладывая в каждый поцелуй все свое раскаяние и обожание. Затем я перешел к пальцам. Каждый палец я боготворил по отдельности, беря его в рот, нежно посасывая и целуя кончик. Елена Викторовна тихо постанывала, ее голова была запрокинута на спинку кресла.

Время потеряло смысл. Мир сузился до пространства между моими губами и ее ногами. Я целовал изгибы свода стопы, нежную кожу под пальцами, косточку на щиколотке. Я влюблялся. Влюблялся в каждую черточку, в каждую прожилку на этих прекрасных, зрелых ногах. В них была мудрость, сила и та самая власть, которой я жаждал. Целуя их, я пил из источника ее женской силы, и это опьяняло сильнее любого вина.

Я не заметил, как пролетел час. Елена Викторовна медленно открыла глаза, и в них читалось глубокое, блаженное удовлетворение.

«Достаточно. Ты искупил свою вину. Я прощаю тебя, мой мальчик».

Она нежно провела ступней по моему разгоряченному лицу, и это прикосновение было для меня высшей наградой.

Но когда мы поднялись наверх, на нас смотрели холодные глаза Ирины.

«Я видела, как ты это делал, – прошипела она. – Ты целовал ноги моей матери не как раб, просящий прощения. Ты целовал их как влюбленный мальчишка. Ты забыл, кому принадлежишь?»

Мои оправдания были бесполезны. Ревность Госпожи – страшная сила. В тот вечер мне пришлось снова лечь на лавку. Ирина секла меня с удвоенной силой, вымещая на моей плоти всю свою ярость и обиду.

«Мои! Мои ноги ты должен боготворить! Мои!» – кричала она, и розги со свистом впивались в мою и без того израненную кожу.

Но странное дело – даже под ее свистящими ударами я был счастлив. Потому что в моей памяти, ярче любой боли, жили те самые счастливые моменты поклонения. Память о нежных, мудрых ногах Елены Викторовны, которым я отдал частицу своей души. И я понимал, что моя вселенная расширилась. Теперь в ней было два солнца, два божества, и я, жалкий и счастливый раб, мог лишь поклоняться им обоим, принимая их гнев и их милость как высшую форму бытия.

Казалось, наша жизнь достигла своего идеала, застывшего в прекрасном и суровом ритме поклонения и наказания. Но вселенная преподнесла сюрприз, который перевернул всё с ног на голову, или, точнее, утвердил моё положение у этих ног навечно.

Ирина стала меняться. Её стройный, почти девичий стан начал округляться, а резкие, властные черты лица смягчились таинственной умиротворенностью. Сначала я подумал, что это последствия её гастрономических капризов, которые я, разумеется, немедленно удовлетворял. Но однажды вечером, целуя её ноги после трудного дня, она положила руку на мое запрокинутое лицо и сказала с непривычной задумчивостью:

«Перестань на время, раб. Встань. У меня для тебя новость».

Я поднялся, сердце замирая от страха. Что я сделал не так?

«Я беременна. И, как ни странно, это твой ребенок».

В глазах у нее плескалась легкая ирония, но не было ни капли злобы. Мир закружился вокруг меня. Волна такого счастья, какого я не испытывал никогда, накрыла меня с головой. Мой ребенок. Плоть от плоти моей Госпожи. Я не мог вымолвить ни слова. Вместо ответа я снова рухнул перед ней на колени, схватил её ноги и засыпал их благодарными поцелуями. Я целовал её лодыжки, икры, подошвы, рыдая от переполнявших меня чувств. Она молча позволяла это, поглаживая мои волосы.

С этого дня всё изменилось. Ирина словно переродилась. Её тело, всегда бывшее эталоном стройности, стало пышным, чувственным, царственным. Её бедра стали шире, грудь – полнее, а попа обрела такую соблазнительную, тяжёлую округлость, что я терял дар речи, просто глядя на неё. Её власть над моими чувствами только усилилась, обретя новое, плодоносящее измерение.

Она почти перестала сечь меня. Розги пылились в подвале. Теперь её главным оружием была её плоть, её материнская, всепоглощающая женственность. Я сходил по ней с ума ещё сильнее. Мои бизнес-успехи теперь работали на одно – засыпать её подарками, драгоценностями, шелками, всем, что могло подчеркнуть её новый статус Матери и Богини.

Но главные подарки были не материальны. Теперь высшей милостью для меня было, когда она, уставшая после кормления маленького Виктора – назвали его в мою честь, что я считал немыслимой честью – опускалась своим полным, тяжёлым телом мне на лицо.

«Вылизывай меня, раб, – говорила она томно, раздвигая свои пышные, широкие бедра».

И я погружался в благоухающую, тёплую глубину её влагалища, которое теперь казалось мне ещё более царственным, подарившим миру нового человека. Я служил ему с исступлённым рвением, чувствуя, как её тело расслабляется и получает удовольствие от моих стараний. В эти моменты я был абсолютно счастлив.

Однажды вечером, когда я, как обычно, сидел у её ног и трепетно целовал её полную, бархатистую стопу, она заговорила, глядя на меня поверх книги.

«Ты знаешь, я подумала... Твоего сына я тоже воспитаю. Воспитаю правильно».

Я поднял на неё взгляд, замирая от предвкушения.

«Как, Госпожа?»

Она улыбнулась той старой, хитрой и властной улыбкой, от которой у меня ёкнуло сердце.

«Я воспитаю его своим рабом. С самого детства. Он будет целовать мне ноги, служить мне и благодарить за каждую милость. Он узнает своё место с пелёнок. И ты будешь ему в этом примером».

Воцарилась тишина. Я видел её решимость. И в моей душе не было ни протеста, ни жалости к будущей участи моего сына. Напротив, меня охватила странная, почти отцовская гордость.

«Ты права, Госпожа, – выдохнул я, снова прикасаясь губами к её пятке. – Для мальчика, для мужчины... нет лучшей участи, чем быть рабом Женщины. Особенно такой, как ты. Ты даруешь ему смысл. Ты указываешь ему его истинное место в этом мире. Под твоим каблуком».

«Под нашими каблуками, – поправила она мягко, имея в виду и себя, и свою мать, чьи ноги я теперь также боготворил со всей страстью. – Он будет служить нам обеим».

Я склонился ещё ниже, в немом согласии. Моя вселенная была совершенна. У ног моей Госпожи, матери моего ребенка, лежало не только моё настоящее, но и будущее моего сына. И это было самое прекрасное, самое правильное будущее, о котором только мог мечтать настоящий мужчина. Быть рабом. Быть собственностью. Быть вечным поклонником у престола Женщины.