Мы познакомились с ней на море.

Прочтешь — «познакомились на море» — и сразу думаешь о курортных знакомствах: кафе, коктейль, черные очки... В нашем случае было все не так. Были море, берег, скалы. Были палатки. Много солнца и песка. И много тела, глянцевого, просоленного тела, обугленного солнцем в шоколад.

Мы отдыхали «дикарями» — я и Юля, моя жена. Она была на этой должности всего пару месяцев, и я до сих пор не верил, что могу вволю облизывать это чудо, обаятельное и застенчивое, как смешарик Ёжик. Я ее так и называл: Ёжик. У нее и прическа была под стать: короткие прядки, торчащие копной в разные стороны. Морская соль делала их совсем-совсем твердыми, как у настоящего Ёжика. От природы они были у нее русые, но я красил их в ярко-оранжевый цвет, а Юля терпела, потому что мне так очень нравилось. Красноголовой Юле, девочке-спичке, девочке-апельсинчику хотелось все время ерошить волосы и думать о ней, что она не застенчивая неженка, а озорница и хулиганка, гроза ласточкиных гнезд.

Обосновались мы прямо на берегу, в тени глинистого обрыва. Здесь купались в основном такие же, как мы, «дикари» — их палатки стояли длинным рядом, уходящим за поворот берега. По вечерам они горланили под гитару «Я солдат», «Осень» и «Земля в иллюминаторе».

На второй день, когда мы накупались (я не смог уговорить Юлю снять купальник) и лежали в палатке, глядя на голубой треугольник неба — в него вдруг всунулась мокрая голова:

— Ребят, у вас не будет открывачки консервной? Извините за вторжение... А то у нас сломалась... «бычки в томате», такая банка, прям из титана... — смеялась голова.

— Поищем.

Я привстал, косясь на нее. Темный профиль переходил в голую сиську, свисавшую на фоне неба.

— Марька, не приставай к людям, — донеслось снаружи.

— Да ладно, они хорошие, — крикнула голова, отвернувшись. — Вы ведь хорошие, да? — спросила она у нас.

— Очень. Вот, — я протянул Марьке «открывачку».

— Круто как. Здорово! Спасибо! — крикнула она и умчалась, мотнув сиськой.

Через минуту она снова была у нас:

— Ребят! Вот ваша открывачка! А вы новенькие, да?

— Смотря как посмотреть, — сказал я. — В каком-то смысле и очень даже старенькие... Давай к нам, будем знакомиться.

— Ахахаха!..

Нагнувшись, Марька влезла в палатку.

— Ой, а вы классные! Я думала, ты младше, а ты такой взрослый, солидный... А ты красивая такая! Рыженькая, прям как солнышко. Ааааааа!!! Вас как зовут, ребята?

— Ээээ... я Андрей, а это Юля, — сказал я. Я немножко офигел: Марька была совсем голой. — А тебя?

— Меня... а вот у ребят спросите. Серыыыый! Серенький! — заорала она, высунувшись наружу. — Меня как зовут?

— Тебя, Марька, зовут Марькой. Это всем известно, — отозвался невидимый Серый, подходя к палатке. — Ты наша Марька. Привет, чуваки! — сказал он, сунув голову к нам в палатку. — С новосельем! Вечерком выходите к нам: мы тут костер будем жечь, всякую дичь готовить... Мамонтов там, ихтиозавров, ну и такое разное...

— Придем, — пообещали мы.

— Ураааа!!! — Марька хлопнула в ладоши.

Ее сиськи, изобильные, как у индийских шакти, подпрыгнули вверх, и потом долго колыхались туда-сюда.

***

Она казалась обыкновенной восторженной девчонкой, Юлиной ровесницей, если не считать того, что на ней не было одежды. Никакой. Никогда. Ни плавок-купальников, ни блузок, ни платьев, ни даже обуви. Марька жила голышом, как зверь.

Вечером, когда мы подошли к костру, там шла игра. Нам с Юлей вручили карты, будто были давно знакомы с нами.

Было не до нас: азарт кипел, как кипяток, подогретый языками костра. Как-то быстро и незаметно мы увлеклись, как и все, не зная, с кем играем и на что. Марька была здесь же. Она почему-то не играла, а просто сидела по-турецки, вывернув наружу пизду, мохнатую, лилово-бронзовую, как мидии на берегу. Глаза ее то и дело зыркали в нашу сторону. В каждом из них плясало по языку пламени.

По мере того, как темнело небо, огонь разгорался все сильней. Ночной воздух холодил спины, а костер пыхкал жаром, вынуждая отодвигаться все дальше и дальше. Одна Марька сидела, не двигаясь, будто огонь был ей родной. Ее тело и так отливало медью, а в отсветах костра стало багряным, будто раскалилось докрасна. Длинные белые волосы накрыли ей всю спину. Смотреть на нее было почему-то жутко.

Напряжение накапливалось, ветерок с моря холодил печенки...

Выиграла моя жена — неожиданно для себя и для всех.

— Юююююля! — засмеялась Марька. — Афигеееть!!! Как клаааассно!!!

Все вокруг заверещали, как на дне рождения.

— А что мне будет? — спрашивала Юля, тоже смеясь.

— Как что будет? Марька будет, — хохотнул Серый.

— Марька? Это как?

— С девушками еще ни разу не выпадало... Охуеть как люблю смотреть девчачий секс... Ага, девочки такие нежные... — слышалось там и тут.

Юля смеялась и хлопала глазами.

— Погодите, — сказала она. — Это что, вы разыгрываете... секс с Марькой, да? И я выиграла? Да?

— Не бойся!... Ну, это ведь на любителя... Она с мужиком, видишь? Неизвестно, как он отнесется... Да что тут, все свои... — галдели возбужденные «дикари».

— Неее. Я не хочу. Я не буду. Я лучше свой выигрыш подарю кому-нибудь...

— Подари! Подари! — сразу заорали все. — Мне! Мне! Мнеееее!!! ..

— Ладно. Дарю... тебе дарю, — сказала она Серому.

— Йееееееес!!! — подпрыгнул тот. — Йесс!!! Есть правда в этом мире!!!

Он подбежал к Марьке, сидевшей у самого огня, и глянул ей в глаза.

— Ладно, — сказала Марька. — То, что выпало, никуда не уйдет.

Она легла и раздвинула ноги, заскулив от предвкушения.

— Йеееххооу! Марька, еб твою мать нахуй, пиздец мандоблядский! — рычал Серый, шлепнув ее по пизде. (Я смотрел на них, не веря своим глазам.) — Извините, ребят, у нас иногда не по-французски... — Ооооу! Оооооуууу! Как охуенно!..

— Иииииы! — скулила Марька под ним.

— Ну да, она ему передарила, потому что он ей лизал, или ебал ее, или не знаю что, — ворчал кто-то сзади. Над ним смеялись:

— Заткнись уже, Отелло!..

Серый прыгал на Марьке, как на лошади, а та поглядывала на нас и жмурилась от удовольствия.

— Ребяяяят, — смеялась она. — Как классно!..

Она была похожа на ребенка, которого катают на качелях.

Мы с Юлей немножко офигели. «Дикари» окружили Серого с Марькой в кольцо и ухали с каждым толчком. Уханья ускорялись, как в древних обрядях:

— Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй-хэй-хэй-хэй-хэй... Ыыыыыы!!! — засвистели и завопили они, когда Серый с ревом стал кончать. Марька прогнулась под ним, сделав «мостик», и, видно, тоже кончала, рыкая ему в лицо, как волчица.

Костер трещал, как маленький ад...

Больше я не мог это выносить. Обхватив Юлю, я сунул руку ей в плавки.

— Аааоооу! Ты что?!

Вместо ответа я впился в ее губы, соленые и горячие, и сгреб ее всю, как зверя.

— Не здеееесь... — стонала Юля.

Яйца буквально-таки болели, как болит пах, если долго не мочиться. Ухватив Юлю за талию, я потащил ее, как добычу, к палатке, и тамповалил, сорвал тряпки и вломился в оплавленную пизду, не попав с первого раза.

Не было никаких прелюдий и ласк, как обычно. Я с хлюпаньем ебал Юлю, моего Ёжика, а она корчилась подо мной, оглушенная моей и своей похотью. Мне хотелось куда-то очень глубоко в нее, куда я не доставал — не хватало длины, и лобки мешали, как клетки, не пускали въебаться в сокровенную плоть на все сто... Там, в глубине, зудело какое-то новое блаженство, будто огоньки нашей похоти хотели срастись, но все никак не могли сблизиться, протолкнуться друг к другу, и изнывали, как влюбленные, запертые в две разные темницы...

Я лопнул, не успев срастить с ней, где-то рядом, не доходя — и корчился от наслаждения и досады, что это наслаждение могло быть больше, много больше, чем было...

— Ты ничего не заметил? — спросил меня Ёжик, когда отдышался.

— Что?

— Ну... по-моему, я впервые кончила. Впервые под тобой, в смысле. Раньше только сама...

Я обнял ее.

— Интересно, — шептал Ёжик, — что это значит: «то, что выпало, никуда не уйдет»?..

***

Проснулся я рано. Спать не хотелось, и я вышел на берег.

Еще не рассвело, и море с небом светились призрачным светом, отражаясь друг в друге, как два зеркала.

Я потянулся, разминая тело, и помянул черта: радикулит, который я надеялся прожарить солнцем, сидел в костях, как и раньше. Купаться сразу расхотелось.

На берегу уже были люди. Среди них — Серый.

— Ты прости, если что, — сказал он мне, когда увидел. — У нас тут все немножко не по формату...

На плече у него лиловела большая опухоль. Вчера, в темноте, ее не было видно.

— Да ладно. Все хорошо, — сказал я. — Слышишь... а какое у нее полное имя?

— Полное? Не знаю. — Он сразу понял, о ком я. — Марька и Марька... Петюнь, как Марьку полностью величать-то?

Петюня тоже не знал.

Опрос пошел дальше, и выяснилось, что в Марьку ее сократил один из «дикарей».

— Вообще она Марина, — сказал он. — Вроде...

— Почему «вроде»?

— Ну... я тогда спросил, как ее зовут, а она ответила что-то такое... Типа — «море дало мне имя»... или как-то так. Ага, сказал я, значит, Марина? Ну, пусть будет Марина, сказала она. А потом я уже ее в Марьку...

— А где она сейчас? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Серый. — Засыпал с ней, а ночью она делась куда-то, как всегда... Она по ночам убегает. К себе, наверно...

— А где ее палатка?

— Хер знает... Она все время ночует у кого-то из нас.

— Ну, кто-то же должен знать, где она живет? Из старожилов?

— Не знаю. Мы с пацанами тут пять дней. Как прибыли — она уже была... Надо поспрашивать.

Большинство палаточников еще спали. Самый «старый» из проснувшихся сказал, что он прибыл полторы недели назад, и Марька уже была здесь. Это был все тот же «дикарь», который окрестил ее:

— Выхожу утром, а она валяется на берегу, в пене... Я даже спрашивал, где ее палатка, но она только смеялась и говорила, что когда-нибудь позовет меня в гости, если я... не помню, как она выразилась. Странная она какая-то.

— Да, тут палаток много. Иголка в стоге сена... А что у тебя на плече? — спросил я Серого.

— То самое, — спокойно ответил тот. — Врачи все говорят: не надо на солнце, не надо, хуже будет... А чего уж хуже, если и так несколько лет осталось? Лучше пожить да порадоваться по-людски...

Сглотнув, я пошел к себе.

Подходя к палатке, я уже все слышал, но не верил до последнего — пока не заглянул.

В темной тесноте возился и кувыркался клубок двух тел: бронзового и сметанно-белого (такой казалась Юля рядом с Марькой).

Марька лежала плашмя на Юле и истомно ласкала ее обеими руками, языком, сиськами и всем телом, а Юля изрыгала стоны, каких я никогда не слышал от нее.

Не знаю, на кого я был похож, когда увидел это. Юля смотрела на меня беспомощным, извиняющимся взглядом, продолжая скулить под Марькой...

— Чего ты? Не бойся, давай к нам, — Марька повернулась ко мне, улыбаясь своей детской улыбкой.

Не знаю, как это получилось, но в следующее мгновение она сосала мне хуй.

Ее рот окутал меня такой одуряющей влагой, что я закричал, глядя в глаза Юле, которая извивалась на подстилке и мяла свои сиськи, как это делают бляди в порнофильмах...

Потом я лежал на Юле и, кажется, ебал ее, или только хотел ебать... а Марька была рядом и ласкала мне задницу, яйца, ноги, да так, что я проваливался в какие-то лиловые бездны, лязгая зубами от наслаждения. Похоть звенела во мне так, что я плохо видел и слышал.

Потом меня оплели руки, много-много рук, как мне казалось, и я не различал, какие из них Юлины, какие Марькины. То самое новое, огромное блаженство, которое обожгло нас вчера, было ближе, гораздо ближе, я яростно проталкивался к нему... и вот уже моя елда вросла в Юлю, пустила в нее корни, стала с ней единым мясом, и Юля вытаращила глаза, изумляясь этому чуду, и я изумлялся вместе с ней, потому что мы вдруг стали сиамскими близнецами с одной нервной системой, и я чувствовал все, что чувствует она. Я вдруг понял Юлю — сразу всю целиком, какая она есть. Это невозможно облечь ни в слова, ни даже в мысли. Я понял ее телом, плотью, понял изнутри, из глубины ее утробы, и она поняла меня, и это понимание пронзило нас, как сверкающая игла, и мы корчились, наколотые на нее, врастая друг в друга все глубже, и бездонное блаженство всасывало нас, как воронка...

— Где Марька? — прошептала Юля.

Я поднял голову. В палатке ее не было.

— Не знаю...

Тело было вялым, как у дистрофика. В ушах звенело от голода.

Мы выпотрошили рюкзаки, добывая пропитание, и глотали все, что падало оттуда. Юля насосала мне хуй губами, вымазанными в плавленом сыре, и я долбил ее вторым присестом, чтобы протолкнуться туда, в глубину, где наша плоть срастется, и мы поймем друг друга клетками и мясом...

Так было три раза, или может быть, четыре. Под конец я просто скользил в ней хуем, который уже выплюнул все, что в нем было, — просто потому, что не мог расстаться с горячей пиздой, ставшей частью моего тела. Потом мы, изнуренные, снова ели, не разлепляясь, и жующая Юля сжимала мне утробой кол, не желающий обмякать...

— Я изменила тебе, — сказала она.

— Я тебе тоже.

— Или это не считается?

— Не знаю. Наверно...

Мы снова замолчали.

Слова казались накипью, бессильной выразить и каплю того океана, в котором мы плыли, как кусочки сахара, растворяясь в щекочущей бездне.

Потом Юля обвила меня руками.

Я почувствовал, как ее сиськи влипают мне прямо в сердце, и оно замирает в их блаженном тепле; почувствовал, как наши тела слипаются воедино, кожа исчезает, пропуская мясо к мясу, и мы вновь срастаемся, как сиамские близнецы, обжигая друг друга сердцами...

***

Мы уснули, и во сне занимались любовью, умирая от тихого блаженства, усиленного кривыми зеркалами сна.

Проснулся я от оргазма, как в детстве, — только сейчас обкончал не трусы, а масляную плоть Юлиной утробы.

Юля пищала подо мной, закатив глаза, как сомнамбула. Я с трудом добудился ее.

Разлепившись, мы долго сидели, глядя в одну точку, размягченные и липкие, как мармелад — с ног до головы в Юлиных и Марькиных соках, в сперме, в слюне и хрен знает в чем.

Одеваться было противно, и мы молча, не сговариваясь, решились выйти к морю голышом — впервые в жизни.

Как на грех, было полно людей. Юля застыла, но было поздно: нас увидели и подошли к нам...

Весь этот вечер мы пробыли голышом на людях. Чувство было очень странное: будто кожа стала чувствовать взгляды, обжигавшие гениталии не хуже прикосновений. Мое хозяйство выперло вперед безнадежным дрыном, и, когда мы сели у костра, я старался поплотней сдвинуть ноги.

Вновь шла игра на Марьку. Она кружилась у костра — исцарапанная, обгоревшая до черноты, с водорослями в белых волосах, слипшихся от соли.

Тело ее было в песке и гальке, потому что она валялась на берегу, как морской котик, не пользуясь подстилками. Ее сиськи, огромные, щедрые, будто она уже выкормила целый выводок детей, целились в разные стороны, и все, кто находился рядом, был под их прицелом. Она казалась одновременно и молоденькой, почти ребенком, и древней, как земля и море. Волосы ее выгорели добела, до лунной седины, как окрестные травы.

Городскому жителю, привыкшему к гламуру и к косметике, она, возможно, и не понравилась бы. Но здесь, на берегу...

Ее флюиды били тем больней, что она никого не завлекала, а просто жила себе, как счастливый зверь. В ней чувствовалось что-то, что сильней и древней красоты — женская мощь, густая и терпкая, как смола на окрестных деревьях.

— Ты хочешь ее, — шепнула Юлька.

— Да, — ответил я. — И ты тоже.

— Да...

— Ты хочешь не ее.

Ты хочешь всех. Мы оба хотим всех. Мы стали сексуальными маньяками. Это потому, что мы голые.

— Не только поэтому...

Я промолчал. Юля была права.

Очень скоро Марьку выиграл один из «дикарей». Она стала раком, попискивая от предвкушения, а счастливчик спустил плавки...

— Слышь, ты, мудак! Ты мухлевал, блядь! Я видел! — раздался все тот же голос.

— Отстань, Отелло! Когда-нибудь и тебе повезет, — урезонивали его.

— Заебаю! Нахуй! — ревел тот, прорываясь к Марьке. Его оттащили, и он долго еще матерился где-то сзади.

Счастливчик стоял на карачках, оглядываясь — и, когда выяснил, что опасность миновала, нагнулся к Марьке и влип в нее всем телом, как муха в мед...

Я никогда не думал, что это так невыносимо — видеть чужой секс.

— Иииыы, — стонала Юля, потому что я дрочил ей голую пизду, плюнув на стыд. — Ты что? Не наааадо...

— Никто не видит, — хрипел я, и это была правда: все смотрели на Марьку с «дикарем».

— Ыыыыы! Ы! Ы! Ы! — вдруг выгнулась Юля, выпятив лобок. Кто-то обернулся на нее, но тут же повернулся обратно к героям дня. — Ыыыыиии... Что ты наделал?! Кошмар какой...

Я больше не мог. Оттащив Юлю на три шага в темноту, я повалил ее на песок и вломился в нее каменным дрыном, которому, казалось, неоткуда было брать силу...

***

Назавтра было точно так же. И послезавтра, и послепослезавтра.

Каждый день Марька ходила к нам. Она учила меня ласкать Юлю, а Юлю — ласкать меня. Учила своим собственным телом: делала со мной и с Юлей все, чему учила нас.

Мы не знали, как все это называется. Мы даже не пытались говорить об этом, зная, что слова только все испортят. Марька лизала нам гениталии, целовала и дрочила нас — иногда двоих сразу, — смеялась, визжала, признавалась нам в любви, окутывала ласками, обтекала своим изобильным соленым телом... Она влюбилась в нас — именно в нас двоих, — а мы оттого почему-то крепче влюбились друг в друга (хотя казалось — куда уже крепче).

Все это она проделывала с нами днем, никогда не оставаясь на ночь. Я пытался выпытать, где ее палатка, но это было так же трудно, как узнать домашний адрес у дельфина или чайки.

Однажды мы не пошли к вечернему костру. Нам хотелось побыть наедине.

Я только-только отвалился от Юли, рухнув на мятую подстилку, — как с улицы донесся душераздирающий вопль.

«Дикари» не стеснялись орать, выплескивая эмоции в море, — но такого вопля, как этот, я еще не слышал. Ни здесь, ни где угодно.

Кроме того, я, кажется, узнал голос...

— Марька, — сказала Юля, поймав мой взгляд.

Мы вскочили и, не одеваясь, выбежали к костру.

Возле него лежала Марька. На животе у нее зияла рана, неправдоподобно-кровавая, как в кино. Глядя на нее, думалось о гриме и спецэффектах, а не о боли и смерти.

Я почувствовал, как сами собой подкашиваются ноги...

Вокруг столпились «дикари». Рядом бегал Серый с мобилкой у уха, вызванивая «скорую».

— Они могут доехать только до «Дельфина», — сказал он. — Надо принести ее туда.

— Как? Как это произошло? — крикнул я.

— Ты не знаешь его, и не нужно тебе знать. Один из наших... Влюбился в нее, ревновал, а вместо того, чтобы обхаживать, водку квасил. Вот и доквасился. А щас сбежал, ссука... Чуваки, давайте клеенку сюда! Будем делать носилки.

Осторожно, как могли, мы перетащили воющую Марьку на клеенку и понесли ее к поселку — я, Серый, Юля и еще один «дикарь». Остальные шли за нами.

— Блядь, рану бы перевязать, так никто ж не умеет... Навредим только... — говорил Серый. — Быстрей можно, нет?..

Расстояние, которое обычно не ощущалось, сейчас было долгим, как путь на небо. У «Дельфина» — последней кафешки на набережной — уже стояла «скорая». Санитары с носилками бежали навстречу нам, смешно дрыгая ногами на песке.

В «скорой» не было места, и никого из нас не взяли. Я проводил ее взглядом, глянул на голую Юлю, потом на Серого...

— Как ты думаешь, обойдется?

— Давай не будем об этом, ладно? — сказал Серый.

Как всегда, он казался абсолютно спокойным. Это спокойствие звучало хуже приговора, и Юля разревелась.

Никто не утешал ее.

Она прорыдала всю ночь у меня на груди. Я почти не спал. За полотном палатки грохотала буря, возникшая сразу, в один миг, будто нож, убивший Марьку, проколол дыру в хорошей погоде, и вся она вытекла туда.

Перед рассветом мы вышли на берег и молча сидели, слушая шторм.

— Давай уедем, — сказала Юля.

— Куда? А впрочем, давай, — ответил я.

Она была права: здесь все напоминало о ней.

Вздохнув, мы встали и пошли собирать вещи.

«Дикари» (мы не заметили, как они проснулись и вышли) — «дикари» тоже разбирали палатки. Я подошел к Серому.

— Сматываемся, — сказал он мне. — Море некупабельное. Да и... Пойдет канитель, нагрянут менты, начнут выяснять, кто и что... Эта блядь хоть и сука, но все-таки наш. Мы не сдадим его. Я, как увижу, вышибу ему все мозги, но это другая опера. Уходим от греха подальше...

Я смотрел на него, боясь сказать о том, что видел: лиловая опухоль, зиявшая у него на плече, побледнела, став почти незаметной.

Через два часа в ряду палаток, стоявших у моря, зияла прореха, а к поселку шел длинный караван «дикарей», груженых рюкзаками.

***

Мы обосновались за мысом, в пяти километрах от того места.

Здесь все было точно так же — глинистый обрыв, море, песок, запах полыни и йода. Не было только Марьки. И еще — мой радикулит, резавший мне суставы при каждом повороте, куда-то делся, и я чувствовал себя ловким и гибким, как n лет назад.

Три дня прошли молчаливо и монотонно. Вокруг были такие же «дикари», как и там: они жгли такие же костры, бренчали на тех же гитарах и орали про ту же осень, которая вечно права.

Мы с Юлей часами лежали на песке, глядя на облака, купались, жестоко трахались и почти ни с кем не говорили. Юля как-то сразу, за один день стала глянцево-ореховой — почти как Марька. Может быть, поэтому, а может быть, и по какой-то другой причине щербинки на ее лице, из-за которых она так переживала, исчезли, будто их и не было.

Волосы ее так же мгновенно выгорели, растратив всю рыжину, распушились и стали светлее кожи, будто их высветлили перекисью. Юля превратилась из девочки-спички в девочку-одуванчик. Она перестала стесняться чего-либо и валялась голышом на песке, подставив солнцу загорелую пизду. «Дикари» с завистью косились туда, а я благодарно вливал в нее литры семени...

В день нашего отъезда я проснулся раньше Юли.

Большущее искристое солнце поднялось над морем на полпальца. Я прошел к «дикарям», столпившимся у берега, чтобы попросить мыла...

Остановился. Застыл.

И рванул обратно в палатку.

— Ёжик! Ёжик! Проснись! — орал я, расталкивая голую бронзовую Юлю, свернувшуюся калачиком.

— Что такое? — сонно мычала Юля.

— Иди сюда! Скорей!

Я вытащил ее из палатки за руку, как непослушного ребенка. Юля ползла за мной, едва поднимая ноги... но вдруг охнула — и рванула вперед.

Навстречу «дикарям» из волн выходила обнаженная девушка. В ее длинных волосах, светящихся против солнца, блестели хлопья морской пены.

— Ты кто? — спрашивали у нее.

— Марькаааа! — крикнула Юля, подбегая к ней. — Марьк! Ты... с тобой все хорошо?

Она хотела обнять Марьку, но почему-то застыла в полуметре от нее.

Марька смотрела на Юлю своим ровным, счастливым взглядом, улыбаясь ей так же, как и дикарям. На ее животе — там, где четыре дня назад была страшная рана — белел едва заметный шрам.

«Она, что, не узнает нас?», подумал я, и почему-то похолодел.

— Тебя зовут Марька, да? — спрашивали «дикари». — Ты откуда? Из какой палатки?

— Ребяяят, а вы классные!!! — смеялась она им, распахнув свои голубые глаза. — Я? Я из той палатки, в какую пригласите! Вы уже купались, ребят? Какое офигенное море!... Ааааа!!!

Она улыбалась и светилась всем сразу.

Мы с Юлей немного потоптались рядом, прислушиваясь, не выделит ли она нас из толпы. Потом переглянулись и пошли собирать вещи.

В какой-то момент я поднял голову: мне показалось, что я уловил другие интонации. Присмотревшись, я увидел, что перед Марькой стоит на коленях какой-то парень.

Я кивнул Юле, и мы вернулись к ним.

— Марька, прости меня! — ревел парень. — Умоляю! При всех умоляю!

Она смотрела на него своим ровным лучистым взглядом, не говоря ни слова, и улыбалась.

— Марька! Дай мне! Ну пожалуйста! Умоляю! Вот без всяких карт! Ну дай мне...

Она смотрела на него. Потом медленно опустилась на песок и раздвинула ноги, продолжая улыбаться.

Вокруг переглядывались обалдевшие «дикари».

— Марька! Спасибо! Спасибо!!! — выл парень, лихорадочно стягивая с себя плавки. Из них выпал вялый хуёк. — Марька!... Я... я волнуюсь... Я сейчас... сейчас... — кряхтел он и дрочил лиловую елду. Та трепыхалась в его пальцах, как сдутый шарик.

Лежащая Марька продолжала смотреть на него.

В ее взгляде я вдруг ощутил что-то, от чего по телу поползли мурашки.

Парень, яростно терзавший свою висюльку, вдруг дернулся, вскочил — и кинулся в море.

— Ээээй! — кто-то побежал за ним. — Эй, чувак! Ты псих? Эгееееей!... — и остановился: тот неистовым кролем вгрызался в волны, подняв фонтаны брызг.

Марька продолжала смотреть вслед ему все тем же взглядом, о который, казалось, можно было споткнуться, и улыбаться все той же улыбкой.

***

Когда мы трогались в путь, в спины нам дул южный ветер, смягчая жару. Казалось, он поддерживал наши рюкзаки, и они не ощущались такими тяжелыми. Солнце было мягким и пушистым, как цыпленок, небо — бездонным и матово-голубым. В него хотелось нырнуть и плавать в нем, как в море.

Какое-то время мы шли молча, слушая волны и ветер.

— Как ты думаешь... кто она? — наконец спросила Юля.

— Она? — хмыкнул я. — Она — Марька. Марина, или как ее там... Девушка без комплексов. Девушка, которая очень любит секс. И море.

Юля помолчала. Потом глухо сказала:

— Ты ведь знаешь, что это не так.

— Знаю.

— Ну, и?..

Я остановился, повернувшись к Юле.

— Ты помнишь, кто родился в морской пене?

Юлины глаза стали большими и темными, как сливы.

— На рассвете? В лучах розопестрой Эос? Помнишь? — допытывался я, срываясь на крик.

Мне самому было жутко.

— Но... этого не может быть!

— Не может, — сказал я. — Поэтому лучше не говорить об этом. Все равно никто не поверит... Пойдем!

И мы шли в гору, затылками чувствуя попутный ветер — прощальный привет той, о ком лучше не говорить.