Глава пятая.

Месяцем ранее...

В полной темноте, на разбросанном по земляному полу полусгнившем сене лежал человек. Время от времени, он издавал хриплые гортанные звуки и бренчал кандалами, крепко державшими у стены его длинные сухие ноги. Приподнявшись, узник перекинул цепь через синевато-черные от грязи и ссадин ступни, подтянул долговязое тело к склизкой кладке, и прислонился. Пропитанный казематной сыростью сермяжный зипун жалобно затрещал, цепляясь гнилыми нитями за уступы дикого камня.

Проведя рукой по неровному бугристому низу кладки, он собрал под зароговевшие ногти изморозь, поднес к губам, лизнул и произнес вслух:

— Студено. Зимушка-зима пришла...

Слова колодника гулко разнеслись по каземату, оповещая лишь черную, непроглядную пустоту дальних углов. Ударившись об нависший каменный свод, они эхом вернулись обратно.

— Третья ныне, зима-то! — продолжал говорить узник. Отсутствие собеседника его не смущало. Видимо, он привык разговаривать сам с собой и находить в том силу для дальнейшего существования в этом каменном мешке, без солнечного света и других простых необходимостей для жизни.

— Чего долго не заходил, батюшка Аввакум? Иль хоромы мои, тебе не по нраву будут? Можешь не отвечать. Знамо, что скажешь... Не единственно я, горе за Старину мыкаю. Многими темницы забиты. Зверствует матушка Елизавета, Божьего слова истинного не ведая. Окружила себя людьми, токмо с виду верующими. А им человека изничтожить только в радость. Как поживаю? Да как Бог велел, так и живу. Тело-то, после дыбы боли не внемлет, не чувствует оно, ни жара, ни холода. Тоскую лишь по просторам нашим Прионежским, по скитам Выговским. Да по книгам, что Старине учат и душу очищают...

До пяти лет Игнатий Странник воспитывался в Введенском женском монастыре в окружении монашек. Не имеющие своих детей женщины окружали его заботой, и нерастраченной любовью. Но, на шестой год он был отдан в иконописную мастерскую, где растирал краски, и постигал премудрости церковной живописи.

Когда Игнатию исполнилось двенадцать, по велению архимандрита, сироту определили в обучение. Тогда, вместо деревянных, в монастыре возводились стены крепкие из дикого камня и требовались рабочие руки. Игнатия определили к мастеру каменных дел Терентию Оскомину

Успехи юноши в каменном деле, были замечены архимандритом Сильвестром, и он поспешил постричь сироту Игнатия в монахи, чтобы навсегда оставить его в обители. Через полгода после его пострижения, мастер Оскомин бесследно исчез, а еще через год его привели в обитель солдаты в кандалах на босу ногу. Несправедливость отца Сильвестра, по отношению к его учителю, возмутила юношу. Когда Оскомин излечился от побоев, он предложил Игнатию бежать с ним.

— Смотри, Игнашка, не на пир зову. Чем сей побег завершится, сам не ведаю, — сказал Терентий. — Один бы ушел, да лаз, что мы с тобой под стеной у Исети сотворили, за ночь без помощника не открыть, а на утро не оставишь.

Бежали они через три дня. Разобрали тонкую кладку тайного хода и спустились к реке, где их ждала лодка с веслами. В ней сидела послушница Введенской обители, рыжеволосая Таисия. Игнатий несколько раз ее видел, но не общался. Иногда она приносила каменщикам, работающим на изнывающей жаре, холодное молоко из монастырских погребов. Разговаривать с послушницей архимандрит строго-настрого запретил и за все время Игнатий лишь разок переглянулся с девушкой. У нее были зеленые глаза с длинными ресницами, которые она тут же опустила долу, стыдливо прикрывая свои очи.

Как Таисия попала в лодку, Игнатию оставалось только догадываться. Проплыв на веслах верст пять вниз по Исеть-реке, Терентий велел бросить лодку и двигаться пешком, держа путь на север к Выговской пустыни. Втроем они долго скитались по лесам. Боясь развести огонь, спали на валежнике, тесно прижимаясь друг к другу.

От молодого тела Таисии, что спала между ним и братом, так теплее, пахло дурманом. Игнатий с этим завораживающим запахом засыпал и просыпался с тяжестью в штанах. Утром она голышом мылась у реки, совсем не стесняясь присутствия мужчин, и это наводило Игнатия на грешные мысли, которые он старался от себя изгнать рукой спрятавший в кустах.

По вечерам Терентий рассказывал о старообрядцах и о Выговской пустыни. Из его повествований Игнатий узнал, что Терентий Оскомин вырос на Прионежских озерах в Выголексинской обители. Отец его, стрелецкий сын Фотий, бежал из-под Нарвы к Выговским скитам и вступил в братию старообрядцев беспоповцев. Через пять лет у него случилась любовь с одной из выголексинских красавиц Аграфеной Оскоминой, от которой родился Терентий.

— По нашему-то обычаю, нельзя браком в церкви сочетаться, — поясняя, как-то проговорил он, — поскольку по пришествию на Землю антихриста нет более места, ни церквям, ни таинствам. Отцы-старцы требуют от нас девственного безбрачия. Но не удержался Фотий от красоты матушки моей и ей стрелец пришелся по нраву. Понесла она, и была с позором изгнана из обители. Ушла она на реку Умбу, там меня и родила. Вон, Таисия, тоже от Фотия уродилась. Сестрица моя младшая, стало быть. Позднее, сблудился батюшка с дочкой новгородского купца Тихона, зеленоглазой Полиной, та и родила Таисию. Как ярую раскольницу архиерей Новгородский отправил Полину на Урал-Камень, а она уже на сносях была. Про то, что Таиська по батюшке мне сестра, я узнал только три года назад. Полина перед смертью поведала. Решил бежать на Поморье, но Таисию не взял, совсем мала она еще была. И хорошо, что не взял... В должные года вошла, монашки ей постриг скорый затеяли, она мне и шепнула: «Не уведешь с обители, удавлюсь на косе в келье. Смерть сестры на тебе будет».

— Неужто, так бы на себя руки и наложила? — спросил Игнат сидевшую рядом рыжеволосую девушку.

— Не сомневайся. Коль решила, всяко по-моему станет! — обдав его огнем своих зеленых глаз, тигрицей ответила она.

В ту ночь Игнатий лежал на мягких сосновых лапах в одиночестве, сестра Терентия уперлась: «не хочу рядом с ним спать!» и все тут. Ножками топает, кулачки сжимает, искрами из глаз сыпет. Игнатий сотворил себе лежанку из лапотника поодаль, за большим камнем. Не спалось, взирал на кусочки звездного неба, как бы нашпиленные на острые верхушки лохматых вечнозеленых деревьев и вспоминал, как хороша рыжая девчонка в гневе.

— Игнат, ты спишь? — неожиданно вблизи послышался тихий вопрос Таисии, но самой ее видно не было.

— Думаю...

— О чем?

— Просто... О тебе...

— Возьми меня, княжич...

— Куда взять?

— Не «куда», дурачок! Просто, — возьми...

Таисия говорила из-за камня, завораживая его своим голосом, словно речная русалка.

— Не хочу я девой пред старцами Выговскими предстать. Женщина во мне уж давно проснулась. Выпусти ее на волю, Игнатушка. Ты же меня хочешь? Видела я, как плоть твоя вздымалась, когда я для тебя у реки нагая купалась, плескаясь по утренним зорям. И как ты ее рукой усмирял, тоже видела хоть ты кустом прибрежным и прикрывался. Красивая?

— Тело...— брякнул Игнатий, пытаясь ее увидеть.

— Вот пришла я. И тело мое белое тебе в дар принесла. Возьми меня.

— Не умею я, Таисия...

— А тут уметь не надо. Учителя-старцы здесь тебе ни к чему будут. Они сами уже сию науку позабыли. Не камень класть!.. Деву навзничь надобно уложить, да в жарких объятьях спрятать.

Таисия наконец-то показалась ему на глаза. Ее обнаженное, юное тело, прикрытое лишь длинным рыжим волосом, порывисто подалось к нему. В свете луны, ее зеленые глаза пылали страстью, от каждого произнесенного слова, живот, с маленькой пуговкой пупка, томно вздымался.

— Поцелуй меня здесь, здесь и здесь, — она указала на алые губы, небольшую девичью грудь усыпанную веснушками и провела рукой ниже, по огненному островку волос между стройных ног. — Дальше нам сама Мать-Природа подскажет...

— А если нет? — сопротивлялся Игнатий, словно невеста на выданье, сам не зная чего упрямиться.

— Подскажет. Мне инокиня Прокла говорила, когда я у нее была в услужении. Положи мне руку сюда и сюда и поцелуй. — сказав нежным, воркующим голосом, она указала на грудь и на кудрявый рыжий островок.

Игнат подчинился. Таисия словно речка камень, что стоял рядом с ними, обтекла его тело своим. Подпрыгивая, обхватывая ногами и клоня к земле на валежник, сливаясь с ним в поцелуе.

— Какой он твердый! Ты меня словно копьем в живот тыкаешь.

Она тихо рассмеялась и заставила Игнатия снова встать. Отряхнула его вздыбленную полоть, обтерла своими пышными длинными власами и обхватила губами, отпрянула, слизывая своим теплым влажным языком каплю образовавшейся на ней влаги. Игнатий не ожидал такого разворота событий, но остановить ее у него не было не сил не желания.

— Я залью тебе рот, — простонал он, когда его плоть снова была захвачена ее губами. Теряя силы, стараясь не упасть от наслаждения.

Таисия, выпустила его и посмотрела снизу вверх, лучистым взором зеленых глаз. Ее торчком грудь пышный рыжий волос, текущий по усыпанным веснушками плечам, только еще сильней раззадорили Игнатия.

Видя, что он уже на грани, она подвела его к большому камню. Встала спиной, оперлась на него ладонями, обернулась и повторила:

— Возьми меня. Чресла мои соком изошли.

Думать Игнатий был уже не в состоянии. Словно жеребец трехлеток он вошел в молоденькую рыжую лошадку, лицом припав к ее пышной гриве, и услышал стон. По его ноге потекла тонкая алая струйка крови.

— Не останавливайся! — пресекла она его попытку покинуть ее. — Я этого хотела, теперь мое тело принадлежит тебе, а не монашкам.

— А душа?

— Душа Богу... Разве не знаешь? Еще толкай, еще...

Она наклонила голову, уперлась в камень лбом и словно тигрица прорычала с криком навзрыд. Игнатия охватили спазмы, он закрыл глаза.

На секунду его плоть охладилась, была окутана мягким волосом, обтирающими движениями, снова охвачена теплом и влажной лаской.

Он разомкнул свои веки, не в силах удержать свое желание. Рыжая тигрица была уже у ног Игнатия и принимала в себя Огнь мужчины, обильно исходящий из него толчками.

Вялую и безвольную плоть ученика каменных дел, Таисия выпустила из своих объятий губами лишь через какое-то время, испив все, чем оно ее одарило. На прощание, лизнув самый кончик, целуя.

— Пошли купаться? — произнесла она, показав Игнатию на его Князе Лихаре остатки ее девственной крови, и улыбнулась.

До Выговских скитов добрались они только к первому снегу. За двадцатилетнее отсутствие Терентия, в Выговской пустыни многое изменилось. Из трех к ним пришедших беглецов поморские старцы под защиту приняли только икону, что они принесли с собой. Не зная, что Таисия дочь многогрешного стрелецкого сына Фотия, оставляли они и ее, но она наотрез отказалась. Сама не захотела жить у старцев без брата и Игнатия. Что же касалось Терентия Оскомина, старообрядцы и слышать о нем не захотели.

Оказывается больше десяти лет назад, его отец Фотий ушел к Белому морю на реку Умбу, в дом своей первой любви — Аграфены Оскоминой. Там он нарек себя старцем Филиппом и основал новое старообрядческое поселение. К нему потянулся бедный люд Выговской общины, которых стали называть Филипповцами. В 1743 году, за три месяца до прихода на Поморье сына Терентия и дочери Таисии, старец Филипп, осаждаемый воинской командой, мученически сгорел в доме Оскоминой. В огне погибли не только отец и мать Терентия, но и еще семьдесят душ: мужчин, женщин и детей. Кельи филипповцев были разграблены, ни то, солдатами, ни то, выговчанами, по указу поморских старцев.

Терентий, Игнатий и Таисия пришли на пепелище скита старца Филиппа и провели целую зиму в землянке. Терентий не был ярым старообрядцем, но изгнание из Выговских скитов, мученическая смерть отца и матери, его обозлили, и по весне, они с Игнатием, стали возводить обитель старца Филиппа заново.

Для двух талантливых каменных дел мастеров, не составило труда, возвести на реке Умбе деревянные хоромы. Новый скит Филипповцев занялся ловлей семги, приходящей на нерест в Умбу из Белого моря, солением икры, изготовлением бочонков для сельди, стали торговать морским продуктом на польскую сторону.

Игнатий был правой рукой Терентия, который нарек себя старцем приемником Филиппа. Единственное, что ему приходилось не по нраву, это любовь с Таисией. Она приходила к нему ночами. Тайком пробиралась в его келью, и всегда спрашивала:

— Ты спишь, княжич?..

Так она в шутку называла его мужскую плоть, еще в Долматовском монастыре, в старой лечебной книге она прочитала название мужского достоинства — «Князь Лихарь». Но называть князем его плоть ей не хотелось, казалось, оно старит самого Игнатия. Ее женское самолюбие ей этого не позволяло. Стало быть, ее рыженькая сладость «Мясные Ворота», а его змей искуситель — князь. На ласковом названии княжич у нее и сошлись душевные противоречия. Постепенно, она и Игнатия стала называть княжич. Он ее за это уменьшение своего достоинства — рыжей тигрицей.

Их разговоры, споры кто, кого и как называет, часто повторялась ночами, но всегда заканчивались, как и тогда, у камня под луной, в точности. Только шептала она на постели, в его объятьях, обжигая страстью своих зеленных глаз. Таисия всегда знала как усмирить своего возлюбленного, даже в пылу самого жаркого спора она похлопывала себя по рыженькому островку, время от времени постанывая и играя глазками. До тех пор пока Игнатий не сдавался, и соглашался со всем быстрее и теплее пристроить своего «княжича».

Она подставляла ему свою попу, приглашая его туда, куда запрета от старцев не было. Выгибала кошечкой спинку не переставая играть с собой спереди. Чувствуя в себе твердость «княжича», стонала, извивалась, рычала, заглядывала себе меж ног, слыша его учащенное дыхание пока он вскрикнул и не излил свое желание в ее зад. Еще несколько движений пальчиками и они вместе обессиленными падают на кровать в объятиях своей утоленной плоти

Любовные ласки возобновлялись снова и снова, длились да самого утра, но с рассветом она снова исчезала. Того требовала беспоповщина, общество скита.

— Откуда ты про любовь ведаешь? — как-то спросил он Таисию.

— Про какую любовь, мой княжич?

— Ну, про ласки многие...

— Инокиня Прокла обучала. Она рода княжеского, вот монахини меня прислуживать к ней и приставили. С восьми годков, я у нее в келье пропадала. Прокла меня писать, читать, научила, стан держать гордо. Обучила на своем стоять, очами словно искрами брызгать... ну, и как мужчин ласкать... Не токмо детородным местом. Одно жалею, что оставила ее в Введенском монастыре. Не упросила Терентия с собой забрать. После пожара, что весной перед нашим уходом в женской обители случился, болела она, потому я и не настояла. Монашки поговаривали, что это Прокла кельи подожгла, чтобы себя огню придать.

— Выходит, ты тоже княгиня!

— По норову... Сам же меня тигрицей называешь. Не совладать тебе со мной, княжич!

— Это мы сейчас глянем! — Игнатий ее обнял.

— Никак обучился!.. — засмеялась Таисия, когда он стал съезжать по ее телу своими устами вниз.

Ее глаза стали немножко влажными и с взором теплым. Зрачки в зеленой оправе медленно расширились, и она испустила блаженный вздох:

— Совладал, милый...

В один из летних дней, когда небо было чистым и грозу ничто не предвещало, к ним в скит пришла черная весть. Выговские старцы навели на них воинскую команду, Ревельского полка, поручика Ушакова, драгуны на конях верхами.

Терентий стал спешно готовиться к осаде. Стены скита были толстые, поставленные со знанием дела. Еще два года назад, они с Игнатием закупили в Невеле тридцать ружей, к ним бочонок свинца и десять пороху. А так же, пятифутовое орудие и ядра.

С таким вооружением, драгунам Ревельского полка взять обитель оказалось не так-то просто. Пять дней Филипповцы держали оборону, на шестой драгуны подтащили к мятежному скиту два тяжелых орудия...

Наблюдая со стены за приготовлениями бомбардиров к стрельбе, Терентий помрачнел и жестом подозвал Игнатия с Таисией.

— Сейчас начнут крушить. Пушки сорокафунтовые, больше получаса стены не сдюжат. Стало быть, пришла наша последняя минутка. Ну прощай, сестренка, и ты, Игнатий, прощевай... Где лаз потайной ведаете. Времени особо не теряйте, уже вон ядра в жерла загоняют. Неотложно к стрельбе приступят.

— А как же ты, Терентий? — спросил Игнатий.

— На стенах не сгину, так в избе сожгусь. Не брошу я людей, что мне поверили. А ты бери Таисию и уходите. Не будет на мне смерти сестры.

— Терентьюшка!.. Как же мы без тебя-то! Господи!.. Почто, братец, гневаешься? Почто гонишь нас от себя в смертный час?..— всхлипнула Таисия, и из ее зеленых глаз покатились крупные слезы. Она упала на колени и обняла его ноги.

— Уходи, Таисия! Негоже нам всем тут сгинуть! — первый раз он не согласился с сестрой. Поднял и толкнул в руки Игнатия.

Из лаза они вынулись, когда уже скит филипповцев полыхал, с двух сторон охваченный огнем. На берегу реки стояли драгуны и офицер, видимо поручик Ушаков. Увидев двух беглецов, он приказал схватить.

Тайный ход к одному из рукавов Умбы был извилист и узок, с длинным ружьем через него пролезть не было возможности. Одного драгуна, безоружный Игнатий сбил с ног ударом увесистого кулака, с другим схватился и повалил наземь.

— Беги, Таисия... Вплавь на тот берег, а там в лесу укроешься! — кричал он, пытаясь справится с маленьким, но вертким противником.

— Не тронь милого! Он княжеского рода...

Этот истошный крик Таисии, последнее, что услышал Игнатий, утопая в пронзившей голову боли. Последние, если не считать выстрела...

Очнулся Игнатий ночью. Голова горела огнем. Он дополз до реки и окунул ее в прохладную воду.

Видимо подумав, что Игнатий мертв, его бросили на берегу. Но пуля из пистоля офицера прошла вскользь и лишь оглушила. Немного отлежавшись, он побрел наугад. В ушах стоял гул. В ноздрях, — гарь и запах испепеленной человеческой плоти. Ничего не соображая, он вышел на дорогу по которой ехала карета. Приказав вознице остановиться, из нее вышел полный, средних лет человек, в длиннополом одеянии настоятеля монастыря.

— Ну-ка, сын мой, осени чело крестом! — проговорил игумен, всматриваясь в него.

Игнатий поднял глаза к солнцу, сощурился и приложил ко лбу два пальца...

— Взять, еретика!..

Откуда-то из-за кареты выскочило два монаха. Они схватили шатающегося раскольника, сунули в прикрепленный позади возка походный сундук и захлопнули крышку. Там было душно, сильно трясло и не хватало воздуха. Он снова потерял сознание...

Очнулся Игнатий подвешенным на дыбе, с выкрученными руками. Оглядевшись, он увидел окна какой-то башни и игумена, сидящего на лавке супротив его.

— Прозрел, раскольник?.. — изрек тот. — Станешь говорить? Или молчать будешь?..

— О чем, отче?

— Кто таков? Откуда?

«Не знаю», «не помню», отвечал Игнатий на все его вопросы.

Каждый день игумен приходил в башню и пытал Игнатия, придавал его тело хитроумным растяжкам, и битью кнутом. Обдавал огнем. Неизвестно сколько дней над ним минуло, только перестал Игнатий чувствовать боль и впал в забытье...

— В Княжев ручей нельзя... Надобно бы в Волхов кинуть. Там глубоко и течение сильное...

Услышал он разговор, открыл глаза и увидел над собой двух монахов.

— Смотри, живой!

— Господи!.. Теперь, что делать станем?

— Пусть здесь, на солнышке лежит. Грех смертоубийства на душу не возьму.

— И я не возьму... Пусть лежит...

Монахи оставили его и подались. Куда?.. Игнатий не видел. Шея не слушалась. Через некоторое время один инок вернулся и, наклонившись, проговорил:

— Отец Павел тебя мучил, да огнем пытал. Игумен Юрьев-Георгеевского монастыря. Если жить останешься, княжич, то сие знай. И куда надобно доведи... Отец Павел, Юрьева обитель... Ну, храни тебя Господь.

Монах перекрестил его, положил на грудь буханку хлеба, полную фляжку и удалился.

Только к вечеру Игнатий пошевелил рукою, открыл фляжку и отхлебнул. Ни вкуса, ни запаха он не почувствовал. Лишь, когда голова задурманилась, понял, что это была водка...

Месяц Игнатий отлеживался у ручья Княжева. Ел ягоды, грибы, пил ключевую воду и омывал ею многочисленные раны. Понемногу здоровье к нему вернулось, ожоги и рубцы от кнута, на теле не пошли гноем, а затянулись розовой кожицей.

«Видно, не вышел мне срок помирать», — подумал он, и отправился разыскивать Таисию. Как не хватало Игнатию ее зеленых глаз и тихого говорка, с вопросом: «Ты не спишь, княжич?». Смешно, но дразнилка тигрицы спасла ему жизнь.

Карета игумена Павла далеко увезла Игнатия Странника от обжитого старообрядцами устья реки Умбы. Скрываясь по лесам, он дошел до пепелища скита филипповцев уже ближе к осени, но никого там не нашел. Словно волк, Игнатий стал рыскать по округе, в надежде наткнутся на тайное поселение староверов и увидеть свою любовь живой и здоровой...

Однажды, сгоняя с лица первых белых мух, он увидел на дороге закованных в железо женщин. Совсем не думая о последствиях, Игнатий кинулся к ним. Бежал пока не столкнулся с солдатом.

— Таисия!.. — что есть силы, закричал он.

— Чего орешь, блаженный! Кто такой? — спросил сидевший на коне офицер.

— Это из монастырских. Игнатий Странник, господин подпрапорщик, — послышался голос одного из колодников. — Каменных дел мастер. Как и меня, его разыскивает отче Сильвестр, архимандрит Свято-Успенской Далматовской обители.

— Не раскольник?

— Говорю же: каменщик он.

Офицер подал знак, и солдаты толкнули Игнатия в группу шедших без кандалов мужиков, которых раньше, он и не заметил. Таисии не было.

Последующие девять лет, каменных дел мастер Игнатий Странник жил при Далматовской обители под строжайшим надзором. Заканчивал то, что не успел сделать его учитель Терентий Оскомин. По окончанию каменных работ, отличавшийся хорошей памятью отче Сильвестр посадил строптивого Игнашку, еретика и расстригу, в каменный монастырский мешок. И за наглый побег пятнадцатилетней давности, вместе с Терентием и послушницей Таисией и забыт на три года...

На казематном своде красноватыми бликами заиграл свет факела, выводя думы Игнатия из воспоминаний. Монастырский служка втиснул в узкую дверь каземата отягощенный многим чревоугодием живот и с отдышкой прохрипел:

— Живой еще, Игнатий?

— Живой, Фокий, покуда

— Вот и славно! — миролюбиво ответил монастырский служка.

Подойдя к колоднику, он ухватил цепь и крикнул в открытую дверь:

— Ну, где ты там? Заплутал, что ли?

— Иду я! Проходы больно узки, — послышался за стеной густой бас.

Вскоре помещение заполнилось широкоплечим помощником монастырского кузнеца, розовощеким и могучим Саввою. После того как заковали Игнатия, прошло три года, а он почти не изменился, только еще больше расширился и приосанился. В руках Савва держал широкое зубило и кувалду в полпуда весом на длинной деревянной рукояти.

— С доброй вестью мы к тебе, Игнатушка! — обратился к узнику Фокий. — Отец-настоятель, архимандрит Сильвестр, — дай Боже ему многие лета, указал расковать тебя.

— Приказал так исполняй! — буркнул тот.

После вторжения Саввы монастырский служка стал менее миролюбив. Посмотрев на парня с кувалдой, он смехом отозвался:

— Батюшка Сильвестр про Игнашку-еретика говорил: если жив еще! А это уж нам с Саввою решать, жив ты или нет.

Савва шутки Фокия не понял и проворчал:

— Так сбивать кандалы, аль нет?

— Сбивай, сиротинушка. Сбивай...

Фокий искоса глянул на обделенного умом парня и попытался присесть рядом с узником для дружеской беседы. Пока он пристраивал на гнилое сено короткие ножки и большой живот, Савва успел сбить пару заклепок и освободить одну ногу Игнатия.

— Никак стена обвалилась, работный люд понадобился? — спросил узник, пыхтевшего рядом служку.

— Стена монастырская цела. Воздвигнутая Божьим благословением, стоит ограда великая, белым камнем на свету играя.

— Тогда какая, Фокий, во мне нужда-надежа у отца настоятеля обнаружилась?

— Разве ты не ведаешь? Еще Петр Алексеевич, царство ему небесное, казал нам: «Людишек, что за виной в монастырях сидят, в праздности не держать. И хлебушком, зря токовых не жаловать».

— Три года без света Божьего, на воде и хлебе! Сие, Фокий, праздность?

— А ты посчитай, сколько горбушек за то время съедено? А как сказано далее: «Те, которые не от благородных и честных, родителей, сами должны хлебушек добывать и им же кормится». Ты, Игнатий, чай, не из благородных будешь?

— Боже миловал.

— Из благородных-то, у нас во Введенской женской обители покойная княжна Прасковья Юсупова сиживала. Сослали-то ее к нам, на Урал-Камень, еще при Анне Иоанновне. Елизавета Петровна, взойдя же на престол, многих узников проклятого герцога Бирона на свободу выпустила, а ее оставила. Так и скончалась старообрядка в келье, словно в застенке. Проклой, ее в монашестве нарекли. Красивая женщина была. Волос, смоль до полу, очи — огонь. А слова, говорила так ласково, что дух захватывало...

Фокий неожиданно замолк, видимо, перебирая в голове воспоминания.

— Давно, стало быть, цепным псом при монастырском каземате? Многих горемык видел?— спросил его Игнат, разминая затекшую ногу.

— Третий десяток...— задумчиво ответил служка и опомнился: — Иконописцам краски разводить будешь! То, слово архимандрита нашего.

Савва сбил оковы со второй ноги узника.

— Ну, вставай. Смердишь. В баню тебя отведу.

Фокий перекатился на одну руку, и поднялся, второй держась за Савву.

Игнатий пробыл в монастырской мыльне часа четыре, скреб нечувствительное тело, пока оно не приобрело розоватый оттенок. Срезав ножом длинные, загнуты ногти на ногах и руках, он укоротил волосы до плеч и подровнял бороду. Облачившись в монашескую рясу, надев на ноги сермяжные онучи.

Прикрыв чело монашеским клобуком из плотной ткани, бывший узник смиренно сложил руки перед собой и вышел из мыльни.

С усладой ловя ртом, обильно идущий с пасмурного небосвода снежок, Игнатий огляделся. За три года его отсутствия в мире живых, на монастырском дворе ничего не изменилось. Замерзшая река Исеть по-прежнему огибала стоявший на ее высоком берегу белокаменный кремль Свято-Успенской Далматовской обители. Шестиметровые стены украшали зубьями в форме ласточкиных хвостиков, жерла чугунных пушек, грозно глядели на округу из артиллерийских ниш. Все это каменное великолепие, и ворота из листовой кованной бронзы, надежно защищало покой далматовских монахов. Из новых строений, прибавилось только несколько второстепенных построек, обновлена кузня.