Свет в комнату просачивался сквозь жалюзи — узкими полосками, будто расчерчивая потолок. Семён лежал на спине, руки под головой, взгляд — в никуда. Под спиной — чужой диван. Новый, не продавленный. Городской. Чистый. С запахом порошка и чего-то, чего он не знал — кондиционер, может.

Он дышал медленно. Тело ныло не от боли — от бессилия. Всё, что было там, в деревне — как выжженное. Дом — продан. Деньги — ушли. Вера — исчезла. Юра — с ней. Алёна... даже вспоминать не хотелось.

Рядом, спал Толик. С храпом. Головой к батарее, носком ноги свесившись в пустоту. Спал как всегда — крепко, но с каким-то внутренним напряжением, будто в любой момент готов проснуться и снова куда-то бежать.

Семён сел. Потянулся. Тело отозвалось тугой тяжестью в спине. Он почесал живот, встал босиком, прошёл к окну. Город гудел — не громко, но постоянно: машины, шаги, какие-то крики снизу. Здесь не было пения птиц, скрипа калитки, запаха травы.

Из кухни доносился шум. Евгений не спал.

Семён прошёл, не торопясь. На нём — только майка и спортивные штаны, которые сын дал вчера вечером. Чужие, но удобные. За спиной скрипнула раскладушка — Толик перевернулся, но не проснулся.

На кухне Евгений стоял у плиты, спиной к двери. Тишина. Только бульканье кофеварки.

— Доброе утро, — сказал Семён. Голос — сиплый, но ровный.

Евгений кивнул, не оборачиваясь:

— Доброе.

Пауза.

— Спал хоть?

Семён пожал плечами:

— Больше, чем думал. Меньше, чем надо.

Евгений налил кофе в две чашки. Одну поставил на стол, вторую — себе. Только тогда обернулся. Взгляд — спокойный, усталый.

— Никуда не торопимся, — сказал он. — Позавтракаем, потом подумаем, что дальше.

Толик застонал в соседней комнате, зашуршал одеялом, хлопнул себя по колену и заговорил, не вставая:

— У вас что, уже утро? Я думал, это сон про кофе.

Он вышел на кухню — мятый, с одним носком, потёр глаза.

Евгений поставил на стол хлеб, масло, кружки с кофе. Сели завтракать.

Пока ели, Толик сказал:

— Мне, наверное, пора домой. Ты, Жень, не подскажешь, откуда тут до деревни добраться?

— Подвезу до ближайшей остановки, — ответил Евгений. — Там с пересадкой — и дома будешь.

— Во, нормально. А то в городе я как рыба без воды.

Семён допивал кофе, смотрел в окно. Потом тихо:

— Я бы с тобой поехал. Надо в дом заехать. Пару вещей забрать. Пока новые не заселились.

Толик поднял бровь, проглотив последний кусок яичницы:

— Я с тобой тогда. Помогу. Компанию составлю, так сказать. Вдвоём как-то... веселее.

Евгений кивнул:

— Ладно. Тогда я вас обоих отвезу. Всё равно после обеда на работу — надо Анастасию отфотать ещё раз.

— Эту, что в чёрном белье? — уточнил Толик с ухмылкой.

— Её, — коротко сказал Евгений, поднимаясь из-за стола.

Семён промолчал. Только допил кофе и посмотрел в окно.

— Тогда собираемся, — сказал Евгений.

Машина шуршала по асфальту. За окном тянулись поля, редкие деревья, обочины с выгоревшей травой. Семён сидел на пассажирском, смотрел вперёд, не мигая. Молча.

Сзади, на заднем сиденье, Толик уже минут десять не замолкал.

— Слушай, Жень, а ты этих... ну, моделей в белье часто снимаешь?

— Бывает, — ответил Евгений, не отрываясь от дороги.

— А совсем голых? Ну так, чтоб вообще... без стеснения?

— Иногда. По заказу. Или для портфолио.

— А продолжение банкета? — Толик фыркнул. — Бывает? Ну типа, сначала фото, потом — ужин, потом бац — и не фоткаешь, а трахаешь?

Евгений засмеялся, глянув в зеркало:

— Такого не было. Но некоторые — да, флиртовали. Были бы не против.

— Ха! — оживился Толик. — А эта, Настя... как думаешь, дала бы?

— Не думаю, — сразу сказал Евгений. — Она хоть и смотрится откровенно, но деловая. Это её магазин белья. Сама себе реклама. Всё под контролем.

Толик присвистнул:

— Вот чёрт... А я думал — пойдёт, если правильно подать.

Семён продолжал молчать.

Смотрел в окно.

Машина свернула на знакомую улицу. Дом уже виднелся впереди — тёмный, чужой, как будто уменьшился за это время. Всё было на месте — и всё не так.

Евгений остановился у обочины, выключил двигатель.

— Ну вы это... если что — звоните, — сказал он. — Как всё заберёте, как решите — маякните.

— Ага, — кивнул Толик. — Спасибо, Женёк.

Семён уже выходил из машины, глядя на дом.

— Слушай, Сёмыч, — сказал Толик, догоняя его. — Хочешь — пока у меня перекантуйся. У меня комната есть, койка, стол — всё как у людей. Не город, конечно, но и не улица.

Семён посмотрел на него. Без улыбки. Но и не отказал.

— Посмотрим, — тихо сказал он. — Сейчас — вещи собрать.

Они пошли к дому.

Евгений довёз отца и Толяна до деревни и поехал обратно. Город встретил его шумом и жаром — солнце к полудню уже жарило в стекло. Дома он быстро собрал всё нужное: камеру, объективы, пару софтбоксов, штатив, карту памяти. Закинул в багажник — на автомате, как всегда.

На светофоре зазвонил телефон. Настя.

— Привет, — сказала она. Голос — спокойный, с хрипотцой. — Я освободилась пораньше. Если тебе удобно — приезжай сейчас. У меня есть пара новых комплектов, один... довольно смелый. Глянешь — скажешь, снимать или нет.

— Ок, — ответил он. — Минут двадцать, и буду.

Она сбросила. Без лишних слов.

Евгений включил поворотник, свернул с трассы и нажал на газ.

Впереди ждала работа.

Он припарковался у знакомого здания, взял сумку с техникой и толкнул стеклянную дверь. Внутри было тихо. Свет мягкий — лампы под потолком и тёплое боковое окно. Всё как раньше: витрины, манекены, стеллаж с бельём. Просторно, стильно. Ни намёка на пошлость.

Настя вышла из примерочной. На ней — длинная белая рубашка нараспашку и чёрные шорты. Волосы распущены, лицо без макияжа, но взгляд — собранный. Она держала на плече пластиковый пакет с новыми комплектами.

— Привет. Рано, как договаривались?

— Угу, — кивнул он. — Ты одна?

— Пока да. Мне нужно, чтобы ты глянул — стоит ли это снимать. Там один такой... для храбрых.

Она улыбнулась уголком губ и пошла внутрь, вглубь магазина — в сторону съёмочной зоны.

— Можешь пока свет поставить. Я переоденусь — покажу.

Евгений молча кивнул.

Начал доставать стойки, проверять свет.

А в голове уже звучала та самая фраза:

"Для храбрых."

Свет уже стоял. Евгений подключил второй софтбокс, проверил тени, подвинул отражатель. Он только что сделал пару тестовых кадров пустого фона, когда услышал, как открылась дверь примерочной.

Настя вышла босиком.

На ней был новый комплект — глубокий, тёмно-вишнёвый, с полупрозрачным кружевом и тонкими лямками. Лиф плотно облегал грудь, подчёркивая изгиб и мягкий подъем. Трусики — высокие, с вырезами по бокам. Простые, но провокационные. Всё сидело идеально.

Евгений взглянул — бегло, профессионально. Или хотел, чтобы это выглядело именно так.

— Ну? — спросила она, слегка повернувшись, чтобы он мог рассмотреть силуэт.

— Стильно, — сказал он. — Не вульгарно. Цвет — хороший, фон подойдёт. Можно снимать.

— А ты точно говоришь как фотограф, а не как мужчина?

Он не ответил сразу.

Смотрел в объектив, проверяя свет.

— Сначала — как фотограф, — сказал он. — А дальше... как получится.

Настя чуть улыбнулась. Без кокетства — спокойно.

Встала на фон, поправила плечо. Открытая, уверенная, без напряжения.

— Тогда снимай, — сказала она. — Только не щелкай по привычке. Дыши со мной. Поймай не бельё — тело.

Евгений поднял камеру.

Он начал с привычного.

Общий план — Настя стоит у стены, одна нога чуть вперёд, руки вдоль тела. Свет мягкий, обтекающий, как тёплая вода. Кожа на животе чуть блестит, кружево на бёдрах улавливает блики.

— Хорошо. Спина ровнее.

— Вот. Замри.

Щёлк. Щёлк. Он ловит ритм. Всё — чётко, по делу. Как всегда.

Но взгляд Насти — не как у других. Она не играет.

Он даёт ей новую позу — на стул.

Она садится спокойно, как будто дома. Скрещивает ноги, опирается локтем о бедро. Лиф слегка натягивается на груди, но не выпячивает — держит форму. Не «эротика», а власть. Собранность.

— Голову чуть влево. Да. Так.

Щёлк.

Пауза. Он поднимает глаза от камеры. Настя смотрит не на него — сквозь.

Как будто чувствует — не объективом её снимают, а чем-то глубже.

— Всё нормально? — спрашивает он.

— Угу, — отвечает она. — Просто пытаюсь не позировать.

— Хочу, чтобы ты снял, как я дышу.

Он кивнул. Без слов понял.

Она встаёт. Перемещается — теперь у окна.

Свет ложится сбоку, по животу, по рёбрам, по бедру.

Она опирается рукой о подоконник, чуть поворачивается — спина изгибается. Бёдра остаются в полутени.

— Вот так и стой, — говорит он тише, чем обычно.

— Замри.

Он делает шаг ближе.

Ловит деталь — изгиб под грудью, тень на ключице, сосредоточенный взгляд.

Ничего не обнажено.

Она поворачивает голову.

Глядит прямо в объектив. Медленно, выжидающе.

И в этом взгляде — не приглашение. А проверка.

Настя ушла в примерочную. За тонкой перегородкой зашуршала ткань, щёлкнула молния. Евгений стоял у камеры, проверяя настройки, но движения были рассеянными. Он слышал, как она двигается за ширмой — спокойно, без спешки. И с каждым звуком напряжение нарастало — не от того, что он увидит, а от того, как она это подаёт.

Настя вышла. На ней был почти прозрачный комплект — светло-бежевый, с тонкой вышивкой. Лиф только обозначал форму, не скрывая сути. Трусики — с высокой посадкой, но из того же лёгкого материала. Всё казалось нарисованным на теле. Ни вульгарности, ни позы — только телесность, спокойная и прямая.

Она встала в центр съёмочной зоны, поправила волосы. Ни одного лишнего жеста.

— Если считаешь, что это перебор — скажи.

Он смотрел через объектив.

Медленно кивнул.

— Нет. Не перебор.

— Тогда снимай.

Она снова замерла. Не дразнила, не играла.

И он снимал — как умел: точно, без суеты.

Но каждый щелчок камеры отдавался в груди.

Свет ложился по коже, как прикосновение. Её глаза ловили его взгляд — мимо объектива.

Он знал, что это съёмка. Но в какой-то момент забыл, для кого она снимается.

Он отступил на шаг, опустил камеру, открыл последний кадр на дисплее. Экран загорелся — бледная кожа, мягкий свет, почти прозрачное бельё, её лицо в пол оборота. Уязвимость и сила — в одном.

Настя подошла. Босиком. Тихо. Встала рядом, чуть наклонилась к экрану. От неё пахло чистым телом, теплом и тканью, только что снятой с вешалки.

— Покажи, — сказала она негромко.

Он пролистнул.

— Вот.

— Этот хороший.

— Этот — ещё лучше.

Она смотрела молча. Иногда кивала. Рядом — совсем близко. Её плечо почти касалось его руки. Но она не приближалась — просто была. Настоящая, в теле, в дыхании.

— Вот этот, — сказала она, — не мой.

— Почему?

— Глаза не те. Слишком мягкие. Будто я кого-то жду.

— А ты никого не ждёшь?

Она не ответила.

Только посмотрела — не на кадр, на него.

Прямо, медленно.

— Ты хороший фотограф, — сказала она. — Но снимаешь, как будто боишься увидеть больше, чем надо.

Он молчал.

Пауза была длинной. Слишком.

— Может, — сказал он наконец.

Она выпрямилась, чуть отступила.

И улыбнулась — спокойно, почти ласково.

— Тогда хватит на сегодня. Я устала.

Если что — переснимем.

— Конечно, — сказал он. И после короткой паузы добавил:

— Было бы интересно снять тебя не в студии. Где-то... на открытом воздухе. Без фона. Без стен.

Настя прищурилась, но без иронии.

В её взгляде — внимание.

— С натурой работать хочешь?

— Да, — кивнул он. — Свет, движение, ты — в пространстве. Всё живое.

Совсем другая энергия.

Она накинула халат, не застёгивая.

— Интересно.

Если решусь — скажу.

Повернулась к примерочной, но на полпути обернулась:

— Спасибо. Тогда на сегодня всё.

— Угу, — ответил он.

Она ушла, как обычно — быстро, без оборачивания.

Но внутри всё уже сдвинулось.

Настя ушла в примерочную. За занавеской стало тихо — только шелест ткани да приглушённые шаги. Она не торопилась. Сняла бельё, сложила аккуратно, натянула джинсы, застегнула молнию. Потом — простая чёрная футболка, волосы собрала в узел.

Всё это она делала автоматически.

Со временем в её жизни так же автоматичными стали и отношения с Николаем.

Сначала между ними была страсть. Настоящая.

Но что-то сдвинулось.

Он стал отстранённее. Не холодный — просто другой. Словно тело осталось с ней, а мысли — где-то ещё.

Он улыбался, был внимателен, но когда касался — будто через стекло.

Настя поняла это не сразу.

Но потом стало очевидно: Николай всё ещё носит в себе Алёну.

Не как обиду. Не как вину.

А как тень.

Он никогда не говорил о ней — но она была в каждом его молчании.

В том, как он смотрел, как избегал взглядов, как будто боялся спутать Настю с кем-то, кто уже ушёл.

Он не отпускал прошлое.

А значит, не открывался настоящему.

Настя старалась — нежность, бельё, прямой разговор.

Но чем ближе она становилась, тем дальше он уходил.

........................................................................

Вечер.

Николай и Настя лежали молча.

Свет из окна делал комнату чужой — холодной, разбитой на тени.

Постель — не скомканная, не пахнущая сексом. Просто ткань между телами.

Секса не было уже давно.

Не ссорились, не отдалялись — просто всё потихоньку осело. Как пыль.

Настя лежала на спине, смотрела в потолок.

— А тебе нравится... видеть свою женщину с другими? — спросила она вдруг, почти без интонации.

Он повернул голову.

— Ты об Алёне?

— Нет, — ответила она.

Пауза.

— Вообще.

И... обо мне. Что насчёт меня?

Он не ответил сразу.

Только медленно выдохнул и снова уставился в темноту.

Настя продолжала смотреть в потолок. Потом повернула голову к нему.

— Хочешь, я расскажу... что было до того, как я сняла то видео?

— С ними. С Алёной, с Толиком, с Семёном.

Он не ответил. Только посмотрел на неё и медленно кивнул.

Настя отвернулась, прикрыла глаза на секунду.

А потом начала рассказывать. Спокойно. Без украшений. Как было.

— Мы пришли в баню. Я была в халате, под ним купальник. Алёна тоже, но держалась зажатой — видно было, что ей неловко.

Толик сразу уставился, Семён — как всегда, спокойный, контролирующий. Представили нас, чокнулись. Я села, Алёна рядом. Только глаза у Толяна уже горели.

Зашли в парилку. Мы наверху, они — ниже. Толик глядел на меня, но держался.

Потом вышли в предбанник, выпили. Я особо не прикрывалась — почувствовала, как на меня смотрят.

Я села расслабленно, Толик смотрел, старался держаться, но в глазах всё читалось.

Потом пошли второй раз в парилку.

Алёна уже не отстранялась, смотрела — и разогревалась. Когда Семён позвал её — не отказалась.

Села, дрожала, но не ушла. Он гладил веником, всё ниже.. Она не стала сопротивляться.

После второй парилки пошли в беседку — вино, музыка, танцы.

Я — с Толиком. Алёна — с Семёном.

Потом все пошли в дом. Семён предложил сыграть в карты в спальне. «Посидим, поиграем, как пойдёт».

Настя замолчала на полуслове.

Она лежала рядом с Николаем, чувствовала его дыхание — ровное, но с каким-то напряжением внутри.

Не гнев, не желание — что-то, что он сам, возможно, не мог назвать.

Она медленно скользнула рукой под простыню.

Ладонь лёгкая, тёплая..

Через тонкую ткань трусов она почувствовала напряжение. Начала гладить — медленно, лениво, будто между делом. Без слов, не глядя.

— В спальне было полутемно и душно, — продолжила она, не меняя голоса. — Шторы — плотно закрыты, воздух пах телом.

Она вела пальцами медленно, чуть надавливая, но без спешки.

— Алёна поцеловала его мягко. Сначала осторожно, но потом... будто сама удивилась, как легко пошло.

Следующий кон снова за ней. Проиграла. Семён загадал желание — снять верх. Она сняла. Без лишних слов. Соски у неё были твёрдые. Не только от прохлады.

Потом — я проиграла. Толик загадал то же. Я сняла верх. Он чуть не подавился, когда увидел мои проколотые соски.

Следом снова Алёна проиграла. На этот раз — трусики.

Настя продолжала гладить член Николая через ткань, будто ритм рассказа задавал темп её движений.

— Она стянула их молча. Она уже горела. И даже не пыталась это скрыть.

А потом... я. Последний круг. Я сняла своё. Тоже молча. Просто встала, медленно стянула — и села обратно.

И вот мы сидим. Абсолютно голые.

Я и Алёна. Напротив — два мужика. Семён и Толик.

Оба — молчат. Оба смотрят. У обоих в глазах... один и тот же огонь.

Настя чуть сжала пальцы на его бедре, провела по ткани.

— Я тогда реально подумала, что они просто... сорвутся.

Набросятся. Без слов, без игры. Просто как есть — как самцы.

Николай не произнёс ни слова. Но дыхание стало тише и глубже.

Он слегка напряг бёдра, будто хотел податься навстречу, но сдержался.

Лоб покрыла лёгкая испарина.

Вся его сдержанность теперь звучала громче слов: он заводился.

— Я чувствовала их взгляды на себе, на ней.

Я наклонилась к Алёне. Провела пальцами по её плечу, по бедру. Она уже дрожала — то ли от холода, то ли от того, что сейчас произойдёт.

Сказала им: «Просто смотрите. Пока только так.».

Раздвинула её ноги. Медленно, двумя ладонями — чтобы они оба видели, как открывается то, что станет их.

Она была тёплая. Гладкая. Уже почти текла.

Я наклонилась. Специально — не торопясь, чтобы они не смели моргнуть.

Языком прошлась по внутренней стороне бедра, не по центру — рядом. Дразня. Алёна выгнулась, зажмурилась.

Я слышала, как они за её спиной шевельнулись. Пауза. Потом — звук ткани.

Они сняли шорты. Оба были возбуждены до дрожи.

Я это чувствовала даже не глядя — по дыханию, по тишине.

Я зажала её бёдра и наконец коснулась по-настоящему. Вниз, вверх, по складочкам — медленно, с нажимом.

Её тело выгнулось, простыня заскрипела. Она уже не стонала — хрипела.

Глаза были закрыты, губы приоткрыты. Ноги дёргались сами.

Я добавила пальцы — два. Сразу. Глубоко.

Она всхлипнула.

Я держала её крепко, двигалась точно: языком по клитору, пальцами — внутрь, ритмично, не отпуская.

Моё лицо было между её ног, подбородок мокрый, губы блестели.

И мне это нравилось. Не только из-за неё. Из-за того, что они смотрели.

Что оба были на грани, и я — у них на глазах — управляла этим телом.

Как будто это я водила их руками. Их глазами. Их возбуждением.

Семён не выдержал. Встал с кровати, подошёл ко мне.

Я в тот момент как раз была между Алёниными ногами — языком, пальцами, полностью в ней.

А он встал рядом. Его член — прямо у моего лица. Горячий, тяжёлый, чуть подрагивал.

Настя провела ладонью по бедру Николая. Медленно.

Потом скользнула вверх — по ткани трусов, нежно надавила на эрекцию, которая уже явно давала о себе знать.

— Я повернула голову, не отрываясь от Алёны, — продолжала она, — и посмотрела на него снизу вверх.

Так... как сейчас на тебя.

Она подняла взгляд, прямо в глаза Николаю.

Губы её чуть приоткрылись, дыхание стало теплее.

Рука мягко двигалась по его напряжённому члену — через ткань.

— Он коснулся моего лица, провёл пальцем по скуле...

Я взяла его в рот. Не член — пока только палец. Но так, как будто это был он.

Настя скользнула пальцами к его руке, взяла его большой палец, медленно подвела к губам.

Не спеша обхватила его губами.

Язык скользнул по подушечке, потом — чуть глубже.

Сосала неторопливо, влажно, с намёком. Показывая.

Всё это — не отрывая взгляда.

Она отпустила его палец с лёгким щелчком, провела языком по нижней губе.

— Он зарычал тогда. Почти как зверь. И прошептал: «Хочешь?»

— Не сейчас, — сказала я тогда. И снова наклонилась между Алёниными ногами. Язык, пальцы, ритм — всё как по нотам.

Она стонала, извивалась, вся была мокрой и дрожащей.

А потом... появился Толик.

Он подошёл сзади — я чувствовала, как он смотрит. Как буквально ест глазами мою спину, мою задницу.

Я не обернулась. Только услышала, как он встал за мной на колени, положил руки мне на бёдра и... начал лизать.

Жадно. Неровно. Неловко, но искренне — как голодный, добравшийся до мечты.

Он ел меня шумно, с всхлипами, с жадностью.

А я продолжала есть Алёну. Две женщины. Два тела. И два мужчины, смотрящих, как мы горим.

Я чувствовала, как Алёна близко. Очень. Я ускорилась.

Закричала. Выгнулась. Я продолжала, пока она совсем не затихла.

Вся распластанная, мокрая, прекрасная.

А сзади... Толик уже был на пределе.

Я чувствовала — его лицо в моей мокрой щели, его руки, его дрожь.

Когда он встал, я даже не оборачивалась — просто знала: он направляет член между моих губ, проводит головкой — вверх, вниз, по клитору, по входу.

Медленно. Дразня. Горячо.

Я была мокрая. Очень.

И он это чувствовал — его стон выдал всё:

— Господи... я не могу...

Я тогда даже не улыбнулась. И внутри себя подумала: ещё один шаг — и всё начнётся.

Николай молчал.

Но Насте не нужно было слышать слов — она чувствовала его кожей.

Он лежал рядом, чуть напряжённый, взгляд — в потолок, но уже не пустой.

Грудная клетка вздымалась заметнее.

Его член под её ладонью стал твёрже, тяжелее — теперь он давил на ткань так, что сомневаться не приходилось: он был на грани.

Её голос звучал ровно — без стонов, без театра.

И именно это заводило его сильнее: она не играла. Она вспоминала.

И делилась не для того, чтобы поразить — а чтобы сказать "я была там. и делала это. по-настоящему."

Николай перевёл взгляд на неё.

Тяжёлый. Жадный. Почти тёмный.

Но всё ещё молчал.

Настя почувствовала это.

И снова чуть сжала его сквозь трусы.

— Ты представляешь это? — прошептала она.

— Видишь, как я стою на четвереньках, мокрая... и он сзади, не может больше терпеть?..

Николай молчал.

А потом, глухо, почти срываясь, сказал:

— Я бы не стал ждать.

Не смотрел бы.

Я бы просто вошёл. Сразу. Молча.

Настя не ответила. Только посмотрела на него — в упор.

Потом медленно поднялась с кровати.

Пальцы скользнули к бёдрам, и она стянула трусики — спокойно, без театра. Просто убрала преграду.

Сбросила ткань на пол. Повернулась к нему спиной.

И встала на колени, опираясь руками о край кровати.

Бёдра — чуть расставлены. Спина выгнута.

Вся — открытая. Влажная. Готовая.

Повернула голову через плечо.

Голос — тихий, но чёткий, без намёков:

— Покажи.

Сделай то, что сделал бы... если б был на его месте.

Николай больше не колебался.

Он встал, молча стянул с себя трусы — резким движением, будто отбрасывал остатки контроля.

Член был твёрдым, напряжённым, пульсирующим от желания.

Он подошёл вплотную. Настя уже стояла раком, обнажённая, спина выгнута, руки упирались в край кровати.

Между бёдер — влажность, блеск, тепло.

Он провёл рукой по её ягодицам — сначала почти нежно, но сразу сжал сильнее.

Ладони легли плотно: одна — на поясницу, вторая — охватила бедро, как будто хотел зафиксировать, почувствовать, взять.

Член скользнул между её губ, легко нашёл вход — мокрый, горячий, принимающий.

Никакого сопротивления. Только телесная тяга, как будто тело Насти само втянуло его в себя.

Первое движение было медленным. Пробным.

Он вошёл глубоко, до конца, и замер.

Настя только выдохнула — тихо, с лёгкой дрожью. Её тело под ним было открытым и упругим, будто созданным для этой позы.

Николай сжал её ягодицы — пальцы вжались в кожу.

Начал двигаться. Резче. Ритмичнее.

Звук — влажный, глухой, плотный.

Каждое движение отзывалось в её теле: спина дрожала, волосы падали на лопатки, дыхание срывалось с губ.

Он трахал её всё жёстче — бедро билось о её зад, ладони сжимали талию, словно хотел растворить в себе.

Настя стонала, срываясь, не сдерживая голос.

— Да... ещё... — выдохнула она. — Глубже...

Николай только сжимал сильнее.

И вдруг — она прошептала, но отчётливо:

— Ещё... Толик... ещё...

Он застыл на долю секунды — как будто в грудь ударили.

Имя вылетело не случайно. Не как ошибка. Как провокация.

Его дыхание сбилось, тело напряглось — но не остановилось.

Наоборот — разозлился, завёлся сильнее.

Мысленно — увидел её с Толяном.

Представил, как тот был внутри. Как она стонала так же, как сейчас.

И в этот момент Николай вошёл глубже, толкнулся сильнее.

Как будто хотел доказать, выбить из неё это имя.

Пальцы вжались в её бёдра, движения стали грубыми, яростными.

Настя только застонала громче.

И не сопротивлялась.

Она знала — попала точно в точку.

Имя Толика продолжало звенеть у него в голове — не как обида, а как вызов.

Каждое движение стало жёстче, резче.

Он вжимался в неё до упора, сжимал её за бёдра так, что кожа оставалась в красных отпечатках.

Дыхание срывалось, мышцы напрягались — он был уже на грани.

Настя стонала громко, захлёбываясь в ритме.

— Да... вот так... ещё... — её голос дрожал, бедра под ним ходили в ответ.

Он чувствовал, как она сжимается внутри. Горячая. Влажная. Пульсирующая.

— Да... да... — выдохнула она. — Кончи в меня... я хочу...

Это сорвало его.

Он вогнал его в неё до предела, задержался — и взорвался.

Глухой стон, судорожное движение таза — он бился в ней, изливаясь глубоко, мощно, с хрипом на вдохе.

Оргазм прошёл по нему, как удар волны — плотный, выматывающий, почти болезненный.

А вместе с ним — сорвалась и она.

Пульсация его члена внутри, сила захвата, это бессознательное, звериное давление — добили её.

Тело сжалось под ним, живот дернулся, спина выгнулась в судороге.

Оргазм был стремительный, острый — она закричала, уткнувшись в подушку, и дрожала под ним, сжимаясь на каждом выдохе.

Потом — тишина.

Только дыхание. Его — тяжёлое, её — сбивчивое.