Толян развёл пальцами ягодицы Насти — плотные, тугие, горячие. Щель между ними блестела от влаги, губки приоткрыты, пульсирующие. Он наклонился ближе, вдохнул запах — тёплый, телесный, влажный — и начал лизать.

Сначала осторожно, по складке, проводя языком вверх-вниз, ощущая, как дрожит её тело. Потом — увереннее, глубже, втягивая губами её плоть, ловя клитор, обводя его кругами. Он ел её с шумом, с преданностью, с жадностью, будто хотел запомнить вкус навсегда.

Настя чуть приподнялась, не отрываясь от Алёны, но бёдра подалась назад — навстречу, разрешая. Её спина выгнулась, грудь тряслась в ритме дыхания. Она не сдерживалась — стонала низко, с наслаждением, ни капли иронии.

Он ел её, как мог. С нажимом, с паузами, с резкими втягиваниями, с давлением языка. Отвлекался, чтобы втянуть её клитор в рот, покусывал губки, потом снова — глубоко, влажно, с громким звуком. Его руки мяли бёдра, тёрли кожу, сжимали.

Он встал, одной рукой сжал её бёдро, другой — направил член к цели. Осторожно провёл головкой между её губок, вверх-вниз, медленно, будто дразня себя. Горячая щель Насти блестела от влаги, губки разошлись от возбуждения. Толян водил по ней, прижимая то к клитору, то чуть ниже, но не входил — ещё сдерживался, но с трудом.

— Господи... Настя... — простонал он. — Я не могу... ты с ума сводишь...

Настя вздрогнула, но не отстранилась. Только повернула голову, чуть прикусила губу и сказала тихо, хрипло:

— Подожди ещё... Потерись... Я хочу чувствовать, как ты трёшься по мне... Только не входи... не сейчас...

Толян застонал. Член у него дрожал в руке. Он снова прижался к её влажной, разгорячённой плоти, провёл головкой вдоль щели, надавил чуть сильнее, будто искушая и себя, и её. Трение было влажным, тёплым, сочным. Настя раздвинула ноги шире, приподняла зад — и шепнула:

— Вот так… трись… медленно… снаружи…

Он не выдержал — начал тереться: вверх-вниз, медленно, тяжело. Его головка скользила по её клитору, раздвигая губки, вжимаясь между ними. Она стонала глухо, спиной назад, дыхание у неё сбивалось, кожа покрылась мурашками.

— Блядь… Настя… я не выдержу…

— Терпи, — прошептала она. — Я скажу, когда войдёшь… Пока — просто дай мне почувствовать тебя…

Она застонала, глубоко, с хрипотцой, и начала двигаться — медленно, ритмично, подавая попкой назад, навстречу ему. Толян замер, затаил дыхание, когда её движения стали точными, тянущими — она тёрлась о его головку, то поднимаясь, то слегка опускаясь.

— Чёрт... — выдохнул он, сжав бёдро сильнее. — Настя…

Она не ответила. Только продолжала двигаться — чуть шире расставила ноги, сильнее прогнулась в спине, подставилась. Её губки разошлись, плоть влажно обтекала головку, вжималась в неё, и он не удержался.

Вошёл.

Медленно, туго. Только головкой. Но этого уже было слишком — она была горячая, тесная, обхватила его с влажным, живым трением. Он задрожал.

Настя замерла на секунду, а потом — мягко подалась назад ещё. Чуть глубже. Приняла его второй раз, уже почти половину.

— Да… вот так… — выдохнула она. — Медленно… я чувствую каждый миллиметр…

Он закрыл глаза, вцепился в её бёдра обеими руками и стал входить глубже — плавно, с паузами, чувствуя, как она раскрывается под ним, вжимает его внутрь.

Настя задышала чаще, движения её стали чуть короче, острее. Она начала подаваться назад увереннее, бедра двигались волнами, каждый раз прижимаясь сильнее — и Толик входил глубже. Его член скользил в неё туго, с влажным звуком, обтянутый пульсирующими, горячими стенками. Внутри у неё было узко, почти болезненно тесно — как будто тело с трудом принимало его размер, но не отказывалось.

— Ах… — вырвалось у неё. — Боже… да…

Толик стонал в ответ. Его руки вжимались в её талию, пальцы оставляли следы, он двигался вместе с ней — навстречу, в такт, с каждым толчком всё глубже. Он чувствовал, как её ягодицы шлёпаются о его пах, как щель жадно скользит по длине, как внутри всё дрожит, сжимается.

— Ты такая… тёплая… блядь… — прошептал он. — Ты сводишь с ума…

Настя уже не сдерживалась. Стоны вырывались с каждым движением — влажные, прерывистые, глубокие. Она подалась вперёд, опираясь на ладони, попка поднята, спина изогнута, волосы падают вперёд, грудь колышется в такт его толчкам. Он видел, как кожа на её бедрах натянута, как на пояснице выступает пот, как её спина вздрагивает при каждом входе.

— Да… ещё… ещё… — стонала она, подаваясь назад, впитывая его в себя, словно хотела всего.

Толик двигался уже не сдержанно. Толчки стали сильнее, быстрее. Его яйца хлопали о неё, тело с глухими ударами билось в бедра, руки сжимали талию крепко, словно боялся отпустить. Он хрипел от напряжения, от плотности внутри, от звука, с которым её соки принимали его член — мокро, громко, откровенно.

Теперь он вёл. Уверенно, по-мужски. Его ладони легли на ягодицы Насти, сильные, тяжёлые. Он сжал их, раздвинул, развёл в стороны — и продолжал трахать её короткими, точными движениями. Внутри — горячо, скользко, жадно, но плотно: её тело принимало не всё.

Он шлёпнул её по заднице — резко, с хлопком. Настя взвизгнула и откинула голову, но не убрала бедра — наоборот, подалась назад, словно просила ещё. Он ударил снова. Ещё. Кожа на её попке покраснела, дрожала от толчков. Ему нравилось, как она стонет, когда он держит её вот так — раскрытую, податливую, сжавшуюся вокруг него.

— Да… вот так… — простонала она. — Шлёпай… трахай… я сейчас…

Он вжал её к себе, держал за попку, трахал резко, быстро, всей массой. Каждый толчок — как удар, каждый выход — с липким звуком. Её бёдра дрожали, спина напрягалась, дыхание стало рваным. И вдруг — она вскрикнула.

Оргазм сорвал её на выдохе — судорожно, низко, с открытым ртом. Её тело затряслось, бедра забились, киска сжалась на нём, брызнула соками. Она дрожала, выгнулась, потом сдалась, упала грудью в подушки, тяжело дыша.

А он всё ещё был в ней. Горячий. Плотный. Не до конца — но больше и не надо было.

Она не успела отдышаться. Тело ещё подрагивало, бедра были горячими, кожа — влажной, прилипшей к простыне. Но Толик не останавливался.

Он двигался увереннее — не торопясь, но плотно, с точной отдачей. Держал её за талию, глубже не входил, но работал с силой. Его член скользил в ней — каждый раз с влажным чавкающим звуком, вызывая у Насти дрожь внизу живота.

— Боже… — прошептала она, еле дыша. — Я не могу… я снова…

Он только стиснул её сильнее, ладонями обхватывая бёдра, направляя. Начал вжиматься чуть быстрее, чуть грубее, и она начала стонать снова — глухо, ниже, уже без слов. Просто звуки. Тело само всё решало.

Он ударил по её попке — звук хлопнул по комнате, кожа вспыхнула. Настя закусила губу, застонала в подушку, и снова подалась назад.

— Да… вот так… трахай меня… пожалуйста…

Он тяжело дышал, всё ближе к краю. Член пульсировал, внутри неё становилось всё теснее, как будто её мышцы снова сводило. Она застонала громко, вскинулась, зашлась в стон.

— Я сейчас… я… дааа…

И накрыло. Настя выгнулась дугой, руки сжались в простынях, губы открылись в беззвучном крике. Внутри у неё всё схватилось, обхватило его, затрепетало, потекло. Он чувствовал, как она сжимает его изнутри, как пульсирует, как тело просит ещё.

Он был на грани. Едва держался. Но тут она, всё ещё дрожа, повернулась через плечо, и голос у неё был хриплым, мокрым, просительным:

— Кончи в меня… хочу…

Он не выдержал.

Вошёл резко, глубже, насколько позволяла плоть. Схватил её за бёдра, вбился до упора — до той тугой границы, где она переставала принимать — и взорвался. Его тело дёрнулось, зубы стиснулись, горло выдало хриплый, низкий стон. Сперма рванула внутрь — горячая, тяжёлая, толчками, пульсами, глубоко, туда, куда она сама просила.

Настя вскрикнула, выгнулась, будто принимала каждую каплю, прижималась назад, чтобы впустить ещё. А он всё не останавливался — бился в ней, пока не отдал всё до последнего рывка.

Толик проснулся рывком.

Свет уже просачивался в окно — тусклый, ранний, чуть тёплый. Утро. Комната тихая, но не тёмная. Пахло деревом, пылью, одеялом. Сердце колотилось, грудь ходила ходуном. Он тяжело выдохнул, провёл ладонью по лицу — всё в поту.

Трусы мокрые. Липкие.

Член всё ещё пульсировал, сперма тянулась по коже, вниз по бедру. Он откинулся назад, уставился в потолок, дыхание медленно выравнивалось. В висках — стучало. А перед глазами — всё так же: Настя, выгнутая, блестящая, принимающая его, просившая: «Кончи в меня…»

Он сжал глаза, провёл рукой по паху, с досадой откинул простыню.

— Чёрт… — выдохнул. — Что ж ты творишь со мной, сука…

Он сел на край кровати. На улице щебетали птицы, где-то скрипнула калитка. Всё было по-утреннему спокойно. А внутри — всё бурлило.

— Ебать… как пацан, блядь… — пробормотал себе под нос. — Трусы мараю, как в пятнадцать…

Потянулся, почесал грудь, выдохнул, качнувшись вперёд.

— Пар не спускал уже хрен знает сколько…

— Вот и результат. Только приснится — и уже всё, хлещет…

— Надо бы, блядь, себя в порядок привести. А то так и поедет крыша.Он встал, чуть кряхтя, стянул мокрые трусы, бросил на пол. Член всё ещё стоял, налитый, вялый, но тяжёлый.

Он подошёл к умывальнику, включил воду. Плеснул себе на лицо. Потом — на грудь, на пах. Вода была прохладной, но толку — мало. Внутри всё ещё зудело.

Он усмехнулся, но в голосе была злость. На себя. На сон. На то, как сильно хочется — и как близко, сука, всё это было.

Толик вытерся тряпкой, натянул чистые трусы и сел на край кровати. На улице уже шумели птицы, вдалеке кто-то запускал мотоцикл. Всё было по-деревенски мирно, привычно. Но внутри у него — всё ещё гудело.

Он почесал живот, выдохнул:

— Ну всё, хорош. Надо пар скидывать как мужик, а не трусы марать во сне…

Встал, прошёлся по комнате, потянулся. Всё тело было ватным, но в паху всё ещё звенело — остаточная пульсация, как после перегрева.

Он вспомнил Веру. Вернее — то, как она осталась с Семёном.

— Угу… — протянул. — А у Семёна там, похоже, всё и случилось. Ну-ну…

— Может, сгонять к нему?.. Просто узнать. Чё да как. Без намёков.

— Просто… интересно. По-человечески.

Он усмехнулся, но тут же поймал себя на мысли — а вдруг и правда там всё серьёзно?

— Не, не. Делиться он точно не будет…

— Хотя… — мелькнуло. — Ну мало ли… как с Алёной было…

Толик хмыкнул, пошёл на кухню. Нарезал хлеб, вбил два яйца на сковородку, швырнул рядом ломоть сала. Пока шкворчало, глянул в окно — солнце уже поднялось, пар над травой почти рассеялся. Внутри всё ещё что-то зудело, но теперь это было больше любопытство, чем вожделение.

Поел быстро, как обычно. Потом умылся, натянул старые джинсы, кроссовки, захлопнул за собой дверь и пошёл к Семёну.

Возле дома стояла чужая машина. Что-то в ней было не то — слишком новая, слишком городская. Водительское сиденье — пустое.

Он толкнул калитку, вошёл во двор. Дверь в дом была приоткрыта. Внутри — тишина, но слышны голоса. Он шагнул внутрь — и остановился на пороге кухни.

Картина перед ним была такая, что даже его — Толика — повело слегка.

За столом сидел Семён — хмурый, молчаливый, осунувшийся, будто за ночь постарел на десять лет. Спина — сгорблена, взгляд — тяжёлый, тёмный, опущен в чашку. Рядом с ним — молодой парень, лет под тридцать. Его Толик сразу не узнал, но догадался: сын Семёна.

У окна стояла женщина. Элегантная, в строгом костюме, с прямыми волосами, гладко зачесанными, в руках — папка с бумагами. Сразу видно — не отсюда. На лице — ни жалости, ни участия.

А на диване — в углу, в тени, почти сжавшись — Алёна.

Толик вздрогнул, увидев её. Она была в простой футболке, волосы растрёпаны, без макияжа, глаза красные. Увидев Толяна, она чуть отвела взгляд, как будто стыдно. Или просто не хочет, чтобы её видели.

Толик стоял в дверях, не зная — войти или уйти.

Семён поднял голову. Посмотрел прямо на него.

— Ты чего?

— Да я… — Толик кашлянул. — Просто… думал, заглянуть. Утро, то-сё… Хотел узнать, как ты…

Семён смотрел на него несколько секунд — тяжело, будто пытался решить, стоит ли вообще что-то говорить. Потом опустил взгляд в чашку, выдохнул через нос и заговорил. Без эмоций. Ровно. Как по бумажке, но с такой усталостью, будто каждая фраза резала по живому.

И рассказал.

Про то, как Вера всё это время врала. Как подставили его с домом. Как сам подписал, сам показал деньги. И как утром проснулся — один. Без неё. Без денег. Без надежды.

Толик слушал молча, стоя у косяка. Плечи его постепенно опускались. С лица сошла ухмылка. Даже дышать стало как-то иначе — глубже, с паузами.

Семён продолжил — про то, что Алёна тоже пострадала. Её кормили обещаниями — «вот-вот», «бухгалтер заболел», «банк тормозит». А потом — тишина. Телефон отключён. На письма — автоответчик. Она поехала на место, посмотреть, что с домом.

А дом уже не её. Продан. Только деньги прошли мимо.

Семён говорил спокойно. Без истерики. Но Толик понял — это было хуже. Потому что теперь там внутри ничего не осталось. Ни злости. Ни желания вернуть. Только обугленное.

Он стоял, молча кивая, а в голове — всё сжалось. Сон про Настю, мысли про «поделиться», всё это казалось теперь дерьмом на фоне реальной, взрослой подставы, которая выжгла людей до костей.

Толик молчал несколько секунд, глядя на Семёна, на Алёну, потом перевёл взгляд на риэлторшу, которая безразлично листала бумаги, будто всё происходящее — не про неё. Внутри у него шевельнулось что-то странное: не просто жалость, а злость — глухая, тяжёлая, мужская. Так не должно быть. Ни с кем.

Он выдохнул и спросил:

— А к ментам… обращались?

Семён чуть качнул головой. Без эмоций, устало:

— Нет.

— Почему? — Толик вскинул брови.

Семён пожал плечами:

— А что я скажу? Сам всё подписал. Дом продал. Деньги исчезли — и что? Документы есть. Сделки чистые. Даже если искать — времени уйдёт вагон, а толку...

Толик нахмурился, почесал в затылке, потом чуть выпрямился:

— У меня брат есть. В ментуре. Я могу дернуть его. Посмотрит, пробьёт, с кем они вообще связаны. Может, через базы, по номеру, по сделке. Есть шанс, что вытащим хоть нитку.

Семён посмотрел на него. Не с надеждой, но и не отмахиваясь.

Толик добавил, тише:

— Я не обещаю. Но могу попробовать. Не могу смотреть, как тебя вот так… просто. Ни за что. Как лоха последнего.

Семён долго не отвечал. Потом только кивнул:

— Ладно. Если хочешь — дергай. Терять уже нечего.

Толик вышел на крыльцо и тут же достал телефон. Отошёл за угол, прикрывшись от солнца, набрал номер, выслушал короткие гудки. Голос на том конце был сонный, но узнав, кто звонит, сразу стал внимательнее. Толик быстро, без лишних эмоций, изложил суть — схема, два случая, одинаковые почерки, исчезнувшие деньги. Голос на том конце оживился, задал пару коротких вопросов, что-то пообещал.

Толик повесил трубку, вернулся в дом.

— Всё, — бросил он, глядя на Семёна. — Надо ехать. Сейчас. Пока след тёплый.

Он посмотрел на Алёну, потом снова на Семёна:

— Вместе поедем. И ты, и она. Надо сразу два заявления — будет весомее. Я с вами.

Риэлторша, до этого молчавшая, вдруг заговорила:

— Я могу подвезти.

Семён молча кивнул. Алёна не возражала. Она лишь тихо поднялась с дивана, поправила майку, собрала волосы в резинку, взяла куртку. Евгений помог отцу с бумагами, аккуратно сложил в портфель. Они вышли во двор все вместе.

Поездка была короткой и молчаливой. Только шорох шин, гул мотора, весна за окнами. Ни один не смотрел в глаза друг другу — каждый думал о своём. В приёмной сидели тихо, ждали, пока оформят. Потом — писали заявления. Говорили чётко, без эмоций. Чиновник кивал, что-то помечал.

Когда вышли — солнце уже клонилось. Воздух был жаркий, но душный. Семён стоял на ступеньках, смотрел в асфальт, пока рядом не встал сын.

Евгений положил ему руку на плечо:

— Поехали ко мне. Останешься пока. Не один.

Семён хотел возразить — привычка быть одному, не напрягать. Но кивнул. Просто. Без слов.

Алёна в это время стояла у обочины, держась за ремешок сумки. Улыбки не было, но взгляд стал чуть мягче. Она подошла ближе, сказала негромко:

— Я поеду к себе. Сейчас у родителей живу… они ждут.

Семён посмотрел на неё — с благодарностью и чем-то ещё. Только коротко кивнул.

— Береги себя, Лён.

Она кивнула в ответ, развернулась и пошла к остановке, не оглядываясь.

Толик стоял чуть в стороне, мял кепку в руках. Потом, когда все уже собирались по машинам, пробормотал:

— Я с вами тогда, а? Поздно уже уезжать. Да и неудобно как-то… бросать, когда такое.

Евгений взглянул на отца. Тот не ответил, но и не возражал.

— Хорошо, ко мне тогда, — коротко сказал сын.

Такси довезло их до дома ближе к вечеру. Улица была тихая, двор утопал в зелени — невысокие деревья, аккуратные клумбы, редкие прохожие. Дом Евгения оказался обычной пятиэтажкой, но внутри квартира была аккуратной, чистой, со светом, тишиной и запахом кофе и бумаги.

Семён прошёл внутрь неуверенно, будто боялся что-то задеть. Сел на край дивана, молча осмотрелся. Толик устроился в кресле, поставив портфель с документами рядом. В комнате было уютно — полки с книгами, мягкий свет, на стенах — фотографии: в чёрно-белом, с городской пылью, с лицами, которые смотрели изнутри.

— Сейчас покажу кое-что, — сказал Евгений, — может отвлечёт.

Он достал ноутбук, включил. Несколько кликов — и на экране начали мелькать фотографии: город, фигуры в движении, студийные портреты, съёмки с улиц, детали рук, теней, запотевших стёкол.

И вот — кадр: девушка в чёрном белье. Почти обнажённая — тонкие бретели, полупрозрачные трусики, гладкая загорелая кожа. Спина выгнута, живот втянут, в пупке поблёскивает аккуратный пирсинг. На бедре — татуировка, тёмная, изогнутая, уводящая взгляд к линии бедра. Ещё одна — на внутренней стороне предплечья, ближе к запястью. В носу — тонкое кольцо, почти незаметное, но вблизи оно подчеркивало дерзость. Руки подняты вверх, кисти мягко сомкнуты, а взгляд — прямо в камеру: уверенный, с вызовом, с лёгкой насмешкой. Освещение мягкое, обволакивающее, подчеркивало изгибы и текстуру кожи, а поза — подчёркнутая, владетельная, как у той, кто знает, на что смотрят — и не стесняется.

Толик чуть привстал, щурясь.

— А это кто?

Евгений не сразу ответил. Пальцами проверил настройки, прогнал ещё пару кадров — та же девушка, другой ракурс, другое бельё, но всё то же тело. То же лицо.

— Это из последней серии, — сказал спокойно. — Магазин нижнего белья заказал.

— Девушку зовут Анастасия. Я пока только раз с ней работал, недавно.

— Скоро будут ещё сессии.

Толик кивнул, будто просто для вида. Но взгляд его оставался прикован к экрану ещё секунду дольше, чем нужно. Он узнал её сразу. Узнал по изгибу спины, по тату на бедре, по кольцу в носу, по взгляду, в котором всегда было чуть больше, чем просто поза.

Но ничего не сказал. Ни слова.

Потом перевёл взгляд на Семёна.

Тот сидел чуть в стороне, не глядя прямо на экран, но видно было — видел. Узнал. По-своему. Не дрогнул, не выдал себя, не шевельнул лицом. Только в глазах — короткая тень. Узкое, мгновенное движение — как будто внутри что-то сжалось. Но он тоже промолчал.

Так они и сидели — трое мужчин, и только один говорил. А фотография на экране всё ещё светилась — как воспоминание, которое вернулось без спроса.

Толик отвёл взгляд от экрана, почесал подбородок, хмыкнул — как будто разгонял внутреннее напряжение. Потом усмехнулся, будто ни при чём, и сказал, глядя на Евгения:

— Знаешь, а я ж такие места знаю… красивые. Тут недалеко. Поля, старые сараи, озеро с камышами.

— Если захочешь такую деваху на природе пофотать — зови. Покажу.

Голос был ровный, даже слегка шутливый. Но за словами чувствовалось: он не просто предложил помощь. Он искал зацепку. Вход. Возможность как-то остаться рядом с этим образом — с Настей, пусть и чужой, пусть и недосягаемой.

Евгений кивнул, не глядя, просто переключая фото.

— Ладно, спасибо. Запомню. Если что — обращусь.

Семён сидел неподвижно. Смотрел куда-то мимо. Слов не сказал. Но Толик видел — он слышал. И понял всё.

Позже они поужинали — просто, без церемоний. Картошка с тушёнкой, хлеб, огурцы, чай. Разговоров почти не было — усталость навалилась всем сразу, будто выключила остатки слов. Евгений ушёл в свою комнату — дверь тихо прикрылась, свет за ней погас.

Семён с Толиком улеглись на раздвижном диване в гостиной. Матрас скрипел, простыня была тонкой, но чистой.

Они лежали молча — каждый на своей половине, глядя в потолок. Вроде бы всё — закончилось на сегодня. Но сон не шёл.

Минут через десять Толик повернулся на бок, посмотрел в сторону Семёна.

— Ты, главное, не падай духом.

— Деньги найдутся. Ну или хоть часть. Главное — зацепка есть. Родственник мой в теме, не отмажутся.

— А этих... — он усмехнулся, — эту шлюху с усачом… посадят. И надолго, я тебе говорю. За такие номера сейчас не прощают.

Семён не ответил. Но дыхание у него стало тише. Слушал.

Толик замолчал, глядя в темноту. Потом добавил, уже тише:

— Мы ж с тобой не такие старые, чтоб всё просто так просрать. Ещё повоюем.

Семён чуть повернул голову.

— Угу. — выдохнул он.

И снова — тишина. Но уже не такая пустая. В ней хоть что-то звучало. Надежда.