Нет более приятного провождения времени в теплый июльский день, чем подрядить извозчика и отправиться на острова. В воздухе вьется густой аромат зелени, а мысли приобретают благодушный характер. Летний вечер и без дождя! Петербуржцы так отвыкли от этих вечеров, что они представляются им волшебным сновиденьем.

На островах вереницы экипажей, сады переполнены праздной публикой. Здесь от одного конца до другого — сплошной праздник: играет музыка, пестрят цветы, звучат смеющиеся голоса, льется шипучее «Клико Понсарден».

Нескучный сад «Эдем» сияет необыкновенно красочной и изобретательной иллюминацией, на всех перекрестках развешены афиши и портреты кафешантанных знаменитостей, которые по воле уличных мальчишек уже оказались с подрисованными усами или проткнутым носом. Это обстоятельство на время оградило поручика от узнавания и воспоминаний о недалекой еще юности — с одной из афиш на обывателей томно смотрела Ниночка, Антонина Александровна Черкасова, его первая и единственная любовь, с которой ему пришлось расстаться ради службы. Узнать ее не было никакой возможности. Во-первых, из-за наведенного угольком какими-то шутниками клоунского грима, во-вторых крупными буквами сообщалось, что это никто иная как Адель Снежинская, «исполнительница модных романсов под собственный аккомпанемент. Вход только для членов клуба и их гостей». В-третьих, он никогда бы не подумал, что Нина может оказаться в таком месте даже не на сцене, а за столиком кафе.

Демидов по настоянию нового друга переоделся в цивильное, арендовав у портного на Невском смокинг. Это сделало его неотличимым от любого другого посетителя нескучного сада, собравшегося «расточать остатки здоровья и содержимое бумажника».

Десять минут ожидания своего компаньона поручик провел в растерянности, за изучением программки выданной ему местным зазывалой. У него не было ни малейшего представления куда направиться: какой-то канкан, романсы, театральные сценки, цыгане, жонглирование факелами и глотание огня, пластические этюды, различные дивертисменты и бог знает что еще. Александр Борисович чувствовал себя чужим на этом празднике жизни и бесконечно далеким от обилия ночных увеселений столицы.

По правде сказать, он хотел остаться дома. Зачем ему какие-то жеманные певички, если рядом такая женщина как Екатерина Алексеевна? Но раз уж договорились, слово нужно держать.

— Добрый вечер. Что-то понравилось определенное, мой юный друг? — спросил Быков, неожиданно появившись за спиной поручика.

Александр Борисович развернулся, кивнул в знак приветствия и развел руками.

— Не имею понятия. У меня разбегаются глаза от такого разнообразия.

— Тогда следуйте за мной.

Садовая арка отгородила их от темного города с сонными извозчиками на булыжной мостовой, открыв перед ними вход в мир, обещающий все тридцать три удовольствия. Извилистая дорожка повела посетителей мимо открытых кафе, эстрад под куполами-ракушками и скоплениями публики тут и там наблюдающей за выступлениями уличных артистов. Ни одно из представлений не вызвало интереса у Николая Николаевича, он шел напевая под нос что-то легкомысленное и улыбался подмечая реакцию молодого человека на происходящее вокруг.

— Устроились у мадам Зотовой? — спросил Быков.

Поручик кивнул и покраснел, что не укрылось от Николая Николаевича.

— Вижу, она вам угодила. Я же говорил, что Екатерина Алексеевна милая женщина.

— Она со всеми обходится так... запросто?

— Нет, что вы. Только если этого требуют обстоятельства. Насколько я понимаю, вы остро нуждались в женской ласке, и вы это получили. Если бы вам требовалась дружеская беседа или совет, поверьте, она бы на том и остановилась. Она врачеватель душ, не больше, не меньше. Екатерина Алексеевна очень умная и чувствующая женщина, но немного не от мира сего. Необычная. Ее взгляды на отношения между мужчиной и женщиной несколько... специфические.

Демидов не привык обсуждать такие интимные материи с посторонними, поэтому спросил о другом, впрочем, не уходя от темы беседы:

— Почему Кити? Я скорее назвал бы ее Семирамида, — сказал Александр Борисович, намекая на переписку Вольтера с Екатериной второй. — И отчество подходящее.

Быков улыбнулся.

— Что ж, Екатерина Алексеевна была бы польщена сравнением. А вы читали сочинения графа Толстого?

— Нет, не довелось.

— Понимаю, обстоятельства. Так вот: есть у него один прелестный персонаж — Кити Щербацкая. Как там... — Николай Николаевич помолчал, вспоминая. — По свойству своего характера Кити всегда в людях предполагала все самое прекрасное, и в особенности в тех, кого она не знала. Кити — правдивая девушка, которая не любит притворяться. Она не может жить по правилам, она живет так, как говорит ей сердце. Есть общие черты, не находите?

Поручик подумал и согласился.

— Это я стал ее так называть. Ей понравилось, — с ноткой самодовольства в голосе добавил Николай Николаевич.

— Она что же, и с вами...?

Быков фыркнул и отмахнулся.

— Не ревнуйте, мы просто хорошие друзья. А вы ей, вижу, приглянулись.

Александр Борисович не ответил, продолжая осматриваться. Один раз он даже замедлил шаг, засмотревшись на танцующих девиц, выстроенных в шеренгу как солдаты на плацу. Их стройные ноги обтянутые черными чулками показывались из возмутительно длинного разреза мишурных юбок и под веселый визг синхронно взметались выше головы, открывая на всеобщее обозрение короткие кружевные панталоны.

— Инфернальный галоп это не то, что нам нужно, друг мой, — потянул его дальше Николай Николаевич. — Все это только гимнастические экзерсисы и ничего более.

— Разве не это требуется голодному до женского общества отпускнику? — спросил поручик, не отводя взгляда от душесмутительного зрелища. — И почему инфернальный? Ничего демонического, вполне себе... приземленно и даже пошло.

— Вот-вот, пошло. А инфернально, потому что они танцуют под музыку Оффенбаха, Орфей в аду.

— Если такое позволительно на открытой сцене, представляю, что происходит в закрытых заведениях, — покачал головой Александр Борисович.

— Вы чертовски правы. Я хочу показать вам настоящее искусство. Вы не пожалеете.

Они свернули на чисто метеную дорожку из белого камня, которая привела к двухэтажному каменному особняку с занавешенными окнами. Сквозь плотную драпировку пробивался слабый свет, из дома не доносилось ни звука. Быков постучал в массивную дверь старомодным молотком на цепи. Дверь не скрипнув отворилась.

— Николай Николаевич! Мое почтение! — дюжий швейцар в зеленой ливрее с заискивающей улыбкой поклонился, пропуская их внутрь.

В прихожей пахло сигарным дымом и почему-то свежевыпеченным хлебом.

— Мы как раз вовремя, Кузьма уже приготовил свои знаменитые расстегаи, — сказал вполголоса Николай Николаевич и потянул носом воздух, вдыхая аппетитные запахи.

Быков подтолкнул поручика к входу в темную залу. Когда его глаза привыкли к загадочному сумраку, Александр Борисович рассмотрел небольшую сцену с портьерой вишневого цвета и полтора десятка столов напротив, стоящих полукругом. На каждом столе горела свеча, однако сцена не была еще освещена и пустовала. Он заметил, что публика состояла исключительно из мужчин.

Поддавшись почти мистическому настроению места, поручик начал мандражировать как перед боем. Это не было проявлением трусости, скорее легкая ажитация — полковой лекарь после осмотра добродушно пояснил, что такое состояние совершенно нормально и лестно сравнил его с молодым рысаком перед скачками.

— Вы станете одним из почитателей ее таланта, я уверен. — Николай Николаевич махнул рукой, подзывая полового. — Должен сказать, что она смогла довести вульгарность кафешантана до эстетического совершенства. Возможно, ее представление сначала вас шокирует, но потом... сами все увидите.

Быков не глядя в прейс-курант, заказал половому знаменитых расстегаев от Кузьмы с различными начинками и графин любимого коньяку.

— Вы тут человек новый, уж доверьтесь моему выбору, — добродушно сказал он, похлопывая Александра Борисовича по плечу. — А то закажете ненароком купание русалок в шампанском или танец одалиски на столе, ввек не расплатитесь.

Поручик нетерпеливо поинтересовался:

— О чьем таланте вы говорили? Кто она?

Когда половой откланялся, Николай Николаевич объяснил:

— Адель Снежинская, знаменитая Петербургская этуаль.

Как будто дожидаясь его объявления, портьера совершенно по-театральному поползла вверх, открывая темную пещеру сцены. Зрители застыли, вытянув шеи.

На центр подмостков как чертик из шкатулки выскочил улыбающийся молодой человек с прической à la Капуль, облаченный в шевиотовый сюртук с пышным галстуком. Английские бриджи плотно обтягивали кривые ноги, а на кожаных тупоносых туфлях сверкали золотые пряжки. Его наряд был тонкой пародией на типичного представителя «золотой молодежи» середины прошлого века.

— Га-ас-с-па-да! Почтеннейшая публика! — звучным голосом возвестил этот фальшивый бонвиван. — Сегодня мы приготовили для вас нечто совершенно новое и необычное! Завораживающая игра света и тени! Красота, как известно, любит свет, но не чурается и тени, ведь в ней скрывается соблазн. Сокрытое от глаз всегда пробуждает желание. Но наберитесь терпения, — ряженый фамильярно подмигнул, — ничего не буду объяснять заранее, сами все увидите.

На этих словах Демидов с раздражением закатил глаза, подумав, что напустить туману с помощью такой отговорки здесь в порядке вещей.

— Встречайте! Обворожительная! Сладкоголосая! Адель! Сне-е-е-е-жинская! — экзальтированно завопил конферансье. Когда он растворился в темноте, в зале наступила тишина. Все взгляды были прикованы к сцене, в воздухе чувствовалось напряжение сродни электрическому. Поручик тоже замер, услышав голос из темноты:

— Жалобно стонет ветер осенний,

Листья кружатся поблекшие;

Сердце наполнилось чувством томления:

Помнится счастье утекшее.

Дивное звонкое сопрано а капелла лилось и проникало в самую душу. Сердце Александра Борисовича забилось, будто пытаясь выскочить из груди. Этот голос определенно был ему знаком.

Неожиданно вспыхнувший яркий луч, выхвативший из темноты женскую фигуру, вызвал общий вздох — Снежинская стояла в расслабленной позе, держа в руках скрипку и смычок. Одежда ее походила на неглиже, обрамленное по вороту меховой оторочкой. Полоска белого меха змеей спускалась до пола, исчезая в складках тонкой мантии, растекшейся по сцене белой лужицей.

Луч погас, но его тот час сменил другой, на сей раз позади Снежинской. В зале послышались стоны и восторженные возгласы. Яркий свет почти не оставлял простора для фантазии — мантия просвечивала, выставляя напоказ стройную фигуру. Подливая масла в огонь, обольстительница удобно устроила на плече скрипку и слегка расставила ноги. Поручик услышал, как Николай Николаевич тихо выругался, и прошептал выражая восхищение:

— Черт возьми, она само воплощение Афродиты! Аглая, Евфросина, Талия — все три грации в одном теле.

Но Демидов скептически поджал губы — он вспомнил о другой женщине, так же стоявшей в темноте в его комнате, не далее как вчера вечером. Он поерзал на стуле, пытаясь справиться с неожиданно возникшим неудобством в брюках. Ему даже пришлось подумать о волосатой родинке на лице одной знакомой персидской старушки, чтобы умерить свою разгоряченную плоть и мысли.

Адель заиграла мелодию романса, смычок в ее руках забился в сладких судорогах, извлекая волшебные звуки. Она стала медленно раскачиваться вправо-влево, вправо-влево, заставляя полы мантии на мгновение приоткрываться, показывая обнаженное тело. Мужчины следили за ней как змеи за дудочкой заклинателя, не в силах оторвать глаз от завораживающего зрелища. Снежинская расставила руки в стороны, скрыв скрипку и смычок в темноте — неуловимое движение и опущенные руки оказались пусты.

Она снова запела:

— Помнятся летние ночи веселые,

Нежные речи приветные,

Очи лазурные, рученьки белые,

Ласки любви бесконечные.

На последних словах луч сменил направление, высвечивая певицу спереди. Снежинская поведя плечами, сбросила мантию, ослепив зрителей белизной обнаженного тела. Свет тут же погас, но жадные взгляды успели впитать рисунок плавного изгиба бедер и красивую грудь с идеально круглыми ареолами.

После нескольких мгновений тишины, зал взорвался аплодисментами. Поручик тоже вежливо присоединился, подумав о том, что сказали бы эти люди, выйди на сцену его царица, Екатерина Алексеевна Зотова.

Когда шум утих, Николай Николаевич поинтересовался:

— Ну-с, что скажете?

По правде сказать, подходящих слов не было. Не хотелось обижать Быкова сравнением двух совсем разных женщин.

— Молчите? А я вам говорил. Каков голос! Какая игра женской природы! — Быков наклонился ближе, намекая на конфиденциальность. — Любой в этом зале сделает для нее что угодно. И этот старый распутник, и вон тот молодой повеса. — Он кивнул в сторону соседних столиков. — Они ее боготворят и готовы отдать любые деньги хотя бы за ужин и короткую беседу. К сожалению, теперь, купаясь в лучах славы, Нина Александровна на это соглашается редко. Но были времена...

Поручик встрепенулся от внезапного озарения. Николай Николаевич заметил, как расширились глаза молодого человека.

— Вы сказали Нина Александровна?

— Не думаете же вы что Адель это ее настоящее имя?

Александр Борисович нахмурился, решая какую-то неприятную для себя дилемму. После короткого раздумья он расслабился.

— Хотите отужинать в ее обществе?

Слова поручика ввергли Быкова в замешательство:

— Да, но... нет, я не отказываюсь... но вы знаете, сколько это стоит?

Молодой человек ухмыльнулся.

— При определенном везении это ничего не будет стоить. Ни вам, ни мне. Все будет зависеть... впрочем, посмотрим. Сами все увидите, — ввернул он расхожую в этом салоне фразу.

Он подозвал полового, попросил у него листок бумаги и карандаш. Начеркав несколько слов, поручик отдал записку и рубль со словами:

— Госпоже Снежинской в собственные руки, любезный. Деньги тебе за услугу.

Половой почтительно поклонился, но уходить не спешил.

— Что еще?

— Это пятерик стоит, вашбродь.

Хитрый молодец как-то сумел разглядеть в нем военный чин. Александр Борисович удивился такой дороговизне, но дал ему золотой. Только тогда половой удалился, так и не вернув рублевик.

— Вы не первый кто пытается привлечь ее внимание записочками, — безнадежно махнул рукой Быков. — Это своего рода лотерея. Обычно деньги пропадают зря — она отдает их на чай половым.

— Пари? — Демидов протянул руку. — Проигравший покупает коньяк.

— Согласен! — Николай Николаевич, уверенный в победе пожал ему руку. — Считайте что бутылка моя.

Снежинская исполнила еще три романса, с каждым разом оставаясь обнаженной все дольше, а последний номер был исполнен и вовсе при полном отсутствии одежды. Вынесенный на сцену венский стул и широко расставленные ноги — это все, что потребовалось зрителям, чтобы изучить строение женского тела во всех подробностях и без анатомического атласа доктора Пирогова.

Быков возбужденно потирал руки в предвкушении выигрыша. Но каково же было его удивление, когда к их столику направилась сама Адель в сопровождении полового. Она уже переоделась в халат, по-восточному богато расшитый птицами и цветами.

— Я не то чтобы огорчен проигрышем, Александр Борисович, но как? Что вы ей написали?

— Всего лишь свое имя.

Они встали, по очереди приветствуя Снежинскую вежливым кивком. Половой помог ей сесть, и за столом наступило неловкое молчание. Николай Николаевич решил сначала посмотреть, что произойдет, а поручик неотрывно смотрел в глаза Адель. Сквозь театральный грим проступали знакомые черты тронутые временем. Лицо почти не изменилось, лишь скулы стали резче, да капризно сложились губы, стерев улыбку, которую поручик очень хорошо помнил и любил. Это была его Нина.

— Сколько лет прошло? — наконец спросила она без волнения.

— Пять, — ответил Александр Борисович, не понимая, что он чувствует. Нина внешне не выказала ни малейшей заинтересованности, но почему она все же согласилась на встречу? Любопытство?

«Прости, мы должны друг друга отпустить. Это слишком долгий срок. Ты должна нормально жить и любить» — это были слова тогда еще совсем юного подпоручика, только-только окончившего военное училище. Александр Борисович был по-своему прав, но все-таки он долго не мог и не хотел заглушить в себе чувства к прекрасной в своей невинности, смешливой светловолосой гимназистке.

Сейчас перед ним сидела чужая женщина с жизненным и конечно чувственным опытом, отраженным в ее глазах и манере держаться. Женщина с тем особенным флером, который мешает увидеть суть и заглянуть в душу, как ее полупрозрачная мантия не позволяет разглядеть во всей четкости обнаженное тело.

— Как ты стала такой, Нина?

Быков почувствовал едва уловимый холод в словах друга и успокаивающе взял его за локоть, но поручик больше ничего не сказал. Он внимательно изучал лицо Снежинской.

— Не смей меня осуждать! — Она сузила глаза и сжала губы. — Ты ничего обо мне не знаешь. Ты уехал в свою Азию, бросил меня. Родители умерли от чахотки, я осталась совсем одна. Я хотела жить. Понимаешь? Ты там, на войне разве не хотел выжить любой ценой? У меня была своя война, а на войне все средства хороши.

— Да, но я никогда не преступал мораль и был верен своим принципам...

— Ты всегда был такой. Но теперь и ты изменился. Ты здесь, наслаждаешься представлением. — Она кивнула в сторону сцены, где под треньканье фортепьяно извивались в диком танце три девицы, чей наряд состоял только из туфель и шляпок. По виду это были остзейские немки — крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. Поручик невольно засмотрелся.

— Разглядываешь, истекая слюной, запретное — то, что в обычной жизни не увидишь. Представляешь их в своей постели. Где твоя мораль? Чем ты лучше меня? А я всего лишь слабая женщина. Была.

Снежинская повелительно щелкнула пальцами. К ней притрусил давешний половой и, с почтением поклонившись, подал зажженную папироску в длинном мундштуке. Она глубоко затянулась, выпустила густую струю дыма к потолку.

— Что до того, как я стала такой — не твое дело, — бросила она с ядом в голосе. — Это моя жизнь. Без тебя.

Она повернулась к Быкову и подмигнула, кокетливо поправляя волосы.

— Николай Николаевич, не хотите ли ангажировать веселую компаньонку на вечер и ночь? С вас только завтрак — café et croissants. Согласны?

— Я хочу, . .. желаю. То есть ангажирую. Не бесплатно, — торопливо выпалил поручик, повинуясь внезапному порыву, чтобы Николай Николаевич не успел принять предложение.

Нина досадливо закатила глаза и вздохнула.

— С тобой я никуда не пойду, Демидов. Пускай даже за все деньги мира. Ты опоздал на пять лет.

Александр Борисович стиснул зубы так, что на его хмуром лице заиграли желваки. Он встал и откланялся, не глядя ни на смущенного Быкова, ни на обозленную Снежинскую.

— Желаю здравствовать.

Он оставил несколько ассигнаций на столе, развернулся по-военному и прямой как палка направился к выходу. Послышались всхлипывания Нины, и успокаивающее бормотание Быкова, но поручик так и не обернулся.

— Уже уходите! — посетовал ему услужливый швейцар у выхода. — Ведь все только начинается. — Он понизил голос:

— Нам давеча завезли двух близняшек. Азиатки, по-нашему ни гу-гу, но из себя как статуэтки, точеные, гладкие. Грудяного естества маловато, но уж такие они номера откалывают, прямо стыд. И на лентах висят, извиваются по-всякому, и гнутся в какую хошь сторону. А то и вовсе в клубок запутаются, попробуй пойми кто где. Все это конечно нагишом, уж так у нас заведено.

Поручик отмахнулся, но швейцар не отставал:

— Не желаете ли тогда к барышням-с? Разговеться, так-скать, после тягот службы? Есть адресок...

Александр Борисович поморщился. Как незнакомые люди узнают в нем военного? Что не так с его внешним видом?

Он оценил предложение, и хотел было отказаться, но вспомнил свои жалкие оправдания о морали и принципах. Назло Снежинской, Быкову и всему миру поручик проворчал:

— К черту всех! К барышням, так к барышням! И... где я могу купить цветы?