Такой вагон уже и не встретишь на чугунке в европейской части России — хлипкий деревянный короб с крышей из просмоленной парусины установленный на две колесные пары. Внутри этого сарая на колесах пахнет лаком, керосиновой гарью и нагретой жестью фонарей. Огненный шайтан, как называют поезд местные жители, стремительно и без усилий преодолевал версту за верстой, оставляя после себя быстро исчезающие облака пара, черный дым и звенящую тишину. За окном тянулась бесконечная туркестанская степь скрытая ночной темнотой.

— Если вам претит идея продажной любви, тогда как вам такое: совсем недавно у нас стали появляться кафешантаны, где множество прожигателей жизни очертя голову, не задумываясь, расточают остатки здоровья и содержимое бумажника, — вещал под стук колес отставной капитан от инфантерии. Он откинулся на плетеную из камыша спинку дивана и хлебнул из фляжки коньяку.

Слова Николая Николаевича Быкова можно было счесть за осуждение такого явления как «поющие кафе», но смотрел он мечтательно, а говорил восторженно и с чувством. Его трудно было принять за военного человека — он оброс жирком, ослаб зрением и больше походил на земского врача. Неверное впечатление складывалось из-за бородки клинышком, круглых очков на мясистой переносице и котелка на лысеющей голове, а так же трости и саквояжа, который всю дорогу Быков держал при себе. Что было в том саквояже, оставалось загадкой, но это нисколько не интересовало его спутника.

Александр Борисович Демидов, молодой поручик с аристократической бледностью на лице, перечеркнутым узкой полоской усов, слушал внимательно, стремясь в короткое время узнать то новое о гражданской жизни, что ему пришлось пропустить благодаря долгой службе вдали от отечества. В этом стремлении был и практический интерес — предать забвению ужасы войны.

Ему не переставали сниться страшные сцены с повешенными персидскими кочевниками и революционерами от буржуазии. Эти сцены мелькали кадрами синематографа, но в отличие от немой фильмы они были цветные и сопровождались звуком и даже запахом. Звуком яростных проклятий на фарси с эшафота, хруста ломающихся шейных позвонков и запахом непроизвольных испражнений несчастных висельников пребывающих в смертельной агонии. Ему мерещились выклеванные падальщиками черные глазницы, изуродованные рты, и животы, разодранные до желтого подкожного жира, похожего на мозги.

От этих кошмаров необходимо было избавляться, чтобы остаться в здравом уме и рассудке. А что может излечить от кошмаров вернее, чем женское общество? В азартные игры и вино как в панацею Александр Борисович не верил — после вечеров в офицерской палатке ему становилось только хуже. Да и с похмелья на ум часто приходили трусливые и недостойные мысли о самоубийстве.

—. .. Необузданная жажда веселья, в центре которого, среди яркого блеска электрических огней, винных паров, ничем не прикрытой чувственности и в нос бьющего цинизма, неизменно витает образ обнаженной женщины, — продолжал смаковать Быков, заметив жадный, почти болезненный интерес в глазах собеседника. — Самые уродливые, а вместе с тем и прекрасные формы проявления дикого разгула и разврата лишают на время отуманенных и ослепленных любителей этого досуга не только рассудительности, но и самого рассудка. Признаюсь, я сам не прочь провести время среди холеных красавиц кафешантана. Многие из них довольно сговорчивы, если вы знаете путь к сердцу женщины.

Поезд коротко свистнул, въехав на мост через Амударью. Скоро остановка в Бухаре, следующая в Ташкенте. Потом еще долгие, долгие часы, пока они не доберутся хотя бы до Оренбурга, а там уж и Москва. А от Москвы до Питера рукой подать.

— Давайте поспим, Николай Николаевич. — Поручик подавил зевок и стал устраиваться на жестком диване, не переставая думать о рассказе отставного капитана.

Пусть он на время и лишится рассудка, окунувшись с головой в столичную ночную жизнь, как заявил Быков, но этот дурман хотя бы на время позволит не думать и не вспоминать о годах службы.

— Знаете, я хотел бы на это взглянуть, — сказал он, мечтательно глядя в темноту.

Воображение рисовало ему жаркие образы извивающихся в танце обнаженных красавиц с узкой талией, широкими бедрами и большой грудью. Это были совсем не те представительницы лучшей половины человечества, что встречались ему за годы службы — персы ничего не смыслили в женской красоте или же умело прятали ее от европейцев под мешковатой одеждой и глиняными стенами домов.

— Нет ничего проще, — с готовностью ответил отставной капитан. Он уже был изрядно подшофе, лицо его раскраснелось от благородного напитка так приятно вяжущего десны. — После всего, что вы мне поведали о своей службе, я настаиваю на посещении хотя бы одного из этих вертепов. Аквариум... нет, пожалуй, Эдем... да, определенно. Я пойду с вами, так как безнадежно холост, да и без меня вы там пропадете.

— От чего же? Разве там опасно? Не примите за бахвальство, но три звезды на погонах я получил заслуженно и могу за себя постоять.

— О, не сомневаюсь, — Николай Николаевич примирительно поднял руки. — Я говорю только о деньгах. Уверяю вас, против хитрости женщин, их умения пользоваться своей красотой не устоит ни один самый сильный мужчина. Итак, решено! По прибытии устраивайтесь, и мы с вами, так сказать, сходим в разведку.

***

В столице, бывшей когда-то его домом, пусть и в казармах, Александр Борисович заехал в меблированные комнаты мадам Зотовой, которые ему настойчиво рекомендовал Быков. Он заверил нового друга, что за умеренную плату постояльцу будут предоставлены все условия: «домашний завтрак, мягкая постель без клопов и приятное общество хозяйки». На последнее утверждение Николая Николаевича поручик с сомнением покачал головой, представляя мадам Зотову пожилой дамой с усиками и густыми сросшимися бровями. Персидское прошлое никак не хотело его отпускать.

Оказывается, ошибаться иногда бывает приятно, потому что жизнь временами преподносит приятные же сюрпризы. Екатерина Алексеевна Зотова оказалась вовсе не мадам, а мадмуазель — особой прекрасной во всех отношениях. Ее чистое лицо, казалось, никогда не знало яркого солнца, длинные медово-русые волосы, собранные в высокую прическу мягко блестели. Синие, как васильки, глаза смотрели изучающе, с неподдельным интересом, а пленительные бархатисто-пунцовые губы определенно были созданы для поцелуев. Александр Борисович потерял дар речи, тайком по-мужски разглядывая ее телесное богатство: тяжелые груди, тонкая талия и широкие бедра без сомнения говорили о большом чувственном опыте хозяйки. Он уже мысленно раздел ее и вдруг понял по насмешливому взгляду женщины, что попался за вожделением как мальчишка. Смутившись, поручик представился, изложил причину своего появления, но Екатерина Алексеевна смотрела на него, храня молчание.

— Бедный мальчик! — наконец произнесла она печально.

— Ч-что? Почему? — удивился Демидов, не ожидая такого приема.

— Мальчик — потому что я несколько старше вас, а бедный... я вижу в ваших глазах боль от перенесенных переживаний. И беспросветное одиночество. Вероятно, вы были на войне. Но вы слишком молоды, а какая сейчас война?

Он обреченно пожал плечами. Об этом говорить совсем не хотелось.

— Был в Персии, близ Тебриза, — просто объяснил он не вдаваясь в подробности. Персидская кампания, если отбросить политику, для простого солдата была не войной, а защитой русскоязычного населения от грабежей и разбойных нападений кочевников, но и там тоже стреляли и убивали не меньше.

— Устраивайтесь, уже поздно, — спохватилась хозяйка. — Обо всех условиях поговорим завтра.

Ее теплая ладонь легко коснулась коротко стриженых волос поручика, скользнула по щеке. Екатерина Алексеевна отняла руку и улыбнулась самой красивой улыбкой из всех, что ему доводилось видеть. Это было похоже на интерес к нему как к мужчине и обещание чего-то большего, чем нежное касание.

Если бы не воспитание и светские нормы поведения, Александр Борисович уже бы приступил к штурму этого бастиона. Он лишь несмело улыбнулся в ответ. Но мыслям не прикажешь, они сами по себе, их не прикроешь воспитанием. Это ты сам, какой есть, наедине со своими демонами, а они как водится, временами берут верх над человеком. Выкладывая скудный скарб из чемодана в пузатый колченогий комод, поручик представлял, как прямо там, в прихожей он задирает домашнее платье мадам Зотовой, без усилий раздвигает ей ноги и приникает ртом к влажной расселине, зарывается носом в жесткие волоски, вдыхая божественный аромат. Она же, поддавшись напору, возбужденно вращает бедрами, потирая промежностью его лицо. Насытившись терпкими соками, он поднимается, резко разворачивает нетерпеливо постанывающую женщину к себе спиной. Грубо прижимая ее к стене, проталкивается в узкое горячее нутро и долго с остервенением колотится о мягкие ягодицы, пока от долгого стояния на носках не сведет судорогой ноги, а сбившееся дыхание уже не позволит удержать сумасшедший темп. Вливая в женщину свое застоявшееся семя, он мнет ее молочные груди, наслаждаясь забытыми ощущениями...

— Педар саг! — выругался на фарси Демидов, отгоняя грязные мысли.

***

Около полуночи в дверь тихо постучали.

Александр Борисович приподнял голову и привычно скользнул рукой под подушку, нащупывая револьвер, но остановился, вспомнив, где находится.

Дверь отворилась, показался, будто парящий в воздухе, огонек свечи. В комнату, неслышно ступая босыми ногами, вошла Зотова в длинной белой ночной рубахе. В руках она держала горящую свечку и кружку.

— Забыла вам принести воды на ночь.

Она наклонилась, поставила фарфоровую чашку и свечку на столик. Посмотрела на Александра Борисовича. Лицо ее было спокойно, и смотрела она с прежней грустью.

Екатерина Алексеевна задула свечу, выпрямилась. И осталась стоять.

Пробившийся сквозь окно лунный свет придал четкости неверным теням — мягкий батист рубахи не смог скрыть торчащие соски и бугорок густой поросли между ног. Демидов рывком сбросил одеяло, встал и обнял ее теплое, мягкое тело.

— Ну вот... — выдохнула она, кладя ему руки на плечи. — И хорошо... Рада, что мы поладили без слов.

Он потянул ее к кровати. Прижимаясь к ней, приник губами к шее. От женщины пахло розой, хересом и незнакомыми специями. Рывком он задрал ее ночную рубашку и схватил за ягодицы. Гладкие, большие и прохладные.

— Ох... да, — прошептала она. Искренне, без фальши и театральности.

Александр Борисович повалил ее на кровать и, дрожа, стал срывать с себя исподнее. Но руки не слушались. Содрав с ноги одну штанину ненавистных кальсон, он повалился на женщину, стал своими ногами настойчиво раздвигать ее крепкие гладкие ноги. Они послушно разошлись и согнулись в коленях. И через мгновения, дрожа и задыхаясь, он вошел в это мягкое, отдавшееся ему тело.

— Ох... — снова выдохнула Екатерина Алексеевна со стоном и обняла его.

Он схватил ее за плечи, сделал несколько судорожных движений.

— Тише, тише... — Она успокаивающе прижала его голову к себе.

Но он не мог и не хотел успокаиваться, он сжал ее, нетерпеливо задвигался. Ноги ее разошлись сильнее, впуская его, горячая рука ласково скользнула по спине поручика. Александр Борисович двигался резко, обхватив женщину руками, впившись в нее пальцами.

— Голодный какой...

Рука ее гладила его тело, чувствуя ярость сжимающихся мышц. Она успокаивала, словно говоря каждым своим движением: не торопись, я никуда не уйду, я твоя.

И он внял языку этой руки, судорога оставила его тело, он стал двигаться медленно, размеренно. Поручик владел ею, стараясь растянуть наслаждение. Тело отзывалось ему, широкие бедра ее сжимали его ноги в такт движению и расходились, сжимали и расходились.

— Хороший... — выдохнула она.

Он плыл по ее телу, эта волна несла и несла, и казалось, не будет этому конца. Но волна стала вдруг набирать силу, вздыбилась и неистово забурлила, его тело задрожало в предвкушении. Рука Екатерины Алексеевны легла на его ягодицы, властно и сильно сжала, надавила, впиваясь пальцами. С рычанием он выплеснулся в эту волну, семя хлынуло в большое мягкое тело женщины. Она застонала и вскрикнула.

Александр Борисович обмяк и лежал на ней, мучительно дыша ей в шею.

— Горячий... — прошептала она, погладив его по голове.

Отдышавшись, он заворочался, поднял голову.

— Сильный... солдатик мой, — произнесла она и счастливо рассмеялась.

Он сел на край кровати, посмотрел в темноте на женщину. Как ребенок, который боится, что сейчас у него отнимут любимую игрушку, поручик положил Екатерине Алексеевне руку на грудь и сжал пальцы, вминая их в упругую плоть. Она тут же накрыла ее своими ладонями, будто не желая отпускать.

— Выпейте воды.

Демидов вспомнил про чашку, взял ее, жадно влил в себя всю воду. Потом встал, нашарил в кителе портсигар и спички, закурил, снова сел на край кровати.

— Не ожидал, что вы придете, — произнес он хриплым голосом.

— Но хотели? Признайтесь, — улыбнулась она.

— Хотел, — кивнул он как-то обреченно. — Весь вечер думал о вас.

— Я знаю. И я хотела. Но не смейте думать обо мне всякое, у меня тут не бордель. Вам это нужно, но и у меня есть потребность. Я ведь совсем одна.

Они молча посмотрели друг на друга. Александр Борисович рассеяно курил, огонек папиросы отражался в темном окне.

— Дайте-ка и мне, — попросила она.

Он передал ей папиросу. Она запрокинула голову, затянулась горьким дымом и стала осторожно выпускать его. Снова помолчали. Екатерина Алексеевна вздохнула, приподнялась, села на кровати.

— Пойду.

Она спустила ноги на пол, встала, оправила на себе ночную рубашку. Поручик сидел с погасшей папиросой во рту. Зотова шагнула к двери, он взял ее за руку:

— Погодите. Побудьте еще.

Она постояла возле него, потом села на кровать. Луна скрылась, комната погрузилась в темноту. Поручик обнял Екатерину Алексеевну, она стала гладить его щеку:

— Трудно вам без жены?

— Я привык. Да и не знаю я, как это быть женатым.

— Дай вам Бог встретить хорошую девушку.

Он взял ее руку и поцеловал в горячую ладонь. Она приблизилась, слегка толкнув его грудью, и поцеловала в щеку:

— Пора мне. Впредь зовите меня Кити, мне так больше нравится. И будем на ты, по-простому.

Прошелестела в темноте рубашка, скрипнула, закрылась дверь. Александр Борисович достал еще одну папиросу, закурил, встал, подошел к окну.

— Что за женщина! Невероятная! — он ошеломленно покачал головой и закрыл глаза, пытаясь сохранить в памяти каждое мгновение вечера.

Поручик был рад перерыву в службе. Мирная жизнь с первого дня ласково приняла его в свои объятия, он надеялся, что впредь не будет видеть во сне кровь и смерть, преследовавшие его почти каждую ночь.

Думать грязно о Екатерине Алексеевне, то есть о Кити, больше не хотелось. Было бы хорошо, если бы она осталась до утра — уснуть в ее объятиях, это все, о чем он мог еще мечтать.