Глава шестая.

Вскоре, склоняя буйную голову, Игнатий входил в низкий дверной проем малой трапезной залы. За уставленным яствами столом, восседал отче Сильвестр и офицер, лет сорока в напудренном парике. При движениях пудра с головы гостя архимандрита осыпалась на плечи атласного камзола, словно парша. Из-за влитого в него хмельного, одутловатые щеки офицера раскраснелись, отчего новомодные французские мушки на пьяном лице смотрелась почерневшими нарывами.

Игнатий невольно отметил, что за три года за его отсутствие в мире живых архимандрит почти не изменился. Лишь лик настоятеля стал более сухим и морщинистым.

— Будь здрав, отче! И ты, господин офицер, живи во здоровье! — произнес он кланяясь. — Почто из темницы меня вызволил, Сильвестр?

— Да вот, Игнатка, надобность в тебе у господина офицера обнаружилась. Хочет тебя рекрутировать.

— Не для того, Сильвестр, я постриг с твоих рук принимал, чтобы людей убивать.

— Никакого благочинья и пострига на тебе более нет, Игнатий. Мною в монахи произведен, мной и расстрижен! За богохульство, за побег, что вы с мастером Терентием учинили! Раскольник ты, беспоповец, филипповец!

— Раскольник! — подал голос офицер, его глаза пробуравили Странника, словно два раскаленных шила.

Игнатий сжал соединенные на поясе руки, до хруста выступающих костяшек и, не обращая внимания на князя, ответил архимандриту:

— Ты не Бог, Сильвестр! Человек. И не тебе меня судить. «Еже хочешь, помилован быти — сам токож милуй! Хочешь, почтен быти — почитай! Хочешь ясти — иных корми! Хочешь взяти — другому дай!», — глаголил учитель протопоп Аввакум.

— Да как смеешь, пес беспородный, такое говорить! Слова заглавного еретика, в храме Божьем, пред нами повторять! — вскипел хмельной офицер.

Игнатий не знал, о чем до его прихода беседовал с гостем архимандрит, но, обладая логическим мышлением, он понял, что хитрый Сильвестр их умело стравил. Посланцу оренбургского генерал-губернатора требовалось выпустить пар, накопившийся в напудренной голове от неудавшейся поездки. И для бичевания избрали его, Странника.

Переведя взор на офицера, он медленно ответил:

— Отче Далмат по Старине обитель возводил. По Старине жил, по Старине и помер... Это уж после смерти его, никониане стеной каменной от мира отгородились, а может, и от Бога! Коль не веруешь слову моему, господин офицер, вели архимандриту икону Успенья Божьей Матери внесть. Да прикажи оклад золоченный, в каменьях драгоценных с нее снять.

— Это еще зачем? — недоуменно спросил князь и поглядел на архимандрита, но тот, в первый раз за все время разговора, отвел глаза.

— Молчишь, Сильвестр! По-то молчишь, что ведаешь: лишь Божья Мать правду знает! Есть на иконе, господин офицер, угол запаленный. Оставленный от длани татя ее схватившего, при ограблении святого места. Обожгла его икона, но и сама опалилась. Приложим персты, Сильвестр? Изведаем у матушки Богородицы, кто из нас еретик, а кто наветчик?

— Сказывали мне монахи, что ты, Игнашка, себя видишь сподвижником Аввакума, — кротко вздохнул Сильвестр. — Не верил я, что рассудок ты в погребе оставил. Прости... Верно, глаголешь: человек я, и не мне суд творить да наказывать... То дело Господа нашего. Но ведь и Аввакум погреб и морение голодом считал мерой строгой, однако вынужденной. А еще он советовал: «Как придет к тебе человек от Никона, так ты во вратах яму выкопай, да в ней роженья натычь, так он обрушиться да и пропадет. А ты охай, около его бегая, будто ненароком».

— То, в гневе учителем сказано! — вздохнул Игнатий и опустил голову. — В покаянии Аввакум изрекает: «Да и всегда-таки я, окаянный, сердит, драться лихой. Горе мне за сие!».

Отвечая, Игнатий в мыслях отметил: «Отче не изменился, не только внешне, но и внутри. Настоятель по-прежнему силен духом и обладает гибким, находчивым в беседе умом. Зная наизусть все изречения протопопа, он умеет воспользоваться ими в нужную минуту, словно палкой о двух концах».

— Видишь, Василий Егорович? — тем временем проговорил Сильвестр. — Разве ж, можно таковых в государевы рекруты! Пусть уж лучше в погребе сидит под присмотром. Оно для нас и государыни-матушки спокойней будет. Фокий, сведи-ка его обратно в темную, да закуй в железа. Крепко закуй.

— Благодарствую зову твоему, отче Сильвестр! За доброту, обо мне при госте молвленную. — Игнатий поклонился. — Разреши на прощанье еще слово сказать?

— Ну, говори да ступай, а то господин поручик от речей твоих весьма притомился.

— Богат стол твой, Сильвеструшка. Вино, мед, жареные лебеди, гуси и жирны куры: вот тебе в горло жару, губитель души своей окаянной! Плюнул бы тебе в рожу, пнул бы ногою! Да не стану, смирен ныне...

Пересказав слова Аввакума на новый лад, с упоминанием настоятеля, Игнатий развернулся. От гнева в очах потемнело. Он сделал широкий шаг, второй, третий... Где-то с боку промелькнуло бледное лицо служки Фокия. Двери, еще двери. Монастырский двор, стена, ведущие наверх широкие обледенелые сходни...

Ударив в лицо, холодный ветер немного остудил кипевшую душу. Клобук слетел с головы и покатился вниз по ступеням. Обернувшись, Игнатий увидел спешивших наверх трех дюжих монахов. На дворе стоял Фокий и, надрывая большой живот, вопил во все горло, но с высоты были слышны лишь отдельные звуки. От свободы мятежного узника обители оделяли шесть с половиной метров монастырской стены и крутой обрывистый берег реки Исети.

Игнатий трижды осенил себя крестом и шагнул, сразу обеими ногами.

Расчет беглеца был на глубокий и мягкий снег, но зима только началась, и его оказалось не достаточно. Пролетев стену, обрушивая тонкий слой снежного покрова, он стал скатываться к реке. Попав ногами на твердую кочку, беглец поднялся, но не удержал равновесия и слетел вниз уже кубарем. Когда до реки оставалось не больше полуметра, и можно было торжествовать победу, краем глаза Игнатий заметил торец бревна. Брошенное кем-то по осени, оно вмерзло верхушкой в лед, комлем выходя на берег.

Глухой удар в голову отбросил беглеца на замершую гладь реки. Влага залила глаза. Проведя рукой по лицу, Игнатий осмотрел на ладонь, она была красной. Капли алой крови, струйками, стекали по запястью к рукаву темно-синей рясы.

Проваливаясь в черную дыру небытия, Игнатий не чувствовал ничего, даже боли...

Постепенно надвинувшаяся на сознание тьма стала расходиться. В радужном свете обрисовался лик Аввакума в полуобгоревшем рубище, от него отходили лучи света. Подобно плащанице Христа, хламида развивалась на слабом ветру, а с неба шел мягкий, пушистый снег.

Протягивая ему свою длань, Аввакум проговорил: «Встань! Не срок тебе, княжич. Встань и иди! К людям иди...».

Игнатий открыл глаза. Ночное небо раскинуло над ним звездный шатер. Оно было как тогда, в первую ночь с Таисией, только его не подпирали высокие сосны и стоял мороз. Его тело двигалось, но не само. Долговязые ноги, обутые в разорванные сермяжные онучи, костлявыми голыми пятками бороздили снег, оставляя след на речном льду, словно от волокуш под сломанной телегой.

Ощупав голову, он обнаружил аккуратно обернутую по челу льняную холстину.

— Не сдирай, кровушка сызнова пойдет, — услышал он женский голос.

— Таисия?!..

Тело сделало остановку. Игнатий запрокинул голову. Над ним стояла баба в длинной теплой юбке и короткой овчинной шубе с вывернутым по швам облезлым мехом. В плечи ей вдавились два волосяных аркана, концы которых были завязаны на его груди, обхватом в подмышки.

Поправляя волос, выбившийся из-под старого и блеклого льняного платка, она ответила:

— Обознался. Не Таисия я. Ничего, немного отдохнем и пойдем. Намерзся, поди? Самого-то величать как, незнакомец?

— Зови как пожелаешь!

— Из монастырских, что ли? Или Верхнеярский?

Игнат промолчал. Женщина вздохнула и снова впряглась в упряжь, сооруженную ею из арканов. Упираясь ногами в лед реки, упорно поволокла ношу далее.

— Искали тебя, — после недолгого молчания опять заговорила она. — Монаси-то... Да ты под бревнышко закатился, а тут снежок тебе в помощь. Видать не заметили. Я-то за бревном пришла. Одна жизнь коротаю. Вижу, лежишь. Сознанья нету, но дыхание еще на месте, не отлетело. Исподники свои льняные разорвала да перевязала. Ну, думаю, не судьба мне ныне бревно-то взять... Ночи дождалась, обвязала тебя и айда по реке. В Нижнеярскую деревню мы не пойдем, староста оной, враз тебя архимандриту отдаст. Мы с тобой на мою заимку пустимся. Есть тут заимка тайная, одним знакомцем моим строена, там я тебя и схороню.

Говоря, она тащила Игнатия, а с высокой кручи, над рекой занимался рассвет. Становилось совсем морозно...

Поведанная беглецу заимка, находилась на одном из притоков Исети. Место тихое, окруженное сосновым бором. Топившаяся по-черному изба была поставлена недалеко от воды в лощине. Накрытая дерном и засыпанная снегом, она была малозаметна даже опытному, искавшему глазу. Чьи-то умелые мужские руки соорудили на реке запруду, для ловли рыбы, и холодную яму, где можно было все лето хранить улов и добытого в лесу зверя.

К полудню Игнатий немного отошел. Кружить и тошнить перестало. Последние версты три, он уже шел сам. Женщина помогла ему зайти в узкий, не выше метра, дверной проем и сесть на лавку у земляной стены. Растопив берестой очаг, она подкинула в него дров, выставила на вид жбан самоваренного пива и большого вяленого на дыму язя.

Управившись, спасительница весело затараторила:

— Ну, вот и лачуга моя. Сейчас я тебя согрею, незнакомец. Снимай одежонку-то.

Игнатий огляделся. С низко нависающей кровлей лачуга была в три бревенчатых венца поверх земляной ямы. В ней едва-едва размещались сложенная из дикого камня печь, стол и две соединенные под лежанку лавки. Окном и дымоходом служило отверстие под самой крышей. В красном углу висела икона. На закопченной поверхности, ее лик был почти невиден.

Ставя на стол деревянные плошки для питья, женщина не умолкала:

—. ..Знаешь сколько хмеля по здешним местам? Собрать, времени летнего не хватает. Вот сварила для хозяина заимки. Третий год его жду... Кляла себя за это, а все равно жду, окаянного! Мой-то знакомец любил бражничать! А ты, как?.. — она обернулась. — Почто еще одетый? Снимай портки! Сейчас здесь, как в бане будет.

Действительно, умело построенная землянка быстро нагрелась до жаркого состояния. Осторожно чтобы не задеть голову женщина стянула с него рясу и все остальное, что было. Только полностью сработав из Игнатия Адама, она немного успокоилась. Огонь в очаге потух, лачугу освещали только раскаленные докрасна дикие камни и маленькое оконце сверху.

Быстро собрав в подмышку одежду и взяв со стола большой нож с широким лезвием, его спасительница покинула лачугу. Через какое-то время ее звонкий голос послышался у окна-отверстия.

— Незнакомец, изнутри подсоби-ка!

Игнатий подошел к противоположной стене.

Обточив ножом большой кусок прозрачного льда, женщина стала всовывать его в прорубленную в бревне дыру. После недолгой совместной возни ледяная глыба встала на отведенное ей место и снаружи была обмазана подтаявшим снегом.

Вернувшись, она плотно закрыла дверь и опустила проем закатанную кверху медвежью шкуру.

— Теперича и светло, и тепло! — снимая платок, проговорила спасительница. — Вещи твои, я в прорубь опустила. Пусть студена водица сама их до утра полощет. Горячо! Как дичь-камень накалился-то...

С этим восклицанием женщина стала раздеваться дальше. Надежда сидевшего у стола Игнатия, что она оставит на себе хоть исподнее, не оправдалась. Из нательного, у ней была лишь чистая льняная рубаха с уже оторванным выше колен подолом. Но и та, была спехом снята, и окончательно разорвана на длинные лоскуты.

Без всякого стеснения, не желая прикрыться даже волосами, женщина напомнила Игнатию Таисию. Нагая Евина дочь обогнула стол и подошла к нему. В полутьме высвечивались отдельные части обнаженного тела и глаза, подернутые влажной дымкой синеватого цвета.

— Голову-то больную надо бы водицей обмыть. Да перевязать, — настойчиво проговорила она. Игнатию снова почудилась Таисия.

Не принимая кротких возражений, уткнув гостя лицом в мягкую податливую грудь, она стала снимать с его головы окровавленное тряпье.

— Хорошо приложился, почти в темечко. Сейчас, Незнакомец, больно будет. Подожди-ка, отмочу.

Не выпуская добычу из ласковых рук, спасительница стала озираться.

«Нет, — она не Таисия», — мысленно определил он, и почти крикнул:

— Не будет!.. Дергай! Не чувствую я ничего!

Ожидая крики и его брань, женщина резко сорвала повязку вместе с клоком волос. Охнула и присела рядом.

— И вправду даже не сморгнул!

— Говорю же, неуемная баба! Не чувствую я.

В доказательство, Игнатий потянул руку к тлевшему очагу и зачерпнул рукой горсть еще красных углей.

— На, смотри!..

Женщина, захватила грудью воздух, выдохнула. Обратилась лицом к иконе и перекрестилась.

— В срамоте пред Богом, крест на чело кладешь, сестра! Окстись!.. Как имя твое, срамница?!

— Об имени вспомнил! Зачем тебе имя? Думала мужика в дом волоку... Оказалось, болвана бесчувственного! А что срамна я! Так, хошь гляди! А хошь, — жмурься! По-другому здесь задохнешься. Исподнее, я на твою расшибленную голову извела, а в шубе пред тобой сидеть не собираюсь! Прости меня, Господи!

Спасительница отвернулась, пряча слезы, покатившиеся из ее черных с масленкой глаз. Изгиб обнаженной спины, маняще проглядывался в полутьме. Слабый, послеполуденный свет, пробившись сквозь ледяную преграду, усталым лучом проходил по ее округлому бедру.

Игнатий отвел взор.

— Прости, сестра, но тело мое не имеет желаний. Не внемлет оно, ни жара, ни холода. Ни Евиной ласки.

Женщина тихонько всхлипнула:

— Ульяной меня зовут. Улькой! Слыхала я, Таисию кличешь. Но разве я хуже? Ты посмотри!.. Или зад крив, или грудь не сдобна? Так насладись вдосталь. Поминай свою Таисию, коль к ней душой прикипел, разве я того супротив. А желаешь, так зови меня Таисией. Только приласкай, не отталкивай!

— Мне к людям надо... Видение у меня было.

— Людей повсюду много... А я чего, не человек!

Проведя еще раз запястьями рук у мокрых глаз, она перекинула наперед иссиня-черную волну густых волос, прикрывая ими бабьи заветные места, и, сквозь слезу, словно радуга после дождя улыбнулась.

— Давай сюда свою дурную голову, зазря что ли, я последнее исподнее в ленты-лоскуты разорвала.

Ульяна придвинулась к Игнатию со спины, опасаясь касаться его своим широким станом и, в тоже время, пытая надежду соприкоснуться.

— Мне к людям идти заказано... — видимо, думая над словами Игнатия, врастяжку произнесла она.

— Почто так?

— Из Оренбурга-города я. В доме князя Уракова прислугой была. В услужении, стало быть. Там встренула, да слюбилась с одним чернявым красавцем-колодником. Бежать ему помогла. Сперва мы по лесам скитались, а к холодам вот эту заимку выстроили. Он беглый, и я, почитай, что беглая. Мужик он был — любая в зависть взойдет. Охотник, рыбак, топором играть, то же мастак. И с голым задом мимо него никак не пройдешь, остановит, — она вздохнула.

— И где же он?

— Ушел. Сказал: «Жди меня, Улька, с богатой добычей». Третий годок как уже жду... Ни его, ни добычи.

— Как же ты здесь живешь?

— А так и живу. Заводь он мне добрую поставил, рыба с речки сама в нее плывет. Силки научил плести, на зайчат и прочую мелочь. Лето дает грибы, ягоды. По Спасу мед в бортях зреет, хмель на брагу. Хлебушком я в монастыре разживаюсь. Новокрещенным по воскресным дням там по буханке ржи выдают. Много ли мне одной надо-то. Вся холодная яма снедью забита, хмель в кадке перестоялся.

— Так ты недавно Господа осознала?

— Коль заметил, чувашка я буду. Лет двадцать назад как крещена. Загнал нас Нижегородский епископ Дмитрий в волжскую водицу и окрестил. Кто вышел, стало быть, ему медный тельник на шею... Многие так и остались в широкой матушке-реке. Утопли, старым богам веря. А батюшка Сильвестр добр. Никого силком к вере не тянет. Приходи в монастырь, пальчик свой к бумаге приложи и получай крестик и буханку хлеба. Так и хожу. Сколь я пальцев за три года к церковной бумаге приложила!.. Звезд на небе менее будет...

Закончив перевязку, она обняла Игнатия и крепко прижала к своему обнаженному телу, пытаясь соединить свои губы с его, чувствуя слабое сопротивление.

— Ладонь-то красна! Значит, больно тебе! Только ты того не ведаешь, сиротинушка! Может, все же приласкаешь меня?

— Получится ли?

— Получится или нет, а попробовать нам ничего не мешает. Ложись, я сама тебя обласкаю. Какой никакой, а все ж мужик.

Игнатий вытянулся на лавке во весь свой великий рост. Его плоть безвольной змеей лежала на правой ноге, не выказывая оживления.

Раздвинув свои ноги, выставив себя напоказ, Ульяна смочила во рту палец и стала медленно потирать им верхнею часть своего чресла.

— Вспоминай, как было сладко с Таисией. Ведь было? — томно проговорила она.

— Было...

— Смотри на меня и ее вспоминай... Не я так твоя любовь его разбудит. Как она его называла?

— Княжич — Игнатий улыбнулся своим воспоминаниям.

Под рукой Ульяны появился бугорок довольно крупных размеров, она мяла его уже двумя пальцами.

— Княжич! Красиво — она отняла от бугорка руку, растягивая меж пальцев влагу, словно плетя тонкую паутинку, потянула мокрые, в слизи сока своего, пальцы вверх стала поочередно тереть соски. — Смотри, Княжич, как я вся прямо истекаю, просыпайся, поднимайся.

Сама не осознавая этого, называя его плоть, словно его самого, она что-то пробудила в Игнатии. Его княжич шевельнулся, ожил, дернулся в попытке подняться и снова упал.

Это мимолетное движение не ускользнуло от глаз Ульяны, она опустилась на колени и как великую драгоценность, подсунув по него свои ладони, осторожно приподняла, скинула с него кожицу, поцеловала. Собрала сок у себя меж ног и словно росток, буквально оросила его, обильно смазала и снова уложила, на живот Игнатия.

— Поднимись росточек хоть на один разочек! — стала она с ним разговаривать. — Истосковалась я по мужику-то. Какой уж год одна-одинешенька кукую на проклятой заимке.

— Грех-то, Ульяна! — ответил Игнатий за место своей плоти.

— А истомой маяться? — она перевела взор на него. — По ночам, желанием исходить. Утра не дождавшись, словно кошка, об углы тереться! То не грех?! Скажи!.. Вот я, вся пред тобой в коленях приклоненная!

— И то грех...

— Молчи, не с тобой речь веду! — Ульяна снова обратилась глазами к мужской плоти и мягко, ласково произнесла. — Может тебя губами своими, языком обласкать?

Оставшись без ответа, она лицом подобралась к уду, подсунула под него нижнюю губу, накрыла верхней. Играя с ним языком, Ульяна снова почувствовала шевеление, он стал тверже, немного набух. Не выпуская из-за рта она его подняла и буквально наделась на него до самого корня. Повторила это еще раз, снова и снова наделась. Только почувствовав возможное скорое излитие мужского семени, бережно уложила его сызнова Игнатию на живот. Находиться в состоянии готовности он по-прежнему был не в состоянии.

— Губы мои чувствовал? — спросила она его хозяина.

— Чувствую, но словно в толстых портках лежу.

— Приятно-то было?

Игнатий моргнул.

— Все ж посетила тебя услада. Извиняй, но больше терпеть я не могу.

С этими словами Ульяна перекинула ногу через тело Игнатия и села, словно руками обнимая его плоть своим мясными воротами. Бугорок промеж них увеличился до невероятных размеров, она стала охаживать им княжича, от корня до головки, обнажая на бугорке кожицу, под которой был влажный розовый кончик, которым она усиленно и терлась об него.

Громкие стоны изголодавшего по ласки женского тела не заставили себя долго ждать, обильно изливаясь влагой, Ульяна была ненасытна. Наблюдая за ее лицом, Игнатий слабо, но все же почувствовал, как из него тоже выходит желание давно забытым чувством. Стало легко, он хотел поблагодарить женщину, которая на миг вернула ему ощущение плотского счастья, но Ульяна вскрикнула и обессилено упала на его грудь, уткнувшись губами ему в шею. Через какое-то время, покрыв ее мелкими поцелуями.

— Пусть твоя Таисия не обижается — прошептала она, скатываясь с его тела к земляной стене и обнимая.

— Тебе спасибо, бабье дело тебе хорошо ведомо. Токмо идти мне надо. — Ответил Игнатий, пытаясь подняться.

— Куда ж ты пойдешь! — удержала его Ульяна. — Нагой! Портки-то в проруби. Метель, вон какая разыгралась. Коль есть не хочешь, пить не хочешь... Спи, я тебя шкурами накрою. Не боись, более приставать не стану, малость насытилась я, да и утомилась, пока княжича твоего будила.

Утром пришлось разбирать часть крыши и очищать вход от выпавшего за ночь снега. Справившись с откопом притвора в землянку, Ульяна вынула из пруда одежду незнакомца и отбила ребристой полкой.

Выморозив на ветру холодом и просушив у очага, она уложила ее на лавку.

— Одевайся, да ступай! Коль надо.

— Может и ты со мной, сестра.

— Найдешь сестру в другом месте, я здесь побуду. Мужа подожду.

— Не той надёжой обретаешься.

— А баба завсякой надеждой богата! Тем и жива!

— Думаешь, придет?

— Не он, так другой заглянет. Мало ли беглых мужичков, от кабальной покруты заводчиков, да от барских милостей по Урал-Камню укромных мест ищут. Ступай, говорю! Все у нас хорошо было, но любишь ты Таисию, не меня. К ней и ступай.

Втыкая словно уключины, длинные ноги в глубокий снег, Игнатий пошел по руслу замершей реки, держа путь на восток.

Отойдя версты полторы от спрятанной при искусственной заводи заимки, он услышал позади окрик:

— Постой, незнакомец! На вот, возьми.

Догнав Игнатия, Ульяна сунула ему узелок с вяленой рыбой и длинный посох. Почти в человеческий рост, клюку с костяным набалдашником в форме головы медведя.

— В лесу нашла. Забери. Давняя клюка-то.

— Благодарствую, себе оставь.

— Коль за Старину стоишь? Возьми! Древней не сыщешь. Мне посох в заимке ни к чему, невеститься что ли, на него опираясь? А тебе в странствии и в поисках Таисии пригодиться.

— Ладно, возьму.

— И узелок возьми. Не погнушайся нехитрым бабьим угощеньем. Там рыба на огне вяленая и горбушка ржи. Прости, что малая, но более нет.

— А как же ты без хлеба?

— Пойду в монастырь, монаси еще дадут.

Ульяна замолчала, но уходить не спешила. Опустив глаза, стояла и ворошила руки, всунутые в рукава овчинной шубы, навстречу друг другу.

На ее топтание Игнатий проговорил:

— Спросить чего хочешь?

Она ничего не ответила, жалостливо глянула на возвышавшегося каланчей незнакомца, с обнаженной на зимнем холоде, перевязанной холстом, седеющей головой, и перекрестила, издав тихое по-бабьи протяжно-грудное оханье:

— Ну, ступай, сиротинушка, ступай.

Тыкая в глубокий снег посохом, Игнатий стал удаляться. Полностью оправдывая данную когда-то в обители фамилию Странник, он направился на восход солнца. Подождав, когда незнакомец выйдет на поворот реки, Ульяна неспешно побрела обратно к заимке...