Катастрофа случилась 6 августа 1990 года. Все развивалось несколько дней, но именно в этот день началась война. Это была не наша война, но это уже не имело значения. Многих в конечном итоге призовут, но не раньше, чем эксперта по реактивным двигателям, все еще находящегося в резерве ВМФ. На седьмой день пришла телеграмма, и следующие два дня были адом на земле. Я должна была быть оптимистичной. Мой муж уезжал, а я ничего не могла с этим поделать. Более невежественная женщина утешилась бы тем, что ее муж окажется в тылу, но я знала, в какой опасности окажется мой. Что еще хуже, я воочию увидела эффект невероятного стресса, когда он покинул флот в первый раз. Сейчас Роб был старше — в отличной физической форме, да, но это не спасало его от инсульта.

— У тебя есть прибор для измерения артериального давления, который я тебе дала, — спросила я.

— Да, — ответил Роб.

— Обещай пользоваться им.

— Каждый день, два раза в день по назначению, и лечиться, если двление выйдет за рамки нормы, — сказал он.

— Хорошо, поцелуй на прощание своих сыновей и меня, — сказала я.

Мы были в аэропорту. Роб уже был в форме. На нас смотрели люди. Знали ли они, что я прощалась с мужем, возможно, в последний раз? Понимали ли они, что это значит, что я, будучи в семье единственным ребенком, вышла замуж тоже за единственного ребенка в семье, а наши родители с обеих сторон умерли? Видели ли они двух маленьких мальчиков, которых мне теперь придется поддерживать одной? Я хотела сказать: «У меня есть большой старый дом, который мы купили по глупости, который съедает деньги и всегда нуждается в ремонте. Кто теперь будет платить за его ремонт? Кто будет оплачивать дополнительные услуги по уходу за детьми, которые мне понадобятся, и кто будет читать моим мальчикам сказки сегодня вечером?»

Не знаю, как я вернулась домой из аэропорта. Я плакала, прежде чем затащила мальчиков в нашу машину. Это заметил Кевин.

— Почему ты плачешь? — спросил он.

— Я уже скучаю по папе, — сказала я.

— Пожалуйста, не плачь.

— Вот, — сказала я, вытирая глаза одной рукой и стараясь улыбнуться, — уже перестала.

Но я все еще был напугана и зла. Я злилась на правительство и злилась на своего мужа, потому что знала, что втайне ему нравится воевать. Они еще не сражались, но эти самолеты беспрерывно взлетали и приземлялись. Эта война началась до того, как мы сбросили даже одну бомбу. Мужчины уже начали умирать.

Я остановила потрепанный фургон Вольво перед своим домом, а он сидел там на крыльце, и у его ног стоял чемодан.

— Филипп, что ты здесь делаешь? — спросила я.

— Ты думала, я брошу тебя, когда я тебе нужен? — ответил он вопросом на вопрос.

И с этого момента Филипп Дю Монт, реставратор и художник, стал (если кто-нибудь спросит) моим арендатором. У меня не было родственников или очень близких друзей, чтобы выяснить обратное. Мы жили в своего рода временном переходном центре города, где вас знают очень мало соседей и только в течение короткого периода времени. Филипп поселился в моей кровати. Он взял на себя все то бремя, что я изо всех сил пыталась нести. Он стал моей опорой против жестокого мира.

По выходным он навещал Аврил. А потом Аврил приезжала к нам в гости. В те ночи он спал с ней, но днем мы с ним становились парой. Мы подружились с ней, и по сей день это — самые странные отношения, которые у меня когда-либо были. На Рождество 1990 года я поехала с мальчиками в Монреаль. Это было и лучшее, и худшее Рождество в моей жизни. Оно было худшим, потому что Роб находился в Персидском заливе, и я почти не получала от него звонков, кроме одного короткого в Рождество.

Но оно было и лучшим Рождеством, потому что я чувствовала себя частью семьи. У меня было положение, место. У расширенной семьи Дю Монт были большие собрания, иногда до сорока человек со всеми родственниками Филиппа и Аврил. Я быстро обнаружила, что у меня там есть постоянное место, я — компаньонка Филиппа.

По своей наивности я думала, что меня будут рассматривать как нарушительницу или просто будут терпеть, но ошибалась. Меня приветствовали как члена семьи. Они признали, что, если бы я не могла быть со своим мужем, то уж конечно, была бы с Филиппом. В конце концов, это было мое место. Это было в то Рождество, когда была сделана единственная ошибка. Филипп решил в своем доме в Монреале, что ему нужно написать меня, немного освежив память. Он начал планировать картину, рисовать эскизы. Это должна была быть картина меня утром, обнаженной прямо с постели. У него была потрясающая память на детали. Когда мы вернулись в мой дом, он начал писать. Я позировала ему. Это была работа любви. Он закончил картину в марте. До возвращения Роба оставалось еще три месяца. Филипп уехал за два дня до возвращения Роба домой...

В течение года после этого мой роман с Филиппом вошел в полную силу. Роб вернулся домой больным. Он не был самим собой, и я все еще опиралась на Филиппа. Тем временем Аврил порвала с Томасом. Ей был нужен Филипп, поэтому он стал проводить больше времени в Монреале. Когда его работа по реставрации закончилась, мы оба знали, что она окончена, но еще не закончена. Следующие двенадцать лет мы оставались близкими друзьями, почти семьей. Я звонила ему как минимум раз в две недели. Я организовала ежемесячные командировки, чтобы мы могли быть вместе. Когда инсульт унес моего Филиппа, я обезумела.

После похорон мы собрались в доме в Монреале. Аврил, я и еще трое были его женщинами. Мы впятером испытывали настоящее горе. Аврил сказала мне, что другие женщины значат гораздо меньше, чем я.

— Ты была его особенной любовью, — сказала она, — я знаю, что ты скорбишь так же сильно, как и я. Такая любовь — это такая редкость.

Она была убеждена, что его работа получит заслуженную оценку, и хотела, чтобы я была в это вовлечена.

— Ты была такой большой его частью. Будет правильно, если ты поучаствуешь, — сказала она.

Я обещала сделать все, что в моих силах.

***

С замиранием сердца я позвонила Аврил.

— Боюсь, подруга, я разрушила твой брак, — ответила она на французском.

— Что случилось? — ответила я на том же языке, и начала бесконтрольно плакать.

Мы обе плакали.

— Я думала, он знает, — сказала она.

— Нет, я так и не нашла способа сказать ему.

— Он увидел картину.

— О, Боже.

Марк, который готовил в этот момент изысканно фаршированные французские тосты, остановился и подошел ко мне.

— Кто-то умер? — спросил он.

— Нет, всего лишь мой брак, — ответила я.

Аврил рассказала мне то, что знала, а затем к нам присоединился Оскар. Он был в шоке, я думаю, что Марк тоже.

— Мама. Как ты думаешь, что сделает папа? — спросил Оскар.

— Понятия не имею, но мне требуется с ним поговорить, а он не берет телефон, — сказала я.

Мы решили позвонить Кевину. Он попытался и перезвонил нам.

— Нет, он не берет трубку, и знаешь, он, вероятно, обвиняет меня в том, что я не говорил ему о Филиппе, — сказал он.

Конечно же он прав, я внушила своему шестилетнему сыну, чтобы тот никогда не упоминал Филиппа или семью Дю Монт. Мой маленький мальчик прикрыл меня. Теперь он платит за свою детскую верность матери

Следующим попытался Оскар, но он уже слишком отдалился от отца. Роб отрезал себя от своей семьи, и во всем виновата я. Затем мы провели остаток дня, пытаясь купить билет на самолет домой. В конце концов, я смогла заказать ночной авиарейс в понедельник вечером, чтобы прибыть во вторник утром.

***

Во вторник в девять часов утра я вернулась домой, на неделю раньше. Роба дома нет, я полагаю, он — на работе. Я сразу увидела ее, войдя в гостиную. Там, на тумбочке моей матери, стояла картина, на которой Филипп нарисовал меня. Никто не смог бы смотреть на эту картину и не понять, что Филипп Дю Монт был моим любовником.

Я упала на колени и начала рыдать, ну почему это случилось сейчас?! Я решила, что у меня есть только один шанс — полностью покаяться и молиться, чтобы Роб смог пройти через это. Мне не стыдно за то, что я сделала, и мне не жаль. Я просто терпеть не могу того, что Роб знает, и что ему так больно. Это просто нечестно. Никто из нас не сделал ничего плохого. Почему мы должны страдать?

Я решила, что лучше всего приготовить Робу хороший ужин и попытаться поговорить. Мне необходимо было объяснить необъяснимое.

Я выбрала макароны с сыром. У меня есть особый рецепт, который я разработала, потому что он любим Робом. Я уменьшила количество жира и соли, заменив часть сыра и молока куриным бульоном и помидорами. Это — нездоровая пища, но она лучшая для него. Я редко делаю это ради удовольствия, а теперь вся отдалась готовке.

Я выбрала одежду, которую надеть. Цель — быть привлекательной, но не слишком сексуальной. Я хочу выглядеть желанной, но не показывать, что ко всему отношусь легко. Мне требовалось убедиться, что Роб понимает, что Филипп был единственным мужчиной, и что это не было отвратительным делом. Я была и остаюсь хорошей женщиной и женой.

В шесть тридцать я сидела в гостиной. Картину я положила в шкаф в задней части холла, аккуратно завернув в старое лоскутное одеяло. Ужин готов. В холодильнике остывают две бутылки белого вина. На мне — розовое чайное платье, которое оттеняет мои волосы. Я готова как никогда.

Я услышала шаги Роба на черной лестнице. Он не вошел, а направился прямо в комнату на четвертом этаже. Я ждала, когда он спустится, но он не спустился. Вот вам и весь мой план противостоять ему, сидя в гостиной. Я поднялась по парадной лестнице на четвертый этаж. Наверху есть небольшая площадка, а затем межкомнатная дверь с довольно прочным замком. Я постучала во внутреннюю дверь.

— Роб, я дома, — сказала я, но ответа не было.

Я услышала внутри движение.

— Пожалуйста, Роб, я приготовила ужин — макароны с сыром, мы можем поесть и поговорить... — Пожалуйста, Роб позволь мне, по крайней мере, попытаться все объяснить, — говорю я тишине внутри...

— Я буду ждать внизу, — говорю я, прежде чем уйти.

***

В тот вечер он не спустится. Он живет на четвертом этаже, остальная часть дома принадлежит мне. Мы не разговариваем и не общаемся. Каждый вечер я прихожу и приглашаю его поужинать, и так продолжается две недели. Каждый день звонит Аврил и сочувствует мне.

— Вы уже поговорили? — спрашивает она.

— Нет, я получаю безмолвное лечение.

— О боже, ну почему он не понимает? Если бы только здесь был Филипп...

Я слышу по ее голосу, насколько она одинока и потеряна.

Мы говорим о выставке. У нее — проблемы с музейной бюрократией. Существует почти шестьсот возможных работ, но они находятся в разных руках, и привлечение их для выставки требует больше усилий, чем желает затратить музей. Ей требуется помощь, но она настаивает, чтобы сначала я поговорила с Робом.

В пятницу третьей недели мне это надоело.

Сильно стуча в дверь четвертого этажа, я говорю:

— Роберт Макдональд, это — твоя жена. Женщина, на которой ты женат последние двадцать пять лет. Я — мать двух твоих сыновей и та, кто любит тебя больше, чем свою жизнь. Я всегда любила и буду любить тебя. Но у меня есть история любви, чтобы рассказать тебе, что касается меня и кого-то еще. После всего, что мы значили друг для друга все эти годы, ты должен мне время, чтобы выслушать меня. Я буду внизу с ужином. Мы можем поесть, а потом послушать мою историю, — говорю я через плотно закрытую дверь.

Он спустился к ужину примерно через час. У меня были дорогие стейки и хорошая бутылка Каберне. Мы поели, а потом я начала. Я говорила с ним от всего сердца. Я не лгала и не утаивала. Скрывать от Роба правду больше не требовалось.

— Я встретила замечательного мужчину, который был рядом со мной, когда я нуждалась в нем. Сначала он помогал мне сексуально, когда я оказалась в ужасной ситуации, а затем позаботился о моих детях и обо мне, когда я осталась одна, — начинаю я...

Роберт

Что-то пошло не так. Судя по звуку двигателей F-14 Томкэт был вялым. Его производительность явно была невысокой. Пилот вроде этого не заметил, но я-то знал. Перед рассветом нас запустили с палубы авианосца «Эйзенхауэр». Мы направлялись в Эр-Рияд и на последнюю встречу... спешка, спешка, как и все остальное. Мы шли на войну. Все приготовления были сделаны. Я должен был просмотреть последние детали и вовремя вернуться, чтобы увидеть первые самолеты. Мы были в одном дне от войны. Когда взошло солнце, мы летели со скоростью, превышающую скорость звука, на высоте шести с лишним километров. Внезапно заглохли двигатели. Инерция несла самолет вперед, но ненадолго. Самолет не пролетит и тринадцати километров, а потом упадет. Он не будет скользить, он не будет маневрировать, он упадет камнем.

Пилот включил перезапуск.

Ничего.

Еще раз.

Ничего.

Мы начали падать в сторону темного моря.

— Пора спасаться, сэр? — спросил он небрежным голосом, который выдавал худшие опасения каждого пилота.

— Перезапуск, — сказал я.

Ничего.

Мы все быстрее и быстрее падали к темной воде.

— Отключи подачу топлива и попробуй еще раз, — сказал я.

— Это безумие.

— СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС ЖЕ...

Я проснулся, вздрогнув, когда мы упали в воду. Это был не первый раз, когда мне снился этот сон, но первый раз, когда я проснулся при этом один в постели. До этого со мной всегда была Карен. В отличие от сна, в реальной жизни двигатели самолета запустились. Проблема заключалась в топливе. Оно было загрязнено — одна из тех неудач, которые случаются на пути к войне.

В конечном итоге виноват я сам, будучи главным, но нам повезло. Я поймал аппарат, едва не потеряв жизнь. Аварийный резерв был чист. После отключения основного питания, на резервном баке двигатели перезапустились. Мы тут же направились обратно, и я проверил все топливо. В тот день мой рейс в Эр-Рияд был второго марта. Я не мог улететь, и вернулся, чтобы решить проблему. Могу лишь представить, сколько самолетов мы могли бы потерять, но двигатели шептали мне, и я уловил проблему.

Почему во сне я упал в воду, потому что потерял Карен? Сам факт потери ударил меня сильнее, чем смерть.

В заднюю дверь постучали. У черной лестницы есть небольшое крыльцо. Там кто-то стоял. Я открываю дверь, и вошла Аврил Дю Монт на каблуках-шпильках. Она приехала и осталась на неделю, после того как мы с Карен поговорили о Филиппе. Поговорили о том, что они сделали. Почему-то Карен ожидала, что я пожму плечами и оставлю все позади, но я не смог и ретировался в комнату на четвертом этаже.

— Мон дью, ты так кричал, — сказала Аврил.

— Извини за беспокойство, но что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Я сидела на верхнем крыльце, когда ты закричал. Вид на Университет на вершине холма такой красивый.

— Прости, дурной сон, но позволь мне показать тебе реку, — сказал я.

Мы пошли к передней части дома. На ней была футболка МакГилл, синие джинсы и эти экстравагантные каблуки. Рубашка и джинсы, должно быть, были очень малы. Они так сильно обтягивали ее, как я никогда не видел. Они просто облепили ее тело. Женщина была сексуальна, и знала это. Наряд был слишком скуден для октябрьского утра, но вряд ли я мог что-нибудь сказать. Я сам — в боксерах.

— Я ничего не вижу, окна слишком высокие, — сказала она.

— Поднимись сюда, — сказал я. Я провел ее туда, где мы устроили чердак. Четвертый этаж был надстроен как дополнительный. Он был построен для того, чтобы дом выглядел в изысканном итальянском стиле, а не в оригинальном греческом, классическом стиле. Мы построили там квартиру и снимали ее на время, пока наши финансы не улучшились. В конце концов, вошел в возраст мой старший сын. В передней части был высокий потолок со встроенным большим спальным чердаком. Теперь я проводил Аврил до чердака. Ее короткий рост идеально подходил для этого места.

— Слуховые окна выглядят снаружи такими маленькими, но я могу в них стоять, и ты прав, вид на реку захватывает дух, — сказала она.

— Рад, что он тебе понравился.

— У вас красивый дом. Больше, чем наш дом в Монреале, но он слишком велик для двух человек. Даже для тех, кто намеревается жить раздельно, — сказала она брюзжащим тоном.

— Ну, ты же знаешь причину, — сказал я.

— Я еще не закончила. Нам надо поговорить, — сказала она, оглядывая меня с головы до ног. — Ты — привлекательный мужчина. Таким мужчинам не следует спать наедине со своими кошмарами, — сказала она.

— Обстоятельства оказались выше меня, — сказал я, пытаясь добавить в голос сарказма.

— Какой же ты глупый мужик. Самая красивая женщина, которая тебя любит, спит одна со своими кошмарными снами в одном с тобой доме, — сказала она, спускаясь в гостиную.

— Что ты хочешь, миссис Дю Монт? — спросил я.

— Я хочу, чтобы ты перестал ненавидеть моего бедного Филиппа, который больше не может себя защитить.

— Что заставляет тебя думать, будто я его ненавижу?

— Теперь ты считаешь дурой меня, — сказала она, садясь за стол. — Было бы неплохо кофе, пока мы разговариваем.

«Я должен выгнать ее», — подумал я, — «она опасна, но как абсурдно для мужчины бояться такого маленького создания».

— А ты не хочешь чаю? — спросил я.

— Нет, сегодня утром — кофе, нам требуется обсудить серьезные вещи, — сказала она.

На приготовление кофе у меня уходит несколько минут, и все это время я наблюдаю за ней. Она уверена в себе и совершенно комфортно чувствует себя, сидя в комнате с едва одетым мужчиной. Это я чувствую себя неловко и не в своей тарелке.

— Я буду со сливками и с сахаром, а не черный и горький, как какой-нибудь варвар-американец, — говорит она с оттенком смеха в голосе.

Она знает, как я пью свой кофе, что еще она знает обо мне? Я знаю лишь то, что она — вдова мужчины, соблазнившего мою жену.

Я поставил перед ней кофе со сливками и сахаром и отвернулся, чтобы одеться.

— Не одевайся. Я — пожилая женщина и потому наслаждаюсь мужской фигурой. Не лишай меня удовольствия, — сказала она.

Я сомневаюсь, но остался в боксерах пить кофе.

***

— У нас с тобой много общего, — начала Аврил Дю Монт. — Мы — в браке со страстными людьми, но сами довольно контролируемы и замкнуты. Возможно, самое большое различие между нами, которое я заметила, заключается в том, что там, где ты застенчив, я — нет. Возможно, поэтому мы так по-разному на все реагируем, но, возможно, это из-за разницы в наших полах или культурах, или из-за всего этого вместе.

Моя мать вышла замуж за иностранного военного. Она была японкой и после мировой войны последовала за моим французско-канадским отцом в Монреаль. Я была их четвертым ребенком, последней и единственной девочкой. Быть наполовину японкой после войны было непросто. Это и сейчас непросто, но мой Филипп никогда не смотрел на меня таким образом. Если бы ты только знал его. Каким он был мужчиной! Высокий и такой элегантный, он возвышался над толпой. Но я имею в виду больше, чем физически. У него был дар, и он светился вокруг него этим гениальным светом.

Филипп был великим художником уже в двадцать шесть лет. Он ходил по кампусу Макгилла как принц. Он был по совместительству инструктором по рисованию и профессором консервации. Я была скромной первокурсницей. Я поклонялась у алтаря этому ожившему Фебу. Маленькая смуглая девочка наполовину одна и наполовину другая. То, что он вообще заметил меня, было чудом, но когда он меня поцеловал, я испытала маленькую смерть. Понимаешь? Маленькую смерть, которую испытывают влюбленные, чувствуя, что их покидает дыхание, а сердце останавливается.

Почему мы поженились, я не знаю. Это было так неправильно, и ни одна из наших семей не была довольна. У Филиппа был очень скромный доход. Мне еще не было девятнадцати, глупая девочка, но я была так сильно влюблена! Мы жили тем, что он исправлял работы других, потому что за это платили. Он должен был писать картины, но я слишком быстро забеременела. Тогда все было иначе, противозачаточные средства были не такими надежными. Мы могли что-то сделать, но были чересчур религиозны, чтобы жить с этим.

Мы были бедны, и у нас были только дети и любовь, так много любви... Я больше никогда не буду так счастлива. Но я знала, что это не продлится долго. Его было слишком много для меня одной, чтобы удержать. Симоне было семь, а Сюзанне — пять, когда я увидела его неудовлетворенность. Секс по-прежнему был экстраординарным, но его глаза блуждали. У него была большая потребность. Большой талант и большой аппетит к жизни.

Ты бы хотел, чтобы я удерживала его так крепко, что задушила нашу любовь? Моим решением было удерживать его, оставив руки открытыми. Я предложила, чтобы мы встречались с другими. В его голубых глазах я смогла прочитать облегчение. Я выбирала своих мужчин так, чтобы не вступать в соревнование. Легковесные мальчики, физически более развитые и гораздо менее опытные. Они доставляли мне удовольствие без угрозы для брака. Я надеялась, что он поступит так же. И он делал это, пока не встретил ее.

Это был мой самый худший страх. Женщина — такая идеальная, высокая и светловолосая, с оттенком рыжины. У нее кожа, говорят, словно персиков со сливками, и большие волшебные карие глаза. И если бы у нее была только эта внешность, но нет, она была намного больше. Я думаю, ты видишь, насколько это очевидно на ее портрете: шаловливая улыбка, контрастирующая с простодушными глазами. Сочетание секса и невинности настолько привлекательное, что не сможет устоять ни один мужчина. Как будто чтобы насмехаться надо мной, я обнаружила, какое у нее настоящее сердце, какая она прекрасная женщина. Как могла с этим соперничать маленькая полуяпонка?

А потом она заставила меня полюбить ее! Поначалу казалось, что их роман кончается. У нее был муж и маленькие дети. Она не бросит мужа, а Филипп не попросит об этом. Их любовь была чистой, и каждый желал для другого самого лучшего.

Но потом ее муж пропал. Неужели он их раскрыл? Филипп въехал в ее дом. Я обезумела. Ведь сейчас я потеряю свою любовь. Я могла видеть, как ярко пылает их любовь, и у нее есть прекрасные маленькие мальчики, о которых необходимо заботиться.

Когда я приехала в тот первый уик-энд в этот ужасный некультурный «цивилизованный мир», над этим прекрасным домом висело покрывало горя и страха. Муж ушел, но она горевала по нему и тяготилась беспокойством. Маленькие мальчики были в затруднении, не в силах понять горя матери. Никто не говорил о пропавшем мужчине. Мы были в каком-то фильме, где он сошел со сцены, но его возвращения ждали ради хэппи-энда, только возможно, это была трагедия.

Филипп до самого конца выступал в роли доброго и верного любовника. Я смотрю тебе в глаза, говоря, что никогда так не гордилась, что я — жена Филиппа Дю Монт. Он отказался от своей любви не потому, что это было неудобно или трудно. Он любил эту женщину, а она нуждалась в нем, и он был ЗДЕСЬ. Это ее муж как-то подвел ее. Тогда я поняла, что Филипп никогда не бросит меня, что бы ни случилось, он всегда будет моим Филиппом. Он был редчайшим из существ и действительно хорошим человеком.

Говорят, что никакое Рождество не сравнится с тем, что мы переживаем в детстве. Так говорят глупцы, потому что то, что мы разделяем с нашей истинной любовью, всегда будет гореть в наших душах самым ярким светом. В тот год Карен приехала в Монреаль, она украла наши сердца, как и сердце Филиппа. У меня не было сестры, но теперь она у меня есть, и два маленьких мальчика, которых я должна была разделить с дочерьми. Мы были счастливы в доме, наполненном радостью. Но за радостью стояла печаль по человеку, который был далеко и в опасности, о которой никто не говорил.

В декабре 1990 года в Монреале выпал снег. Мы лепили снеговиков для маленьких мальчиков. Мы отвели их на кукольный спектакль и наблюдали, как старший пытается скрыть слезы, в то время как его отец звонил издалека. Ему сказали, что он должен быть храбрым, как его отец. Карен лишь прошептала:

— Спасибо, Боже, что он все еще жив.

Твоя семья стала частью нашей семьи. Я не сожалею об этом. Это правильно. Карен всегда будет моей сестрой, как Филипп всегда будет моим мужем. Ничто из того, что ты можешь сделать, не изменит этого, но я причинила боль своей сестре, потому что я — эгоистка.

Я потерялась без моего Филиппа. Он — всегда в моих мыслях. Я пришла в тот день с ее картиной, чтобы поделиться с Карен. Это не было умно. Я должна была знать. Может, где-то внутри я и знала, но все равно пришла. ПОЖАЛУЙСТА, прости нас. Мы не хотели причинить тебе боль. Я потерялась без моего Филиппа. Мне нужна сестра. В ней есть его часть, и мне нужна эта часть. Пожалуйста, прошу тебя — прости ее. Это не было грехом... только любовью.

Аврил Дю Монт сломалась. Она неконтролируемо плакала. Все горе и потеря, которые она пережила, пересилили ее. Она безоговорочно открылась передо мной. Сняла эту уверенную маску со своего лица и показала лежащую под ней уязвимую женщину.

Я прав, она была опасна. У нее было настоящее мужество, и она была более чем ровней мужчине, у которого было лишь физическое мужество. Я обнял ее. Пусть она поплачет у меня на груди, а я буду гладить ее по голове, как ребенка. Она превзошла меня, коснулась моего сердца и забрала мой гнев. Она задела мою гордость, показав мне свою безграничную любовь.

Мы спустились по ступенькам. Я нес ее вниз. Она была такой маленькой, такой легкой и такой храброй. Ее голова покоилась на моем плече, а слезы текли по моей обнаженной груди. Мы нашли Карен на кухне первого этажа. Она закричала на меня, увидев Аврил.

— Ублюдок, что ты с ней сделал?!

Никогда раньше она меня так не называла; Я никогда не видел ее такой обозленной. Я осторожно опустил Аврил на стул и молча ушел. Я оделся и был готов идти на работу, когда услышал тихий стук в дверь.

— Роб, могу я поговорить с тобой?... Извиниться? — услышал я голос Карен через дверь.

— За что?

— За то, что накричала на тебя, — объяснила Аврил.

— Извинения приняты. Мы все сможем поговорить после ужина, если захочешь.

***

Я оделся и направился на работу на холм. Я был освобожден от моих обычных обязанностей ради руководства группой, работавшей с экспериментальным реактивным двигателем. Он не развивал ту тягу, что мы ожидали, и согласно нашим расчетам, потреблял гораздо больше топлива, чем следовало. Военные выдали нам грант на поиск и устранение проблем. Университет собрал команду и разместил нас в старом крытом спортивном манеже, который планировалось снести.

Коллектив представлял собой разношерстную толпу молодых гениев. Они сделали большую часть работы, а я организовывал их, ставил задачи и устранял проблемы. У меня была личная помощница по имени Лиза, двадцати пяти лет, семи пядей во лбу, красивая, лицензированный пилот реактивного самолета и убежденная лесбиянка.

Проблема была не в какой-то одной системе; каждый компонент работал, но двигатель в целом не удовлетворял. Нам чего-то не хватало. Я опустился на колени рядом с испытательной рамой, надеясь, что близость к нему сможет вызвать нужную нам идею. Я почувствовал, как меня дернули за локоть. Меня подняла Лиза и затащила в мой кабинет, закрыв дверь.

— Что случилось, Роб?

— Ты о чем?

— Что с тобой происходит? Тебя что-то гнетет, и ты здесь лишь наполовину. Мы работаем по двенадцать часов в сутки; и нам от тебя нужно больше, чем это. А теперь давай, колись.

Я тупо посмотрел на нее.

— Это долгая история, — наконец, выдал я. Она мгновение смотрела на меня, потом встала, снова подняла меня за локоть и вытолкнула за дверь.

— Мы с Робом идем обедать, а потом вернемся, — объявила она всем присутствующим. Внезапно в манеже стало жутко тихо. Что-то тяжелое ударилось об пол, звук эхом разнесся по стропилам. Кто-то прошептал: «Черт!» Я ухмыльнулся тому, что моя команда, должно быть, подумала о своем женатом, никогда не останавливающемся на обеденный перерыв лидере, направляющемся на долгий ланч со своей красивой персональной помощницей-лесбиянкой. Лиза даже не повернулась, чтобы посмотреть, а просто вывела меня за дверь.

После того как мы сделали заказ, я рассказал ей свою историю. Всю, начиная со смерти моих родителей и заканчивая мольбой Аврил в это утро. Лиза сидела и слушала, ее лицо было невыразительным, она просто смотрела на меня некоторое время, после того как я закончил. Затем мягко покачала головой.

— Вау. Это... много. Что ты видишь из своих возможностей?

Возможностей? А есть варианты?

— Что ж, думаю, что мог бы уйти, но не думаю, что смогу вернуться к той жизни, которую вел до Карен. Я не думаю, что смогу снова справиться с таким одиночеством. А насчет остаться... она даже не сказала, что сожалеет. И я не знаю, смогу ли с этим жить.

— А как насчет того, чтобы найти кого-нибудь еще?

— Ты имеешь в виду, из мести?

— Нет, мы оба знаем, что это ничего не решит. Я имею в виду — найти кого-то еще, кого можно полюбить, кого-то, кому можно доверять.

Я лишь покачал головой. Идея была нелепой.

— Мне никогда не везло с женщинами. — Лиза странно посмотрела на меня.

— Роб, ты когда-нибудь замечал, что никогда... и я имею в виду, никогда не оказывал противодействия женщинам? Ни в чем? Даже по работе, когда тебе приходится заниматься делами с женщинами, ты заставляешь это делать меня. Почему?

Я и на самом деле не знал, почему, но по какой-то причине мне никогда не было комфортно спорить с женщинами в моей команде или в моей жизни. Может быть, хорошо, что у нас не было дочери.

— Я хочу кое-что попробовать. Я собираюсь сказать тебе то, что думаю, а затем мне потребуется твое честное, неприкрашенное мнение об этом. Ты можешь сказать мне, что это — блестящая идея или что я сошла с ума, но я хочу, чтобы ты выдавал правдивые мысли. Хорошо? Это такое упражнение, ладно?

Я слегка усмехнулся. Как только Лизе приходит в голову идея, ее уже не остановить.

— Хорошо, попробуй.

— Аполлон-11 был подделкой, все это было сделано в Голливуде.

— Что ж, Лиза, это интересно... — Я увидел, как плечи моей помощницы опустились, а глаза закатились, прежде чем я рассмеялся.

— Это полная чушь. Так лучше? — спросил я.

— Смотри-ка, ты можете это сделать! — захихикала она, а затем стала серьезной.

— Роб, я не собираюсь говорить тебе, что делать. Две эти женщины в твоем доме достаточно сделают такого, и ты будешь склонен просто верить им и идти вместе, вместо того чтобы рисковать и спорить. — Она была права; именно это я делал все предыдущее время.

— Вот что я тебе предлагаю, — продолжила Лиза. — Что, если бы ты пошел домой и обдумал все, что тебе сказали. Оцени это, как ты делаешь с характеристиками двигателя. Делай собственные выводы. Затем, если то, что они говорят, не соответствует имеющимся данным, задавай вопросы. Не спорь с ними, просто задавай вопросы. Как тебе такое?

Она смотрела на меня так же серьезно, как и Аврил.

— Итак, Лиза, давай начнем с тебя. Почему ты говоришь мне, что я должен это сделать? Для чего это тебе?

Девушка радостно захлопала в ладоши прямо здесь, за обеденным столом.

— Да! — крикнула она. Затем тихо продолжила. — Есть две причины. Во-первых, сейчас ты находишься в ужасной ситуации, мы все это знаем, и это сильно влияет на твою работу. Мне и команде ты нужен в полной мере. Более серьезная причина состоит в том, что ты — хороший человек, Роб. Я знаю, что на хороших людях все время ездят, но это не значит, что мне это должно нравиться. Я хочу хотя бы попытаться с этим что-то сделать.

Я никогда не слышал, чтобы Лиза говорила с таким чувством, и прошло много времени с тех пор, как кто-то показал, что он так заботится обо мне. Я был тронут.

— Я хочу добавить пару идей, пока ты все оцениваешь. Во-первых, у тебя не будет проблем с поиском кого-то нового. Ты привлекаешь и меня, а я ведь даже не играю за твою команду.

Это была новость. Я всегда считал себя неудачником с женщинами, пока не встретил Карен. А имея в виду то, кем Карен оказалась, возможно, я все еще был таким. Но Лизе приходилось отбиваться палкой и от мужчин, и от женщин. Такой она была сексапильной. И она мне нравилась?

— Во-вторых, у Карен было два плохих периода в ее жизни. Да, они были на самом деле плохими, но оба раза она изо всех сил предавала тебя и ваш брак. Она не сильно сопротивлялась в первый раз, и совсем не сопротивлялась во второй. Она просто потянула за рычаг катапульты и ушла прочь. Это не то, что она сказала тебе, и не то, что она говорит себе, а то, что она сделала.

Это было слишком много, чтобы признать.

— В любом случае, я думаю, что ты права: мне нужно кое о чем подумать. Думаю, я сделаю это. Скажи команде, что увидимся с ними завтра.

Мы тепло обнялись, она погладила меня по щеке, а затем направилась вверх по холму, а я — вниз. Ее последние слова звучали в моей голове: «Это не то, что она сказала тебе, и не то, что она говорит себе, а то, что она сделала».

Карен рассказала это как любовную историю, красивый роман, как будто я должен, не дай боже, за нее порадоваться.

«Я встретила замечательного мужчину», — сказала она, — «который был рядом со мной, когда я нуждалась в нем. Сначала он помогал мне сексуально, когда я оказалась в ужасной ситуации, а затем позаботился о моих детях и обо мне, когда я осталась одна». — Я, конечно, знал, какую ужасную ситуацию она имела в виду. Некоторое время после рождения Оскара нам приходилось нелегко в спальне, но я думал, что мы должны решать свои проблемы и преодолевать «ужасные ситуации» вместе, как муж и жена, а не использовать их как оправдание для романа.

Потом она говорила, что переместила его в мой дом и мою кровать, пока я был в Ираке, так, будто это случилось по моей вине. Аврил с этим согласилась: «Это ее муж подвел ее». Итак, Карен на прощание поцеловала своего неудачника-мужа в аэропорту, поехала домой, а на пороге ее ждал мистер Уандерфул, извините, мистер Манифик, как посылка по почте. Держу пари, он был в ее постели еще до того, как мой рейс покинул Ньюфаундленд. И за что Аврил им так гордилась?

Она сказала, что он заботился о ее детях. Её, а не наших. Это было красноречиво. Кевину на тот момент могло быть что-то около шести. Почему он ничего не упомянул о другом мужчине, живущем в нашем доме? Он бы не знал, что не должен этого делать... если бы Карен не заставила его пообещать не говорить мне. Так и должно было быть: моя «любящая» жена заставила нашего шестилетнего сына лгать и скрывать, чтобы защитить свой роман. Неудивительно, что бедный ребенок начал чувствовать себя рядом со мной неуютно; он, должно быть, боялся случайно выдать секрет своей матери. Неудивительно, что мы потеряли ту близость, что была у нас, до того как меня призвали. Затем у Аврил хватило наглости сказать: «Я не сожалею об этом. Это правильно». В самом деле? Не только кража моей жены, но и разрушение моих отношений с сыновьями делают его «этим редчайшим из существ, действительно хорошим человеком»? Нет, просто нет.

Так, что насчет мисс Аврил Дю Монт? «Я поклонялась у его алтаря», сказала она о своем муже. Она по-прежнему говорила о нем, как о каком-то полубоге, не способном сделать ничего плохого. Она предложила ему открытый брак, вместо того чтобы «задушить жизнь нашей любви». Или это был страх? Страх быть отвергнутой ее божеством или страх оказаться матерью-одиночкой без дохода с двумя маленькими дочерьми? По ее словам, она любила своего мужа настолько, чтобы позволить ему скорее иметь других женщин, чем потерять его, даже когда одна из этих женщин стала для нее серьезной угрозой. Вероятно, она верила в то, что говорила, но также верно и то, что открытый брак был ее единственным настоящим выбором.

Что Аврил сказала о Карен: «Мне нужна моя сестра, в ней есть часть его, и мне нужна эта часть»? Я мог видеть, насколько они сблизились, так что, это имело некоторый смысл, но какое это имеет отношение к тому, что я остаюсь женатым на Карен? Мне пришло в голову, что художники и артисты часто оставляют мало в виде пенсии. Аврил теперь вдова, имеет этот большой дом в Монреале для житья, и почти или совсем не зарабатывает на него. Думала ли она, что если я останусь с Карен, она сможет переехать сюда? Я бы предоставил ей комнату и питание, а она могла бы продать дом в Монреале ради сбережений на черный день. Для нее это приятно. Надо отдать должное, я был уверен, что они с Карен любят друг друга. Она также могла чувствовать себя виноватой, потому что именно она принесла сюда картину, которая, наконец, дала доверчивому Робу ключ к разгадке, который даже он не мог пропустить, поставив под угрозу брак своей подруги. Тем не менее, она не могла отрицать, что мое пребывание в браке с Карен было бы для нее очень хорошо.

После того как поел и вымыл посуду, я спустился в гостиную. Я боялся предстоящего разговора так же сильно, как и всего на «Айке», и нервничал так же, как никогда в своей жизни. Однако, как и на «Айке», выбора у меня не было. Карен и Аврил поджидали меня на диванчике в гостиной.

— Ты подумал о том, что я сказала сегодня утром? — начала Аврил.

— Да, подумал.

— Мэ нон, не подумал. Если бы ты это сделал, то смотрел бы на свою прекрасную жену с любовью, а не имел бы то выражение лица, которое состроил сейчас.

Я пожал плечами и стал ждать того, в чем был почти уверен. Аврил меня не разочаровала:

— Карен любит тебя. Она всегда была для тебя хорошей женой. Я всегда это видела, видел это и Филипп, и все знают. Почему ты должен жить в одиночестве со своими кошмарами, когда эта красивая, хорошая женщина любит тебя всем своим сердцем? Все, что тебе нужно, это принять то, что она есть, принять то, что она сделала из любви.

Это было так легко, что даже я мог справиться с этим, не задумываясь:

— Любви к кому?

Карен ловко сменила тему.

— Роб, нам нужно на мгновение подумать об Аврил. Она потеряла мужа; сегодня утром ты видел, как она страдает. Я чувствую, что я ей обязана. Она собирает работы Филиппа для выставки, это будет памятник ему, чтобы привлечь к нему внимание, которого, мы считаем, он заслуживает. Мы хотим открыть ее в Нью-Йорке в середине января и выставить около ста пятидесяти экземпляров картин. Я хочу, чтобы она пожила здесь, пока мы вместе работаем над этим. Если это причиняет тебе боль, извини, но Аврил это требуется, и это то, чем я хочу заниматься.

Мне в голову пришла цитата из Роберта Хайнлайна: «Женщины и кошки поступают так, как им заблагорассудится; а мужчины и собаки должны расслабиться и привыкнуть к этой идее». Я знал, что он чувствовал.

— Хорошо, я могу с этим жить, — сказал я, сделав вид, что меня кто-то о чем-то спросил. — Я не буду беспокоить вас и мешать вам, но ожидаю того же и от вас. Никаких ударов в дверь со словами «нам нужно поговорить», никаких засад на балконе, — я многозначительно посмотрел на Аврил. — Мы живем раздельно.

— Думаю, это справедливо, но, Роб, мы же не можем продолжать так вечно. Мы должны найти способ двигаться вперед. Может быть, мы сможем хотя бы на время попытаться притвориться, что этого не случилось? Может, до января, пока мы работаем над выставкой, мы сможем пойти на консультации по браку или что-то в этом роде?

Впервые на моей памяти я бросил вызов тому, что сказала Карен:

— Ты же это не серьезно, не так ли? Ты же не считаешь, что я сделаю вид, что этого не случилось. Ты надеешься, что после того как буду притворяться в течение нескольких месяцев, я перестану обижаться и смогу убедить себя, что твой роман не имеет значения, и нам даже не понадобится консультация. Таков твой план? — Я был удивлен, услышав свою реакцию, такую решительную,

как если бы я был в кабине экипажа. Я никогда раньше не делал такого с Карен. Она тоже выглядела удивленной.

— Что ж, я и правда думаю, что это будет лучше для всех. — Карен многозначительно посмотрела на меня, когда сказала «для всех».

— Тогда хорошо: «этого не случилось». — Обе женщины смотрели на меня широко раскрытыми глазами. Я обратился к Карен. — Этого не «случилось», я сделал пальцами кавычки, — потому что ты это «сделала». Выбор за выбором, ложь за ложью, год за годом, ты ДЕЛАЛА это.

— Роб, я не делала ничего из того, чтобы причинить тебе боль, и я никогда не переставала любить тебя. И никогда не перестану. Меня убивает, когда я вижу, какую сильную боль ты испытываешь, и слышу, как ты кричишь во сне. Я сделаю почти что угодно, чтобы помочь тебе, но я не могу извиняться за любовь к Филиппу, и не мечтаю, чтобы этого не было, потому что я больше не буду тебе лгать. Для этого я намного лучшая женщина и жена, и тебе лучше постараться это увидеть.

— Я считаю, что ты не намеревалась причинить мне боль. Тебя просто это не волновало, по крайней мере, волновало недостаточно, чтобы этого не делать. И мне кажется, что это еще хуже.

Карен уже собиралась ответить, но ее прервала Аврил:

— Ты — глупый, глупый человек! Почему ты не можешь понять? Она сделала все, все из любви. Да, любви к Филиппу, но также и из любви к тебе! Она любила вас обоих! Неужели это так трудно понять? — Она вздохнула, как мне показалось, по-галльски. — Если бы только здесь был Филипп. Он бы смог объяснить, и ты бы понял.

— Если бы здесь был Филипп, то, я думаю, объяснил бы я, а он бы понял. — Я говорил тихо и холодно, не пытаясь скрыть гнева.

Я видел, как Аврил сдержала гневный ответ, прежде чем мягко ответить:

— Пожалуйста, поверь, я понимаю твою боль и твой гнев. Я понимаю, но есть только один выход из твоей боли — это любовь. Твоя прекрасная жена, и я тоже, мы поможем тебе, если ты нам позволишь. Все, что я сказала тебе сегодня утром, — правда.

— На самом деле, Аврил? Сегодня утром ты сказала, что у нас много общего. По правде говоря, у нас этого нет. Да, у наших супругов был роман, но тебе говорили правду, а меня обманывали и предавали. Ты заранее дала разрешение, меня же даже не спросили. Тебя пригласили в их роман, а меня держали в стороне.

— Ты должен мне верить, я думала, что ты знаешь и одобряешь.

— Почему ты так подумала? Тебе сказала Карен? — Я заметил, что женщины обеспокоенно переглянулись.

— Н-нет, — начала Аврил. — Я... — ее голос замер в замешательстве. Ни одна из женщин не могла встретиться со мной взглядом.

— Ясно. — Итак, Карен манипулировала Аврил так же, как и мной, чтобы поддерживать иллюзию своей идеальной истории любви. — Есть еще одно, что я хочу сказать сегодня вечером. Вы обе говорите, что Карен всегда любила меня и любит до сих пор. Я думаю, что это правда, но так же верно и то, что любовник Карен с самого начала вытеснил меня из ее сердца. — Обе женщины стали громко это отрицать... Я подождал, пока они успокоятся. — Карен, сколько сотен или тысяч слов лжи ты наговорила мне, чтобы быть с Филиппом? Сколько обещаний, данных мне, ты нарушила ради него? И ни разу не было наоборот, ни разу за двадцать лет, не так ли?

— Роб, я всегда возвращалась к тебе домой, и всегда буду это делать.

Я покачал головой:

— Ты возвращалась ко мне домой, зная, что скоро снова бросишь меня ради него. С тех пор как он умер, у тебя этого больше нет, вот почему тебе пришлось вернуться. Ты не бросаешь своего мужчину номер один на недели, чтобы оплакивать своего мужчину номер два. Нет, ты бросила свой второй номер, чтобы оплакивать первый. — Я встал и вышел из комнаты.

Я закрыл и запер дверь своей комнаты на ключ, затем упал на стул напротив нее, весь дрожа. Мое сердце бешено колотилось, как это часто случалось после кризисов на авианосце. На самом деле это неудивительно: это был кризис, и летная палуба «Айка» была гораздо ближе к моей зоне комфорта, чем конфронтация в гостиной с двумя женщинами. Тем не менее, я пережил ее и теперь знал, что снова смогу такое пережить. Когда мой пульс нормализовался, я с удивлением почувствовал себя отдохнувшим, словно воздух, которым я дышал, стал более свежим и новым, хотя и очень холодным.

Мне требовалось связаться с моими сыновьями, чтобы сказать им, что я не держу на них зла за то, что они держали в секрете роман своей матери. В любом случае, это — не их вина, и возможно, теперь, когда я все знал, мы сможем восстановить часть той близости, что была разрушена из-за того, что им пришлось скрывать роман Карен. Я все еще любил их, и им нужно было это знать.

Кевин был благодарен за мой звонок, я думаю. Как бы то ни было он поблагодарил меня. Он сказал, что настолько привык к секрету своей мамы, что через некоторое время это стало нормальным. Он просто больше не думал об этом. Казалось, он не заметил, насколько осторожным стал в отношении меня. Думаю, это стало частью его «нормальности». Он не думал, что я должен так уж сильно винить Карен, в конце концов, что еще она могла сделать?

— Может быть, прекратить свой роман?

— Папа, ты не понимаешь. Они были... ну, они были нашей семьей, когда тебя с нами не было. И все еще являются. — Я знал, что так и будет, но все равно мне было больно. — Послушай, ты — все еще мой папа, и всегда им будешь, но Дю Монт — важная часть также и моей жизни, а не только маминой. Теперь, когда ты знаешь о... ну... я надеюсь, ты сможешь признать, что мы все связаны с их семьей, и это хорошо.

Мой разговор с Оскаром был еще тяжелее. Он казался из-за чего-то защищающимся, я не знаю из-за чего. Карен сказала, что у него есть сосед по комнате по имени Марк, с которым она познакомилась, когда была в Калифорнии, но не хотела много о нем говорить. Он тоже не видел ничего плохого в том, чтобы хранить секрет своей матери.

— Она попросила меня, это был ее секрет, и я хранил его. Так в чем дело?

Я пытался поговорить о его учебе и другом, но после нескольких неловких пауз сдался. Я был рад, что приложил усилия, чтобы поговорить с моими сыновьями, потому что это было правильное решение, но, очевидно, оно ничего не меняло.

***

Лиза хотела узнать, как дела, поэтому мы снова пошли обедать. На этот раз мы вызвали у команды свист. Я мог видеть, как уголки рта Лизы подергивались вверх, а мои уши покраснели. Она сказала, что уже видит, что мне стало лучше.

Казалось, на какое-то время все успокоилось. Я не имел никаких известий от Кевина или Оскара, но в этом не было ничего необычного. Аврил въехала к нам и никуда не собиралась уезжать в скором времени, если вообще собиралась. Карен то и дело стучалась в мою дверь и спрашивала, не хочу ли я присоединиться к ним за ужином. Я отвечал «нет», она вздыхала и спускалась вниз.

Полагаю, это было неизбежно, что я потратил слишком много времени, пытаясь понять, почему я так и не распознал, что Карен мне изменяет. Оглядываясь назад, я мог видеть признаки, особенно сразу после того как вернулся домой из Ирака. Более умный мужчина чем я, заметил бы их. Почему она была такой отдаленной, когда я больше всего нуждался в ней? С какой стати администратору здравоохранения штата Нью-Йорк требовалось ездить в Монреаль примерно раз в месяц? Я должен был признать, что она очень хорошо отводила мне глаза. Думаю — большая практика. Кроме того, я полностью ей доверял. Чем больше я думал об этом, тем глупее чувствовал себя. В сочетании с чувством предательства и покинутости, а также с тем, что мне сказали о том, каким замечательным парнем был мой заместитель, неудивительно, что я проводил много времени на работе...