Шла неделя перед Днем Благодарения по-американски. Теперь деревья были голыми, ночи были длинными, и к долине Гудзон быстро приближалась новая зима. Наш двигатель был собран, помещен в свою испытательную раму. (Не я назвал ее Персефоной, но для меня она всегда была женщиной.) Мы безумно тестировали компоненты, составляя и проходя чек-листы, и надеялись на самом деле запустить ее на следующей неделе. Рама для испытаний была рассчитана на тягу в тридцать шесть тонн, и мы знали, что если дадим ей полный газ, Персефона освоит ее до предела.

Сообщение от Президента университета о том, что на следующий день она посетит лабораторию вместе с членами военной проектной группы, не было хорошей новостью. Во-первых, мы не хотели отвлекаться. Что еще хуже, мы понятия не имели, что она может сказать или сделать. Ладно, это не совсем так. У меня была идея, я просто надеялся, что ошибаюсь.

Но увы, не ошибся. Военная команда была очень довольна нашей работой, университет получил премию за завершение грантового проекта ниже бюджета, выше спецификации и раньше срока, но они забирали его обратно к себе. Прямо сейчас. В то время как она говорила, у дверей стояла военная охрана, они собирали и стирали все данные проекта с наших ноутбуков и телефонов и прекращали доступ к нашему зданию, когда мы уйдем в тот день.

Мы сидели в ошеломленном молчании. Лиза выглядела так, будто вот-вот заплачет. Я никогда не подвергал сомнению авторитеты, но глядя на опущенные плечи и склоненные головы моей команды, подумал, что по крайней мере, должен попытаться. Я встал.

— Госпожа Президент, господа. Команда, которую вы видите перед собой, целиком вложилась в этот проект. Когда мы обнаружили, что необходим сложный редизайн, команда вложилась еще больше. Все это вы знаете из отчетов, которые я вам отправлял.

— Мы знаем, что все вы много работали, Макдональд. Как я уже сказала, вы увидите, что ваши люди получат компенсацию. Что вы имеете сказать?

— Дело не в деньгах, мэм. Этот проект стал личным для нас. Невозможно работать так долго и так интенсивно над чем-то, чтобы этого не произошло. Она — часть нашей жизни. Она — не просто еще один проект.

— Она? — прервал меня другой офицер.

— Да, сэр. Благодаря флоту. В любом случае, вложить в нее так много, и даже не увидеть, как она показывает то, на что способна, для чего мы ее создали, это... Сэр, нет ли какого-нибудь способа, чтобы мы могли продолжить работу, пока она не будет готова к тому, чтобы зажечься? Любого, чтобы мы могли увидеть ее первый раз? Вы можете быть здесь с охраной, делать все что нужно, но мы зашли так далеко. Пожалуйста, позвольте нам сделать для нее этот последний шаг. Давайте потанцуем с ней по-настоящему, хотя бы раз.

Офицеры собрались и обсуждали около двадцати минут, а затем исполнили наше желание. Безопасность будет жесткой. Ноутбуки и устройства, используемые внутри, должны были оставаться в крытом манеже под замком, когда мы уходим домой. Нас это устраивало — все мы знали, что в ближайшие несколько дней нам не придется часто возвращаться домой. Потом начальство ушло, моя команда трижды бурно приветствовала меня, и мы принялись за работу. Я убедился, что члены команды выаолняют все детали безопасности — я не хотел, чтобы мы шли против них. Неожиданным результатом стало то, что охранники заразились нашим энтузиазмом. Через пару дней им так же хотелось увидеть, как зажглась Персефона, как и нам.

Вторник перед Днем благодарения был большим днем. Мы потратили утро на последние детали и тестирование, стараясь не выглядеть нервными. Думаю, это нам не удалось: я видел, как один из охранников, ростом должно быть метр девяносто восемь, и весом сто двадцать два килограмма, обнял за плечи одного из моих тощих маленьких гениев.

— Никто не волнуется, — сказал он этим своим глубоким рокочущим голосом. — Она загорится хорошо. Вы будете ею гордиться.

В 13:16 по восточному стандартному времени она сделала именно это. Она ожила, заглушив наши возгласы. Мы постепенно довели ее до половинной мощности, давали ей гореть несколько минут, измерили тягу — почти восемнадцать тонн, а затем выключили ее. Она израсходовала немного больше топлива, чем мы ожидали, но это не было необычным для прототипа двигателя. Персефона была настоящим живым двигателем. Она произнесла свои первые сильные слова. И за это она больше не была нашей: теперь она принадлежала другим.

Дальше все пошло на спад. Мы сдали ключи, значки и ноутбуки, почистили телефоны и планшеты и в последний раз покинули старый манеж. Было немного слез, но не много. Мы слишком устали. Я выходил последним. Меня ждала Президент. Она поблагодарила меня, сказав, что я нахожусь в оплачиваемом отпуске до конца семестра (всего две недели), и добавила, что им требуется, чтобы до Рождества я покинул свою квартиру.

Две мои большие любви — моя жена и мой двигатель — теперь принадлежали другим. Я чувствовал себя таким же одиноким и заброшенным, как и до встречи с Карен. Не знаю, что бы я делал, если бы не Лиза. Она и несколько друзей всегда были волонтерами в Армии спасения в День благодарения, и она предложила сне присоединиться к ним. Мы весь день упорно потрудились, и я осознал, что мои перспективы не так уж плохи, поскольку у других — гораздо хуже.

***

На следующий день было решено, что квартиры Лизы и моя так сильно запущены из-за нашего полного пренебрежения ими в течение последних нескольких недель, что в них требуется провести полную уборку. Мне сообщили, что это будет групповой проект: мой, Лизы и ее партнерши Джен. Мы прекрасно провели время: Джен не разрешала нам говорить о реактивных двигателях или франко-канадских художниках, а когда мы закончили, квартиры тоже выглядели неплохо.

Суббота была нашим последним обедом, а Лиза в последний раз была моей помощницей. Это было горько-сладко: она стала как хорошим другом, так и в высшей степени компетентным помощником по работе. Она была взволнована — ее отношения с Джен длились уже два месяца и с каждым днем казались все более прочными.

— Это потому, что тебя никогда не было рядом с ней, ты всегда была в этом манеже, — поддразнил я ее. Она засмеялась, затем стала серьезной.

— Мы оба сильно изменились, — сказала она. — Я думаю, я стала более стабильной. Теперь, когда проект двигателя завершен, мы увидим, как это работает. И ты стал лучше заботиться о себе. Я думаю, что теперь я могу доверить тебя даже тебе самому.

Я сказал Лизе, что с ней было приятно работать, и что она была отличным другом, и я буду скучать по ней и желаю ей всего наилучшего. Она встала и мгновение задумчиво смотрела на меня.

— Я никогда не думала, что скажу это, но если бы когда-нибудь я сменила команду, это было бы ради тебя. — Она наклонилась и поцеловала меня в лоб. — Оставайся на связи, — прошептала она, затем повернулась и зашагала прочь на своих длинных ногах, оставив меня молчать.

Приходилось определяться с жильем, и совсем скоро. Жить одному, возможно, не было бы моим первым выбором, но теперь я знал, что могу это сделать. Также я знал, что не смогу выжить, живя с Карен, если она все еще будет «безумно любить» Филиппа, как сказала Сара-Мари. Нам надо было поговорить. Я набирался сил, чтобы позвонить ей, когда мне позвонили еще раз.

Джим Леверетт был одним из офицеров «Айка», а после войны ушел в частный бизнес. Он слышал, что я как бы свободен после завершения крупного проекта.

— Кто тебе это сказал? — спросил я.

— Эээ, маленькая птичка.

— А, значит, военная безопасность все еще...

— Нормальная ситуация, — усмехнулся он. — Я мог бы добавить, что та же самая маленькая птичка, что очень впечатлена тобой, сказала мне, что ты мог бы заинтересоваться сменой обстановки. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы работать на себя?

— О чем это ты?

Он был переведен в руководство Дженерал Электрик Авиэйшен в Цинциннати, и ему было поручено собрать команду специалистов по большим реактивным двигателям. Леверетт наверняка хотел меня, и, если некоторым из моих гениев реактивные двигатели въелись в кровь, он хотел бы также и их.

— Это большой шаг. Когда требуется дать ответ?

— Пятого декабря.

— Это скоро.

— Мы хотели бы, чтобы ты занял это место к началу года. Слушай, а давай мне свой адрес электронной почты, и я пришлю тебе наше предложение. Это сэкономит время и ответит на многие твои вопросы.

Я согласился и сел, чтобы подумать.

Я — насквозь житель Нью-Йорка. Я побывал во многих местах, но долина Гудзона — мое самое любимое место во всем мире. Я бы не хотел отсюда уезжать. Университет поступил со мной справедливо, но я знал, что они вытурят меня в мгновение ока, если это будет отвечать их интересам, поэтому не чувствовал перед ними ответственности. Потом был дом. Когда мы его покупали, я думал об этом как об огромной ветхой денежной яме, намного большей, чем нам когда-либо понадобиться, и ради которой нужно работать больше, чем мы могли бы. Я купил его потому, что он понравился Карен. Затем мы работали над ним, инвестировали в него и сделали его своим. Дом больше не был ее, он был нашим, таким же уникальным, как и все остальное в нашем браке. Я могу честно сказать, что полюбил его. Тогда он, казалось, был счастлив принять семью Дю Монт, точно так же как Карен была счастлива приветствовать ЕГО в своей главной спальне. Было ли что-нибудь, что я любил, и что он еще не украл и не осквернил?

Двигатели. Реактивные двигатели. У меня забрали Персефону, но были и другие машины. Я стал более позитивно относиться к предложению Дженерал Электрик. Это означало бы оставить то, что я любил, но также дало бы мне шанс построить новое на том, чего Дю Монт никогда не касался. Но сначала мне придется поговорить с Карен. Я позвонил ей, чтобы назначить время.

— Тебе не требуется назначать встречу, Роб. Это — твой дом; я — твоя жена, и ты можешь прийти и поговорить в любое время.

— В последний раз, когда я пробовал это сделать, ты сказала, что сейчас — не самое подходящее время. Я не хочу рисковать, чтобы нас прервали, и мне требуется твое полное внимание.

Мы условились на следующий вечер.

***

Я вошел в парадную дверь. Карен меня ждала; она подвела меня к маленькому столику рядом с кухней. Кто-то удалил большую часть винного пятна с обоев, но я все еще мог видеть, где оно было. Пока мы молча шли мимо беспорядка, который, в конечном итоге, превратился в мемориальную выставку Филиппа Дю Монт, я пытался вспомнить, было ли когда-нибудь время, когда Карен так же вкладывалась в мою работу, как теперь в его.

— Роб, прошло больше трех месяцев, с тех пор как ты узнал о Филиппе и мне, — начала Карен. — Я рассказала тебе прямо и честно обо всем, что произошло, и о том, как я к этому отношусь. Я ничего от тебя не скрыла. Ты прав, двадцать лет до этого я лгала, скрывала и намеренно обманывала тебя Мне больно, когда ты так думаешь, потому что я делала это из любви, чтобы не причинить тебе вреда, но могу понять, что ты чувствуешь. Дело в том, что все это — в прошлом. Сейчас с этим ничего нельзя поделать, поэтому бесполезно зацикливаться на нем. Нам необходимо двигаться дальше, чтобы строить будущее. Я люблю тебя, Роб, как и все двадцать пять лет, и так будет всегда. Ты был моей первой любовью, и будешь моей последней. Ты знаешь, чего я хочу: я хочу, чтобы ты вернулся ко мне домой, и хочу, чтобы мы состарились вместе. Так что, все зависит от тебя. И что мы будем делать? — Я заметил, что она не спросила, чего хочу я.

— Карен, когда ты рассказала мне о своем романе, то описали его так, словно это была история любви, красивый роман. Очевидно, ты до сих пор видишь это так. Чего ты не видишь или не хочешь признать, так это то, что когда ты начала историю любви с ним, ты закончила ее со мной. Я верю, что ты все еще любишь меня, но романтика, история любви, — все это было с ним, а не со мной, и так было двадцать лет.

— Роб, я все время говорю тебе, что это неправда! После того как мы впервые были вместе, он сам сказал мне, что я должна вернуться к мужу и заняться любовью с ним. Я так и сделала. Он никогда не просил меня бросил тебя. Он не стал бы. Он все это время был моей второй любовью.

Ну да, именно поэтому, после того как взял Карен, он отправил ее домой, чтобы подарить мне возможность поплескаться в его сперме, утвердив себя как ее главного любовника, сказав ей, что это не так. «Типично», — подумал я, — «говори одно, делай другое».

— Да, ты сказала это, но это никогда не было правдой, даже в самом начале. Задумайся на мгновение. Было ли когда-нибудь, когда ты была с ним, даже до того, как отправиться в его кровать, когда ты хотела, чтобы ты была вместо него со мной?

Карен быстро ответила:

— Много раз, когда я была с ним, мне хотелось, чтобы ты был с нами. Я часто думала о том, какие прекрасные мужчины вы оба. Я была и уверена сейчас, что вы бы полюбили друг друга, если бы ты дал ему шанс. Да, я часто думала о тебе, когда была с ним.

— Но ты никогда не хотела, чтобы я был там ВМЕСТО него.

— Вместо него? Нет, не хотела, — неохотно призналась она.

— И теперь, скажи, когда случился тот первый день, что ты легла со мной в нашу постель и пожалела, что с тобой был я, а не он?

Карен посмотрела в пол.

— Пожалуйста, не заставляй меня отвечать на этот вопрос. Это не имеет значения, а тебе будет только больно.

— Значит, это был тот самый день, когда ты впервые его встретила, — сказал я. Она неохотно кивнула. — По правде говоря, именно в тот день он и заменил меня в твоем сердце. С того дня ты полностью принадлежала ему. Ты ни в чем ему не отказывала. — Я остановился, когда мне в голову пришла новая мысль. — Забавно, он никогда не был целиком твоим, и уж точно не в том смысле, что был я. Ты предпочла часть его, всему меня. Это не очень лестно.

— Я действительно не думала об этом так, Роб.

— Я уверен, что ты так не думала. В конце концов, я не должен был это выяснять. Ты сказала, что единственная ошибка, которую ты сделала, была картина. Ты в это веришь?

— Ну, если бы не картина, ты бы никогда не узнал, ведь правда?

— Ты имеешь в виду, что я бы никогда не подумал о тех временах, когда ты была далеко от меня, о дискомфорте между мной и моими сыновьями, когда я вернулся из Ирака, и обо всех этих поездках в Монреаль медицинского работника штата Нью-Йорк? Верно. Мы оба знаем, насколько я доверчивый, и признаю, что я был довольно глуп. С другой стороны, если бы ты привела сюда Аврил, рано или поздно она бы проговорилась. Самая главная причина, по которой тебе это сходило с рук, — то, что я любил тебя и полностью тебе доверял. Ты знала это, воспользовалась этим и пользовалась этим против меня в течение двадцати лет. Это довольно цинично.

— Неужели ты действительно хотел бы узнать об этом раньше? Еще до того, как поехал в Ирак?

— Тысячу раз да. Намного легче начать сначала в тридцать, чем в пятьдесят.

— Так что, дошло уже до этого, не так ли? — Карен посмотрела на меня мягко и нежно, как она делала тысячи раз. От нее все еще учащался пульс. — Роб, ты меня любишь?

— Люблю.

— Тогда не можем ли мы как-то заставить это работать? Это то, чего я хочу больше всего на свете, и если ты любишь меня, а я люблю тебя, мы обязательно найдем способ.

Я вздохнул.

— Ты отдала ему, а он забрал, все что хотел от тебя: твой разум и тело, твое сердце и душу. Ты была его целиком и полностью, а я получил остатки. Даже его мать знает это, и очень этим гордится. Карен, я не вернусь за его объедками.

Карен решительно посмотрела на меня:

— Роб, даже если бы это было правдой, все это теперь в прошлом. Как я могу доказать тебе, что в этот момент, прямо сейчас, ты — первый в моем сердце, моя первая любовь?

— Ты можешь начать с сожжения картины.

— Нет! — Карен была в ужасе. С ее лица сошла краска. — Нет, Роб, подумай, о чем ты просишь! Это — великое произведение искусства; мир должен его увидеть. Ты не можешь этого желать.

Я грустно улыбнулся ей:

— Карен, может ли кто-нибудь взглянуть на эту картину и усомниться в том, что ты была его любовницей? Если ты любишь меня, зачем тебе унижать меня, храня ее в нашем доме, не говоря уже о том, чтобы показывать ее миру?

— Но это важно, Роб! Не только для меня, но и для Аврил тоже. Я знаю, что тебе будет больно, и мне очень жаль, но эта картина должна быть частью выставки. Должна! Роб, разве ты не любишь меня достаточно сильно, чтобы позволить мне сохранить ее и выставить? Я так сильно тебя люблю, разве я не могу сделать что-нибудь еще, чтобы доказать это?

— Что и требовалось доказать, — мягко сказал я и встал, чтобы уйти. — Прощай, Карен.

***

В ту ночь я плакал перед сном, впервые с той ночи, когда похоронил своих родителей. Когда я проснулся, то наконец понял, что наш с Карен брак мертв. Я позвонил Леверетту и сказал ему, что принял его предложение; Я перееду в декабре или в начале января. Затем я зашел к адвокату, который готовил мое завещание, и попросил его составить прошение о расторжении брака.

Я думал, что Карен просто обслужат, но это казалось не так. Когда мой поверенный сказал мне, что документы готовы, я взял их, подписал и позвонил Карен, чтобы назначить время для встречи. Она спросила, не может ли к нам присоединиться Аврил? Я сказал, что это на ее усмотрение.

Я медленно спустился с холма к тому месту, где когда-то был мой дом, вероятно, в последний раз. Я ходил вокруг, вдыхая свежий холодный воздух и запах дровяного камина. Виды и запахи вызывали воспоминания, теперь полностью испорченные осознанием того, что все это было не тем, во что я верил. Наступило время.

Карен и Аврил сидели на диванчике. В камине горел огонь, стояли знакомые рождественские украшения. Гостиная и столовая были завалены материалами для выставки, но старый дом сумел выглядеть уютно и тепло, несмотря на абстрактное искусство. На Карен был новый рождественский свитер, каким-то образом красный нос Рудольфа оказался прямо на ее левом соске. Я позавидовал ему. Я рассказал им о моем предложении работы в Цинциннати, что она начинается в начале января, и что я его принял.

— Но, Роб, я не могу уехать. Мы слишком заняты, и ты знаешь, что я не хочу покидать этот дом.

— Тебе и не требуется. — Я смотрел, как их лица осунулись, когда они все поняли. Я положил манильский конверт на журнальный столик.

— Это ходатайство о разводе. Я подписал его. Все, что тебе нужно, это отнести его в офис Джеймса и подписать. Там сделают нотариальное заверение, а потом он подаст его в суд. Здесь все подробно описано. Дом, в основном, оплачен, и я отдаю его тебе. Я оставляю тебе половину наших сбережений и все наши вложения. Я сохраняю свою пенсию и не буду вносить вклад в совместный счет после первого года. Ты можешь пригласить другого юриста просмотреть его, но я уверен, что он скажет тебе, что это честно.

Аврил нарушила молчание.

— Как ты смог это сделать? Как ты можешь быть таким жестоким? Таким бессердечным? Она отдала тебе двадцать пять лет, а ты выбросил их? Ты отбросил ее любовь к тебе из-за чего-то, что закончилось в прошлом?

Я покачал головой и обратился к жене:

— Карен, когда две недели назад пришел сюда, я искал способ заставить наш брак работать. Двадцать лет лжи, обмана и предательства — это слишком много, чтобы оставить позади, но если бы ты хоть немного извинилась за то, что сделала, я бы попробовал. Но ты не чувствуешь вины и не сожалеешь. Тебе жаль, что я все узнал, и ты сожалеешь, что твой роман причинил мне боль, но ты не сожалеешь о том, что сделала это. Если бы ты дала мне хоть какой-то признак, что я смогу вернуть себе то место, которое когда-то было в твоем сердце, я бы попытался сделать это, несмотря на все, что есть во мне. Вместо этого мы оба знаем, что это место стало его, с того дня как вы встретились, и теперь оно принадлежит ему, и будет его, пока ты не умрешь, несмотря на все, что я бы мог сделать. Вот почему никогда не будет «все в прошлом».

— Даже если это правда, Роб, а я не говорю, что это так, это не значит, что я не люблю тебя. У нас все еще может быть вместе что-то очень хорошее. Это может быть не все, чего ты хочешь, или не все, что ты думал, что у тебя было, но постарайся подумать о том, что ты мог бы получить, а не о том, что ты чувствуешь, что потерял. Подумай о прекрасной семье, которая готова любить и принять тебя. Разве тебе не будет лучше со всем этим?

— Карен, ты была всем, что у меня было, единственным...

— Тогда почему ты бросил ее и своих сыновей и ушел на войну? — прервала меня Аврил.

— Мы никогда не говорили об этом, не так ли? Думаю, сейчас — самое подходящее время. Вы обе сказали мне, что я подвел тебя, уйдя, но в то время ты уже год как принадлежала ему.

— Я собиралась порвать с ним, как тебе и говорила, — несколько резко сказала Карен.

— Это то, что ты говорила, но на самом деле ты ничего с этим не сделала. Кроме того, единственная причина, по которой ты даже подумала о прекращении этого, заключалась в том, что ты боялась, что даже доверчивый Роб сможет все узнать. — Стояла тишина. Я продолжил:

— Любой, кто желает идти на войну, — дурак. Я определенно этого не желал, что бы ты там ни думала. Но каждый день я говорил себе, что должен выжить, чтобы вернуться домой к Карен и нашим мальчикам. Я пережил все это лишь потому, что верил, что ты нуждаешься во мне. По правде говоря, ты уже нашла мне замену, и переместила его в нашу кровать, в наш дом и в нашу семью еще до того, как мой рейс даже покинул Ньюфаундленд. Единственное, что тебе от меня требовалось — это чтобы я оплачивал счета. Ты даже заставила меня обеспечивать его, в то время как изменяла мне с ним...

— Ужасно, когда на тебе — кровь твоих товарищей по кораблю, твоей команды. Я испытывал это не раз. Вот почему я так отчаянно нуждался в тебе, когда вернулся домой. Я рассчитывал на тебя. Вместо этого ты была отстраненной и безразличной, а я не мог понять почему, но теперь знаю: ты инвестировала себя в кого-то еще. Он, как всегда, был первым.

— Там у меня была работа, и я хорошо справлялся с ней. Благодаря тому, что я делал, есть парни, которые выжили, чтобы вернуться домой к своим женам и детям. Я горжусь этим, хотя и знаю, что вы обе считаете это неудачей. Я просто надеюсь, что семьи, к которым они вернулись, были более верными и любящими, чем моя.

Мы просидели так несколько мгновений, ни одна женщина не встречалась со мной глазами.

— Что, если я не подпишу? — спросила Карен.

— Карен, наш брак окончен. На самом деле, он закончился с того дня, как я увидел эту картину, хотя ни один из нас не хотел этого признавать. Это — правда, независимо от того, подпишешь ли ты. Аврил, мы с тобой во многом не согласны, но я действительно благодарю тебя за то, что ты — подруга Карен. Я рад, что вы есть друг у друга.

— И что это должно значить? — захотела узнать Карен. Я улыбнулся:

— Мне очень жаль, но у мадам Сара-Мари длинные уши и свободный язык. Я остановлюсь на этом. — Аврил хихикнула, а Карен покраснела. Повисла неловкая тишина.

— Итак, вот как все закончилось? Ты настроен не понимать? Ты действительно сдаешься, уходишь от любви Карен? Сдерживая свою боль и свой гнев, и отбрасывая любовь двадцати пяти лет? Ты такой глупый? — Аврил казалась искренне грустной.

— Аврил, я думаю, это ты не понимаешь. Ты не можешь себе представить, каково это — узнать, что тебе преднамеренно лгали и изменяли в течение двадцати лет, узнать, что твою абсолютную любовь и твое полное доверие жестоко и цинично использовались против тебя. Что нет ничего, абсолютно ничего, что единственная женщина, которую ты когда-либо любил, сохранила исключительно для тебя. Карен — по-прежнему его женщина, и всегда ей будет. Каждый раз, когда есть выбор, она все равно выбирает его, а не меня. И всегда так будет делать. Я был ее первой любовью, он — ее последней и лучшей.

Я встал.

— Карен, тебе не требуется говорить мне, что ты решишь, офис Джеймса сделает все за тебя. — Я оставил ключ от дома на конверте и пошел к входной двери.

— Прощай, Аврил. Прощай, Карен.

***

Не было причин торчать в Олбани. Я отнес свой маленький комплект мебели на склад, загрузил машину и направился на запад. «Куин-Сити», как они его называют, находится на реке, в нем есть холмы и леса, так что, я не переезжал в Канзас или куда-то, где все совсем чужое. Леверетт прожил там несколько лет, а я не был слишком разборчив, поэтому мы быстро нашли для меня квартиру и расставили мою мебель.

Я болтал с Жоржем или с ним и Симоной, по крайней мере, раз в неделю. Они жили в Оттаве, где он был государственным инженером-строителем. Его темперамент был очень похож на мой, и мы хорошо ладили. И все же, я был удивлен его предложению.

— Роб, нам нужно провести Рождество в Монреале, но на следующий день мы вернемся домой. Не хотел бы ты приехать на следующий день после Рождества и остаться до Нового года? У нас есть свободная комната, которую ты сможешь занять. Она небольшая, но мы с Симоной и детьми очень хотели бы, чтобы ты был у нас, и провел время с семьей.

Я онемел. Симона включила громкую связь, чтобы убедить меня.

— Мы знаем, что праздничные дни для тебя будут тяжелыми, Роб. Ты можешь говорить о Карен или нет, как хочешь. В любом случае ты знаешь, ЧТО мы об этом думаем. Пожалуйста, приезжай, Роб.

Ну, я сказал, что буду, и они оба, казалось, этому обрадовались. Я ненадолго задумался, почему, но решил, что это не имеет значения. Это все еще оставляло меня в одиночестве на Рождество, но короткая беседа с Лизой (мы все еще поддерживали связь) напомнила мне, что мы делали на День Благодарения. Я позвонил в местную Армию спасения, и да, им и впрямь требовались добровольцы на Рождество.

Цинциннати — непростое место для незнакомцев, поэтому меня заставили загружать автомобили и фургоны, вместо того чтобы ездить с доставкой. Первые пару часов физический труд чувствовался хорошо, но после этого я начал ощущать свой возраст. Я знал, что этой ночью буду хорошо спать! У нас была довольно хорошая команда, если так можно выразиться. Когда мы прервались на обед и представились, то узнали, что среди нас — вице-президент Проктер энд Гэмбл, нападающий футбольной команды Калифорнийского университета, линейный электромонтер энергетической компании и я, все под командой этой резкой на язык небольшой рыжеволосой девушки. У нее мог быть любой возраст от двадцати пяти до пятидесяти, и какая бы у нее ни была фигура, она была полностью скрыта под ее зимней рабочей одеждой. Она точно знала, как все должно быть сделано, и не раздумывая говорила нам. И единственно достоинство, перевешивающее все недостатки, было в том, что она оказывалась права.

Линейный форвард футбола хотел узнать, почему она должна быть такой жесткой, особенно на Рождество. Разве мы не должны нести утешение, радость и тому подобное? Вице-президент сказал, что ходили слухи о ее темном прошлом, в котором что-то пошло не так, но, похоже, никто больше ничего не знал. Ее, конечно, не спрашивали, особенно когда она выбрала этот момент, чтобы просунуть голову и спросить, почему мы все еще сидим на задницах, в то время как дети ждут своего Рождества?

— Потому что больше мы сидеть ни на чем не можем, — пробормотал линейный электромонтер слишком тихо, чтобы она могла ее услышать. По крайней мере, это то, чего он хотел, но мне показалось, что я увидел, как уголок рта рыжеволосого солдафона дернулся вверх, впрочем, лишь малая его часть.

Когда мы закончили, уже совсем стемнело, и мы устало потянулись ко входной двери, чтобы пожать руку и поздравить с Рождеством парня, руководившего этим заведением. Я пожал руки своим новым друзьям и сказал, что увидимся с ними, будучи слегка удивлен, обнаружив, что на самом деле надеюсь на это, и оказался лицом к лицу с нашим рабовладельцем.

— Ты новенький, не так ли?

— Ага. — В этот момент я хотел принять горячий душ гораздо больше, чем просто поговорить.

— Карли, — она протянула руку.

— Роб.

— Слушай, Роб, я просто хотела сказать спасибо. С тобой было здорово работать. Бывший военный?

— Флотский.

— Я так и думала. Видно, как ты относишься к организации. Послушай, у тебя не будет еще времени заняться волонтерством? Мне и впрямь требуется помощь в организации этого места. Не мог бы ты делать это раз в месяц или около того?

Я на мгновение задумался. Чему это могло помешать? Мне не требовалось планировать время для своей семьи, и я буду отдавать, как говорится. Я согласился, и мы обменялись номерами телефонов.

— С Рождеством, Роб.

— С Рождеством, Карли.

***

Я проследовал согласно своим инструкциям (для меня это — карты: никакого GPS, спасибо) к небольшому дому в довольно тесном жилом районе Оттавы. На вид ему было лет шестьдесят или около того, и он, очевидно, был построен по тому же плану, что и все другие дома в квартале, но был в хорошем, ухоженном состоянии и со вкусом оформлен по сезону. Он выглядел именно так: простой, неприхотливый семейный дом. Когда я вышел из машины и потянулся, то увидел, что передняя штора слегка сдвинулась, и из угла окна исчезло маленькое темноволосое лицо. Я улыбнулся. Сколько времени прошло, с тех пор как кто-нибудь, даже мой кот, смотрел в окно, ожидая моего прибытия?

Я перекинул сумку через плечо и пошел к двери. Она открылась прежде, чем я успел постучать. Все семеро улыбались, как будто на семейном портрете, хотя только днем вернулись из Монреаля. Девочки отнесли мою сумку в запасную спальню, а мальчики показали, где мыть посуду. У всех нас был долгий путь, поэтому мы немного поболтали, поделились домашним рождественским печеньем и легли спать.

На следующее утро я спустился рано, чтобы приготовить кофе. Пока он просачивался сквозь фильтр, я удовлетворенно смотрел в окно на двадцать сантиметров свежевыпавшего снега, который все еще быстро падал. Члены семьи стеклись, привлеченные утренним запахом кофе. Предложение Жоржа отправиться на санную горку в соседнем парке, было принято с радостью. Из подвала были доставлены пара длинных саней и те маленькие круглые санки, что мы называем летающими тарелками. Я помог мальчикам одеться, в то время как Жорж и Симона собирали Жоржетт, и мы поехали.

Крик возбужденных детей приглушался падающим снегом и не нарушал спокойную тишину окрестностей. Стефани пыталась вести себя как взрослая старшая сестра и тусоваться со взрослыми, пока Филипп не влепил в нее метким снежком, и началась игра. На улице не было машин, а сама она превратилась в заснеженную детскую площадку. Мы, трое взрослых, удовлетворенно следовали за ними, а Жоржетта ворковала и бормотала. Я думаю, она пыталась убедить своего отца, что уже достаточно взрослая, чтобы присоединиться к веселью.

Когда по моей щеке скатилась слеза, Симона заметила это.

— Что случилось, Роб?

Я видел сострадание в глазах ее и ее мужа.

— Я был единственным ребенком в семье, — сказал я, дав лишь часть ответа. Они двигались по обе стороны от меня и без слов обнимали меня. Момент был грубо нарушен, когда меня ударило по затылку чем-то холодным и влажным. Я думаю, это была любезность Мари, поскольку она смеялась громче всех и была ближе всех. Я взревел и погнался за ней...

Все утро и после обеда мы играли в догонялки, в снежки, катались на санях и санках. Не было ни часов, ни телефона — нам было все равно, который час. К нам присоединились другие семьи из окрестностей. Были построены снежные форты, которые энергично и шумно атаковали и обороняли, а затем поспешно все бросили ради горячего какао и рождественского печенья, предоставленного нейтральной стороной. Мы все были засыпаны снегом с головы до ног, устали до мозга костей, но были с улыбками, которые не сходили, когда мы направились домой. Мальчики устало отстали, поэтому я взял по одному из них в каждую руку.

— Спасибо, дядя Роб, — сказал мне в ухо сонный мальчишеский голос.

***

Санное оборудование было убрано, и все, кроме нас с Жоржем, крепко спали. Мы посмотрели друг на друга и усмехнулись. Я хотел найти слова, чтобы сказать ему, как много для меня значит быть включенным в их семью, но не смог. Вместо этого я спросил, где его лопата для снега, и начал работу на тротуаре и подъездной дорожке. Я предположил, что на земле было около сорока сантиметров снега, но у Жоржа было не так много тротуаров, так что, я закончил примерно за час. Махая лопатой, я пытался вспомнить такие же дни с семьей. Их было немного, даже после того как я вернулся из Ирака, но даже хорошие воспоминания были зачеркнуты и испорчены романом Карен. Я пытался проклясть ее за то, что она разрушила то, что когда-то было теплыми семейными воспоминаниями, но у меня не хватило сил. Максимально, чего я смог добиться, — это легкой грусти, смешанной с глубокой благодарностью Симоне и Жоржу.

После ужина я прочитал мальчикам сказку (по особой просьбе Филиппа) и пожелал девочкам спокойной ночи. Жоржетта привередничала — ее успокаивали Жорж и Симона. Я, наконец, вспомнил о своем телефоне и включил его. Было одно сообщение. Этим утром Карен подписала прошение о разводе, и в тот же день оно было подано в суд. Через девяносто дней я уже буду холостяком.

Я прошел долгий путь от человека, ошеломленного, потрясенно стоявшего в своей гостиной с глазами — на картине с изображением своей обнаженной жены, в то время как моя жизнь рушилась вокруг меня. С другой стороны, я делал маленькие шаги к тому, чтобы снова довериться после полного предательства Карен, и именно Симона с Жоржем держали меня за руки, в то время как я учился жить, а их дети подбадривали меня.

Это было прекрасное время с прекрасной семьей. Симона и Жорж искренне любили друг друга, сочетая в себе страсть юного романа и зрелость установившейся любви. Они полностью доверяли друг другу. Их дети были умными, энергичными и подвижными, но воспитанными и любящими. Я мог видеть, как стабильность брака Симоны и Жоржа давала им уверенность в их процветании. Они были верны своему слову: никогда не упоминали о Карен, хотя, должно быть, видели ее в Монреале.

Однажды утром, когда все остальные были где-то еще, Стефани спросила, не можем ли мы с ней «поговорить по-взрослому». Она сказала, что ей всегда нравилась тетя Карен: она была такой красивой и милой. Я ей тоже понравился, сказала она, заметно покраснев, но она не может понять, почему я никогда не приезжал в Монреаль с тетей Карен и почему сейчас я не живу в Олбани с ней и бабушкой Дю Монт. Она спросила свою маму, которая сказала ей, что тетя Карен сделала со мной нечто ужасное, но если она захочет узнать больше, ей придется спросить у меня, что она и сделала.

— Не говори, если не хочешь, — ответила она на мой вздох, глядя на свои руки, сложенные на коленях. — Но она все еще говорит, что любит тебя, — она посмотрела мне в глаза, — и я не понимаю, как она могла сделать с тобой что-то настолько ужасное, если любит тебя.

Что ж. Я бы попытался дать ей очищенную, в стиле Диснея версию всего, но ее у меня не было.

— Дядя Роб, я знаю о сексе. Я знаю, что моя биологическая мать изменяла папе, и насколько сильную боль это ему причинило. Тетя Карен изменяла тебе? Проблема в этом? — Пока я пытался понять, как с этим справиться, я увидел, как что-то светлое двигается в темноте возле угла холла. Мари. Двенадцатилетняя. Ой.

Стефани тоже это увидела.

— Заходи, Мари, ты сможешь услышать это из первых рук. — Я совсем не был в этом уверен. — Я знаю, что ей всего двенадцать, но она все время подслушивает, как мы разговариваем с мамой. Ей так же любопытно, как и мне, так что, мне все равно придется ей рассказать, поэтому мы можем не таиться. — Мари совсем не смутилась, она улыбнулась, плюхнувшись по другую от Стефани сторону меня.

— Так ты говорил... ? — подтолкнула меня Стефани.

Я дал им самые основы с минимальными эмоциями, насколько мог: их дедушка познакомился с Карен в Олбани, соблазнил ее, имел с ней роман в течение двадцати лет, все об этом знали, кроме меня, а я узнал только несколько месяцев назад, когда увидел картину. Их милые молодые лица стали грустными, затем мрачными.

— Это ужасно, — решительно заявила Мари, сверкая голубыми глазами. — Ужасно, ужасно, ужасно. Как она могла так поступить с тобой и при этом говорить нам, что любит тебя? Она просто не любит, вот и все. И не может. Она — лгунья, и я не хочу ее больше когда-либо видеть.

— Она — член семьи, Мари. Нам придется с ней встречаться, и мы должны вести себя хорошо, — объяснила Стефани.

— Хорошо, но когда-нибудь я влюблюсь, и когда я это сделаю, я никогда не причиню ему вреда. Я всегда буду правдива, как мама для папы. И я буду особенно добра к дяде Робу при каждой возможности. — Она наклонилась и нежно поцеловала меня в щеку, затем отступила, очаровательно покраснев. Стефани безмолвно повторила действие с другой стороны от меня. Я обнял каждую из них, и несколько минут мы прижимались друг к другу.

Той ночью Симона извинилась за то, что ее дочери спросили о Карен. Я ответил, что в этом нет необходимости — мир был бы намного лучше, если бы больше взрослых походили на ее девочек. Они также были ее дочерьми во всех смыслах этого слова, несмотря на то, что не она их родила.

— Вы с Жоржем проделываете с ними фантастическую работу, гораздо лучше, чем я с моими сыновьями. — Это была только правда.

— Надеюсь, ты все еще сможешь сказать так через десять лет, — засмеялась Симона. — Я думаю, что самое сложное еще впереди.

Я сказал, что я в них верю.

Всем им было грустно видеть, как я уезжаю ранним новогодним утром, даже Жоржетта немного похныкала. Все они хотели, чтобы я пообещал вернуться раньше или позже, и я знал, что вернусь. Когда я направился на юго-запад, погода была очень холодной, но на душе у меня было теплее, чем за последние месяцы.

***

На следующий день был мой первый полный рабочий день в деловой Америке. До работы было пять миль, а не десять минут ходьбы, но все было неплохо, и я подумал, что привыкну к этому. Джим помог мне устроиться, познакомил с членами команды дизайнеров, которой я буду руководить, а затем мы сели в его офисе, чтобы разработать план.

Я не видел смысла ходить вокруг да около. У этой команды не было ни единого шанса когда-нибудь создать передовой реактивный двигатель. Большинство из них, похоже, не знали ни о каких достижениях, достигнутых за последние десять лет. Разговор с ними, после работы с моей командой Персефоны, заставил меня почувствовать, что я должен искать движущую силу. Некоторые из них даже попытались доказать мне, что невозможно построить двигатель с тягой более тридцати двух тонн. Я думал, что у одного инженера есть многообещающие перспективы, это была единственная женщина в команде, но, прежде чем она станет полезной, кому-то придется прорваться через слои цинизма, которые она накопила за годы, когда ей говорили сесть и заткнуться. Мы обдумывали некоторые варианты, но не нашли подходящих, и я серьезно задумался, когда ехал в свою квартиру.

Мое настроение не улучшил ожидавший меня большой конверт из манильской бумаги. Это была моя копия подписанного прошения о расторжении брака. Постановление о вступлении в силу с определенного срока ожидалось на следующей неделе, окончательное — в марте. Также там был запечатанный конверт с моим именем на лицевой стороне, написанным Карен. Я понял, что в нем было, и не мог справиться с этим натощак, поэтому поел, а затем занимался другими делами, пока у меня не закончились оправдания, чтобы откладывать дальше. Я взял пиво и начал читать:

Дорогой Роб,

Мне требуется сказать тебе несколько вещей. Я хотела бы сделать это лично, но так, я по крайней мере

знаю, что ты меня выслушаешь.

За день до Рождества я села с Сарой-Мари, чтобы извиниться за твою чрезмерную реакцию на тост за Филиппа. Она ошеломила меня, отмахнувшись от моих извинений и сказав, что уважает тебя за то, что ты сделал, хотя за свой тост она тоже не извинилась.

Я сказала ей, что ты подал на развод, и что я еще не ответила. Я все еще хотела найти способ убедить тебя, что Филипп не забирал меня от тебя, что ты все еще был и всегда будешь первым в моем сердце. Она сказала, что я никогда не добьюсь успеха, потому что это неправда. «Так с Филиппом было всегда», — сказала она, — «любую женщину, которую он брал, он забирал целиком, включая, в особенности, тебя. Роберт — хороший мужчина в своем роде, но против моего сына у него не было ни единого шанса».

Она сказала, что я безумно люблю Филиппа, и всегда буду его любить. Мы поспорили, но, в конце концов, мне пришлось признать, что и она, и ты были правы. И я согласилась.

Несмотря на это, я по-прежнему считаю, что была для тебя хорошей и любящей женой. Я старалась удовлетворить твои потребности не только ради того, чтобы ты не узнал обо мне и Филиппе, но и потому, что люблю тебя. Теперь я понимаю, что мне не удалось сделать этого в полной мере, и прошу прощения за те свои ошибки. Я не сожалею, что обманывала тебя: твое знание о нас только навредило бы тебе и ничего бы не изменило. Я бы никогда не отказалась от него. Я никогда не стыдилась любить Филиппа, не стыжусь и сейчас.

Сара-Мари сказала мне, что все знали, что я была тебе хорошей женой, и сказали, что ты поступил глупо, позволив мне уйти. «Многие хорошие жены не ставят своих мужей на первое место в своих сердцах», — сказала она, — «не всегда ради любовника, иногда это — карьера или любимое дитя». Она сказала, что у меня такое прекрасное и любящее сердце (это ее слова, а не мои, и да, я покраснела), что твоя глупая потребность быть первым в нем будет стоить тебе гораздо дороже чем мне, но ты оказался недостаточно мудрым, чтобы увидеть это таким образом.

Я не уверена в этом. Она очень проницательна и во многом права, но не понимает тебя так хорошо, как я. Мы с тобой были очень одиноки, когда встретились, и для нас обоих найти кого-то, кому можно доверять, было почти так же важно, как найти кого-то, кого можно любить. Я всегда любила и всегда буду любить тебя, но думаю, что понимаю, почему ты чувствуешь себя обиженным: я сломала твое доверие. Я бы хотела, чтобы ты принял мою любовь к тебе такой, какая она есть, и всегда была. Мне грустно, что ты этого не можешь, но полагаю, что понимаю тебя, хотя никто здесь не понимает. Тебе необходимо иметь возможность доверять тому, кого ты любишь, а ты не можешь мне доверять.

Вот почему, когда завтра я вернусь домой, я подпишу прошение о разводе. Я признаю, что тебе необходимо то, чего я не могу тебе предложить. Сделала бы я что-нибудь по-другому, если бы знала, что любовь к Филиппу положит конец нашему браку? Наверное, все равно нет. Сара-Мари и Аврил говорят, что это не имеет значения, что, когда Филипп решил приударить за мной, остальное было неизбежным. Я бы хотела думать, что у меня было больше самоконтроля, чем на самом деле, но правда в том, что я была уязвима и очень легко поддалась Филиппу, не особо задумываясь о тебе, кроме одного: как скрыть это от тебя. Так что, возможно, в этом они тоже правы.

Прежде чем я закончу, я должна поблагодарить тебя за то, что ты — хороший человек, хороший отец и хороший муж. За двадцать пять лет ты ни разу не дал мне повода не доверять тебе. Я понимаю, что многие жены, включая Аврил, не могут такого сказать, и я благодарна тебе. Я рада, что мы поговорили о твоей поездке в Ирак. Это было единственное, что ты сделал за все эти годы, что заставляло меня усомниться в твоей любви ко мне, и я рада, что теперь лучше все поняла.

Я действительно не могу жаловаться. В течение двадцати лет, пока не умер Филипп, у меня была прекрасная жизнь, как и у тебя. Я до сих пор верю, что то, что я сделала, было лучшим для всех нас троих. Я хотела только одного, чего не получила. Много раз мне хотелось рассказать тебе свою вторую большую историю любви и полностью разделить свое счастье с тобой, моей первой любовью. Аврил думала, что так и было, и я позволила ей думать так, но была уверена, что это станет концом нашего брака. Теперь мы знаем, что я была права, к нашему сожалению.

Я всегда буду любить тебя и желать тебе добра. Надеюсь, ты найдешь то, что тебе нужно, и мне очень жаль, что это не может быть со мной.

Люблю всегда,

Карен.

PS. Я так понимаю, ты навещаешь Симону и Жоржа. Пожалуйста, будь осторожен, чтобы не вбить клин между Симоной и ее семьей. Сара-Мари гораздо больше расстроена из-за своей внучки, чем из-за тебя, пожалуйста, не дай им отдалиться. Ее сыновьям нужны отношения с их родственниками из Дю Монт.

Карен.

Что ж, это как раз то, что мне было нужно, чтобы надеть фуражку в действительно паршивый день. Думаю, я был рад, что она не продолжила эту ерунду о «все в прошлом». Мне было интересно, гордится ли старая ворона всеми браками, что разрушил ее сын: детьми, разлученные с отцами, когда-то счастливыми домами, оставленными безлюдными, — всем этим, ради того, чтобы он мог насладиться еще одним завоеванием. Затем последняя ирония: для Карен оказалось нормальным отравить мои отношения с нашими сыновьями, заставив их хранить в секрете ее роман, пока они росли, но в то же время я не должен становиться между юным Филиппом и Андре и их болваном дедушкой? Я только покачал головой. Мне снова вспомнились слова Лизы, сказанные несколько недель назад, как это часто бывало: «Это не то, что она сказала тебе, и это не то, что она говорит себе, а то, что она сделала».

«Всегда люблю», — написала Карен. Я был уверен, что она в это верит. Так говорили и Аврил, и даже старая Сара-Мари. Но всем было плевать на то, что она унизила меня, выставляя напоказ миру свою интрижку, демонстрируя эту картину. Черт возьми, я могу представить, как она заставляет меня нарядиться, пойти на какой-нибудь напыщенный прием и выслушивать, как она рассказывает всем, каким замечательным парнем был ее любовник. Как она могла это сделать, если любила меня?

«Она просто не любит, вот и все. И не может». При воспоминании о решительных словах Мари на моем лице появилась улыбка. Никто в их семье не говорил, что любит меня, но они протянули мне руку помощи, приветствовали меня в своих сердцах и в своем доме, и сотнями маленьких способов показывали мне, что им не безразлично. Я знал, я просто знал, что никто из них, вплоть до Жоржетт, никогда не будет относиться ко мне так, как сделала и все еще делает Карен. Они меня любили.

Я любил Карен всем, что у меня было. Если бы она проявила готовность оставить своего любовника в его могиле и вернуться в наш брак, я бы постарался заставить это сработать. Никогда не узнаю, удалось бы мне добиться успеха или нет, но я любил ее настолько, что попытался бы, если бы в свою очередь попыталась она. Она не стала: горячий примирительный секс и секс втроем с Аврил это было все, что она хотела мне дать. Мы очень любили друг друга, но она не любила меня настолько, чтобы предпочесть Филиппу, даже после его смерти, а я не любил ее настолько, чтобы согласиться с этим.