Переезд — это пиздец.

Вот просто абсолютный пиздец. Никакие «новые горизонты» и «начало новой жизни» эту усталость в костях и тошнотворное чувство потерянности не перешибешь.

Я, Аня Леонидовна, стою посреди коробок в своей новой «однушке» и ненавижу каждую пылинку, летающую в луче света с окна, которое я, блять, еще мыть буду. Риелторша, стерва крашеная, назвала этот район «перспективным и спокойным». На деле — серые пятиэтажки-хрущобы, во дворе полно каких-то темных пацанов, орут на своем гортанном, а под окнами не деревья, а какие-то голые палки, обмотанные проводами.Дети носятся по пустой квартире, как угорелые. Илья, младший, шестилетний, визжит от восторга, для него это приключение. Эдик, одиннадцатилетний, притих. Он уже все понимает. Он смотрит на меня исподлобья, мол, мам, и это то самое «лучшее», ради чего мы ушли от папы?

А ушли мы от Игоря моего мужа. От хорошего, нормального мужа. Любящего, заботливого. Который ночами работу тянул, чтобы нам на море летом хватило. Который мог в пять утра встать, чтобы Илью с температурой обтереть. Я его бросила. Наивная дура, мне казалось, что я достойна какого-то особенного счастья. Не вот этого быта, не вот этих посиделок с сериалом под пиво с рыбкой. Мне хотелось страсти, блеска, какой-то другой, красивой жизни. И я ее нашла. Встретила Митю. Молодого, из айти. В дорогом костюме, водил на ужины в рестораны с видом на город, говорил правильные слова. Говорил, что я его муза. Что я не такая, как все. Что я богиня.

Богиня. Ага. Как же. В итоге эта богиня отсосала ему в его же машине за гаражами, а потом он ее же, богиню, и отымел на заднем сиденье, как какую-то шалаву. А после, застегивая дорогие свои штаны, сказал: «Ань, ты сочная, красивая, дама еще та. Но мне не нужна баба с прицепом из двух детей. Сорян».

«Сорян». Вот так вот. Любимый муж Игорь остался в прошлом, красавчик Митя послал нахуй, а я, красавица-дура, теперь тут. В этой дыре. С двумя детьми и грудой коробок.

Я подошла к зеркалу, что пока стоит прислоненное к стене. Ну да, сочная. Вся в бельгийском шоколаде, который на диете жрешь, чтобы жопу и дойки в форме держать. Блондинка. Волосы до плеч, сейчас растрепаны. Глаза большие, голубые, но сейчас от усталости и злости скорее серые. Губы полные, без всяких уколов, свои. Фигура... Ну что фигура. В тридцать шесть лет – всё на месте, и грудь 4-го размера не обвисла, и жопа упругая, ноги длинные. Многие девчонки в мои годы уже в свитерах мешковатых ходят, а я вот могу в обтягивающие джинсы влезть и выглядеть так, что мужики оборачиваются. Только вот кому это теперь нужно, кроме как для привлечения очередных мудаков?

Я отвернулась от зеркала. Красота – хуйня. В этой жизни главное – не быть дурой. А я вот была. Теперь расхлебываю.

— Эдик! Илья! Несите сюда коробку с кухонными тряпками и моющими средствами! – крикнула я голосом, в котором злость перевешивала усталость. – Быстро! Пока я не начала орать по-настоящему!

Судя по затихшему топоту, поняли, что я не шучу. Ну хоть так. Буду теперь злой, стервозной мамашей. Моя глупость сыграла со мной злую шутку. Самую что ни на есть классическую. Я тогда, на эмоциях, выговорила Игорю всё, что о нём думала. Что он не спортивный, что на диване с пивом после работы лежит, а не в спортзале качает бицуху. Что не «успешный», что машина у него не последней марки, а что-то среднее и надёжное. Что жизнь наша — это скучная рутина, а не бесконечный праздник.

Ну и кто теперь празднует? Я. В этой пустой квартире, под аккомпанемент мата на непонятном языке из двора.

Хороших мужиков, как Игорь, быстро разбирают. Не то чтобы его кто-то прямо из-под носа увёл, нет. Он просто трезво оценил ситуацию, посмотрел на мои истерики и решил, что однажды с него хватит. И он был прав. Теперь он платит алименты, звонит детям раз в неделю голосом спокойным и ровным, без моих истерик. И я знаю, что у него уже кто-то есть. Какая-то тихая женщина из его же конторы, которая, наверное, не ждёт от него подвигов и рада, что он просто хороший человек.

Ну хоть детей я отстояла. Во время развода билась за них, как львица. Не потому, что так их люблю, что жизни без них не представляю — люблю, конечно, — а потому, что иначе мой уход от Игоря к Мите терял бы вообще всякий смысл. Получилось бы, что я просто сбежала от семьи, как последняя шлюха. А так — я «брошенная мать, борющаяся за своих детей». Звучит солиднее.

Квартиру и машину отжать у него не смогла. Судья, мужик лет пятидесяти, посмотрел на мои выпученные от накрашенных ресниц глаза и мои справки о доходах (которые были в разы меньше игорных) и вынес вердикт: дети и алименты — мне, всё остальное — ему. Справедливо, блять. До сих пор зло берёт. Старый район, откуда мы сбежали от Игоря к Мите (а потом и от Миты сбежали, только уже не к кому), был ужасом. Не то чтобы тут, в этой новообретённой дыре, было сильно лучше. Но тот был каким-то особым адом. Настоящий муравейник, куда селили таких же, как я — неудачников, или тех самых трудовых мигрантов.

Их было полно. Из Средней Азии, и Юга. Ребята лет 18-50, волосатые, бородатые, пахнущие потом, специями и каким-то дешёвым одеколоном. И они совершенно не стесняли себя в выражениях, когда я проходила мимо.

«Э, красавица! Куда такая спешишь? Улыбнись!»

«Мамзер, посмотри на меня! Один раз можно?»

«Муж есть? Я буду твой муж! Я тебя содержать буду!»

Сначала я злилась, потом просто научилась не замечать, вжимая голову в плечи и ускоряя шаг. Это было хуже всего. Постоянное, ежедневное ощущение себя куском мяса, висящим на крючке перед стаей голодных псов. От этого не спрятаться. Это въедается в кожу, эту грязь от чужих взглядов и оценок не смоешь. А теперь я снова здесь. Точнее, в очень похожем месте. Только теперь я не прохожая, я — местная. И мои дети будут тут ходить в школу и гулять во дворе. Я распаковала первую коробку с моющими средствами. Резко дёрнула скотч. Он противно заскрипел.

— Эдик! Илья! Идите сюда! – крикнула я снова, уже без злости, с одной лишь холодной, свинцовой усталостью. – Будем мыть окна. Чтобы хоть солнце, блять, в эту конуру светило.

Работу я нашла быстро

Продавцом в местном продуктовом магазине «У дяди Вани». Ирония в том, что дяди Вани там и близко не было, а был хозяин-азербайджанец, Эльдар, который смотрел на всех своих работниц, как на говно, но дешёвое.

Поступила я, конечно, не дальновидно. Опять. В голове витали дурацкие мысли: вот поработаю немного, скоплю, пойду на курсы… на кого? Косметолога? Визажиста? Маникюршу? В мои-то тридцать шесть, с двумя детьми на руках и без высшего образования. Все эти мысли разбивались о реальность, как волна о бетонный мол. У меня не было ни образования, ни связей. Как и у Игоря, кстати. Вот только он не рвался в «успешные», а просто работал. И его хватало. А мне — нет. Теперь мой «успех» — это стоять за прилавком десять часов в смену, пахнуть колбасой и дешёвым освежителем воздуха.

От этого я бесилась ещё сильнее. Особенно было неприятно возвращаться домой. Путь от магазина до подъезда был мой личный ад. Тот самый «дружелюбный» квартал уже знал меня в лицо. И особенно те самые бородатые ребята, что вечно толпились у подъезда. Они уже знали, как меня зовут. Откуда-то выяснили. И, самое главное, пронюхали, что я «одиночка». И, судя по их поведению, решили, что я просто шалава, дырка, готовая обслужить их члены.

— Анна! Куда спешишь? Иди к нам, поговорим!

— Э, русская красавица! У меня для тебя сосиска есть, лучше, чем в твоём магазине!

Всё это было не без помощи моих «коллег» по магазину — таких же нерусских женщин, грузных, вечно шепчущихся между собой на своём языке. Они мне, видимо, дико завидовали. За то, что я не обрюзгла, за то, что на меня смотрят мужики, даже такие. Как-то раз одна из них, Зарина, прямо при покупателях сказала:

«Что ты нос задираешь? Видали мы таких, как ты. С детьми и без мужа. Сама знаешь, чего хочешь». А потом громко рассмеялась со своей напарницей.

Апофеозом стал случай, когда один из этой вечной подъездной толпы, самый наглый, которого звали Рашид, подошёл сзади, когда я копалась в сумке в поисках ключей, схватил меня за попу и громко, со смаком, шлёпнул.

— Красивая жопа! Твёрдая! — радостно объявил он своим друзьям.

Раньше, лет десять назад, мне бы такое понравилось. Когда я была молодой, глупой и считала такое внимание игрой, признаком своей неотразимости. Тогда я была той самой «игривой шлюшкой», которая сама нарывалась на такие жесты, а потом делала вид, что обиделась.

Но сейчас всё было иначе. Это было не внимание. Это было унижение. Это было заявление о моём месте. Моё тело стало публичным достоянием, об которое можно вытирать ноги. Я резко обернулась, глаза мои стали узкими щелочками от злости.

— Сука, руки приберёшь, а то по морде ими почистишь! — прошипела я так ядовито, что он на секунду отшатнулся, но потом его лицо расплылось в ухмылке. Ему понравилось. Он принял это за продолжение игры.

— О, огонь! Я люблю таких! — рассмеялся он.

Я судорожно вставила ключ в скважину, влетела в подъезд и прислонилась спиной к лифту, дрожа от бессильной ярости и отвращения. От себя самой. От своей жизни. От всей этой помойки, в которую я сама себя загнала. Лифт с скрежетом пополз наверх. Я закрыла глаза. Оставалось только дойти до квартиры, где меня ждали двое детей, которым я должна была делать уроки, кормить их и делать вид, что всё в порядке и справляюсь.

Самый позорный, самый пошлый случай произошел через пару месяцев. Я возвращалась от подруги, слегка пьяненькая. Стоял август, духота такая, что дышать нечем. На мне было только легкое платье выше колена и трусики. Лифчик я не надела — жара же. И, конечно, у подъезда опять стояли они. Рашид со своей шайкой. Их улюлюканье и похабные комментарии посыпались сразу:

«Аня, платье короткое, ты там не замерзнешь?»

«Иди к нам, охладишься!».

Как обычно, я сделала вид, что не слышу, и потянулась к двери. Но Рашид на этот раз пошел за мной. Он жил на два этажа ниже. Лифт сломан, как всегда. Пришлось идти пешком по вонючей, загаженной лестнице. И тут я не знаю, что на него нашло. А может, это на меня что-то нашло. На полпути до моего этажа он вдруг резко прижал меня к стене, холодной и липкой от чего-то. Он начал лезть. Причем явно не просто потрогать. Цель была ясна — потрахать меня прямо здесь, в этом вонючем подъезде. А я… я была пьяная. И возбужденная. Одинокая ночь за одинокой ночью, пустая кровать, тоска. Мне дико, до дрожи в коленках, хотелось почувствовать член внутри себя. Такого давно не было. Я вся сочилась, смазка текла по ногам — у меня как раз была овуляция, тело само предавало меня, требуя самца, любого.

В тот день я была слишком пьяна, а он был чертовски настойчив. Всё случилось слишком быстро. Он не давил, не применял силу. Нет. Он обманывал. Затуманивал мой разум своими наглыми, гортанными фразами: «Молчи, красавица, всё хорошо… расслабься… я тебя хорошенько… ты же хочешь… я знаю…».

И я хотела. Это самое стыдное. Мы не пошли никуда. У него же жена и шестеро детей в той квартире на этаже ниже. А у меня — однокомнатная студия, где мои дети. Другого места не было.

Он прижал меня к стене так резко, что я чуть не выронила ключи. Штукатурка осыпалась под моей ладонью.

— Молчи, шлюха, — просипел он прямо в ухо, и его руки, грубые и цепкие, рванули подол моего платья к поясу. — Ничего не будет, просто... потеремся немного. Ты же вся мокрая, я чувствую.

Я попыталась вывернуться, но пьяное тело предало меня, отозвавшись на его натиск предательской волной жара. Он одним движением стянул мои трусы до колен, обнажив влажную насквозь кожу. Его пальцы впились в голые бедра, оставляя красные отметины.

— Вот так, красавица... Видишь, какой ты голодная, — он ухмыльнулся, высвобождая свой член. Он был обрезанный, темный, кривой и пах резко, по-мужски, смесью пота и немытого тела. Этот запах ударил в нос, ошеломляя и почему-то заставляя сжиматься живот от стыдного возбуждения.

— Только не. .. — успела я выдохнуть, но он уже пристроился сзади, и я почувствовала тупой, твердый нажим в самое нутро.

— Куда сказали ?, — рыкнул он и рванул бедрами, войдя в меня одним резким, почти болезненным толчком. — Ахаха! Вот это дырочка! Настоящая! Готовая!

Меня затрясло. Он не трахал, он использовал, как поршнем, грубо и без ритма, вгоняя меня все глубже в штукатурку. Его яйца с каждым движением смачно шлепались о мой вздернутый клитор, и по телу бежали судороги унизительного, непрошенного наслаждения.

— Что, нравится шалаве? — он не умолкал, его слова опускали меня ниже плинтуса. — Мужчин нормальных нет, так хоть наш брат сойдет? Да?

Одной рукой он продолжал держать меня за бедро, а другой рванул вниз вырез платья. Ткань с треском поддалась, обнажив грудь. Его лапа сжала мою сиску, мну ее так грубо, что я вскрикнула от боли, что тут же обернулось стоном.

— О, какие... Игрушки... — он хрипло засмеялся, перебирая пальцами сосок. — бабы все такие... С виду королевы, а внутри — шлюхи дешевые.

Стыд и ярость смешались с пьяным возбуждением в один комок. Чтобы не упасть, я уперлась руками в холодную, грязную стену, сама раздвинув ягодицы, подставляясь ему еще больше. Моя спина была оголена, груди болтались в такт его диким толчкам. Я кусала губу до крови, пытаясь загнать обратно стоны, молясь, чтобы за дверями никто не стоял, чтобы Эдик и Илья спали мертвым сном.

Он ускорился, его дыхание стало срываться. А я чувствовала, как внутри все сжимается, подчиняясь этому животному ритму. Это было омерзительно. Это было унизительно. Но мое тело, давно забывшее о ласке, предательски рвалось к разрядке.

— Кончай же, давай, шлюха! — прохрипел он, впиваясь пальцами в мои бедра. — Покажи, как тебе нравится!

И я кончила. Беззвучно, задохнувшись, ощутив мучительную, стыдную судорогу, которая выжала из меня все соки. Он издал довольный звук и, сделав еще несколько резких толчков, выдохнул мне в спину, заполняя теплой жидкостью.

Кончил он быстро, с тихим хрипом в мою шею. Отшатнулся, поправил штаны.

«Ну всё, красавица, до завтра», — бросил он и спустился вниз, к своей семье.

А я осталась стоять там же, с сползшими на одно колено трусами, с его спермой, стекающей по внутренней стороне бедра. Самое стыдное событие в моей жизни.

Ждала самого страшного. Что сейчас под моей дверью начнут собираться его дружки, будут стучать, требовать «свою долю». Что я стану общедоступной вещью, подъездной шлюхой для всех желающих. Я не мылась два дня, боясь выйти из квартиры, и прыгала от каждого шороха в подъезде. Но до этого, слава богу, не дошло. Видимо, даже у них были свои, непонятные мне правила. А может, Рашид просто не захотел делиться. Через неделю я узнала от той же Зарины из магазина, что он внезапно собрал семью и уехал на родину, в какой-то аул.

«Дела у него там», — многозначительно сказала она, кося на меня глазами. Видимо, он всё-таки немного прихвастнул перед своими, добавив к моей и без того дырявой репутации ещё пару похабных историй. Теперь взгляды, которые провожали меня до подъезда, стали ещё более оценивающими, ещё более наглыми. Я была для них уже не просто « красавицей», а конкретной шлюхой-дыркой, которую один из них уже опробовал.

Началась осень. Мои мальчики поступили в школу. Там, конечно, было то же самое, что и во всём районе — процентов шестьдесят-семьдесят детей мигрантов. Эдик сначала ходил мрачный, жаловался, что ни с кем не может подружиться, что над его аккуратным русским языком смеются.

Но потом, к моему удивлению, он как-то сам нашёл общий язык с одной девочкой, Лейлой. Она оказалась тихой и умной, они вместе делали уроки на продлёнке. Я заставила себя не устраивать истерик, не запрещать ему это общение. Хотя внутри всё сжималось от страха. А вдруг? А что, если?

Я следила за ними. Жестко. Жестоко, наверное. Контролировала каждый их шаг. Проверяла телефоны, читала все переписки. Я делала из них послушных, добрых, идеальных с точки зрения учебника мальчиков. Они не дрались, не грубили, не шалили. Они учились и помогали мне по дому. Эдик мыл посуду, Илья вытирал пыль.Я стала матерью-наседкой. Матерью-тюремщиком. Я запирала их в нашей однокомнатной студии, как в коконе, отгораживая от всей той мерзости, что была за дверью. И от той мерзости, что была во мне самой.

Это был обычный октябрьский выходной.

Серое небо, слякоть под ногами и тоскливое ощущение бесконечности этого дня. Мальчики были в школе на продленке, и я, наконец, могла позволить себе побыть одной. Не продавщицей, не матерью, а просто женщиной. Одинокой, задыхающейся в своих комплексах и запретах женщиной, закрылась в ванной. Включила воду, чтобы заглушить любой возможный звук, и уткнулась в экран телефона. Порно. Жесткое, грубое групповуха. Несколько мужиков, одна девушка. Я ненавидела себя в эти моменты, но ничего не могла с собой поделать. Мое тело, преданное мной же самой, требовало хоть какого-то выхода. Я представляла себя на месте той актрисы. Что во мне есть? Только стыд. А у неё — власть. Власть над ними, над их желанием. Я зажмурилась, пытаясь поймать это чувство, этот миг полного, животного забвения...

И тут зазвонил телефон. Резко, пронзительно, разрывая плёнку моих больных фантазий. Я вздрогнула, чуть не уронив его в раковину. На экране — номер школы.

Сердце упало в пятки. С Ильёй? С Эдиком? Что-то случилось.

— Алло? — мой голос прозвучал сипло и неестественно.

— Анна Леонидовна? — голос классной руководительницы Эдика, женщины суровой и безапелляционной. — Срочно приезжайте. У вас ЧП. Ваш Эдуард устроил драку.

Мысль промелькнула мгновенная, идиотская: «С кем? Он же не дерётся. Я запрещала». Я всегда внушала им: драться — последнее дело. Сила в голове, а не в кулаках. Хотя я видела эти странные мозоли на его костяшках, от чего закатывала истерики. Но Эдик, упрямый, как его отец Игорь, отмалчивался и делал по-своему.

— Драку? Что вы? Он же... — я попыталась что-то сказать, но язык не слушался.

— Он же чуть не забил до смерти старшеклассника, вот что он! — учительница почти кричала в трубку. — Приезжайте немедленно! Решается вопрос о дальнейшем его нахождении в школе!

Я не помню, как я добиралась. Кажется, я летела. В голове стучало: «Чуть не забил до смерти». Это про моего сына? Про моего тихого, послушного Эдика, который моет посуду и делает уроки? Это невозможно.

В школе меня ждала картина. Эдик сидел на стуле в коридоре возле кабинета директора. Весь взъерошенный, рубашка порвана на груди, под глазом зацветает синяк. Но он не выглядел напуганным или расстроенным. Он сидел с каменным, непроницаемым лицом, уставившись в пол. И в его сжатых кулаках, в напряженной спине угадывалась не детская, а звериная ярость, которую он с трудом сдерживал.

Рядом, окружённая толпой учителей и какого-то краснолицего мужчины в спортивном костюме, рыдала его подружка, Лейла.

Мне всё объяснили, уже крича друг на друга и перебивая.

Если кратко: у Лейлы есть старший брат-старшеклассник. Ему не нравилось, что его сестрёнка дружит с «этим». Он запрещал, угрожал. Но они продолжали общаться тайком. И сегодня этот брат с парой своих дружков подловил Эдика в спортзале после уроков. Начали задирать, отбирать рюкзак, толкать. Видимо, хотели просто попугать, поставить на место.

Но не тут-то было.

— Ваш сын, Анна Леонидовна, — с ледяным презрением в голосе сказала завуч, — проявил недопустимую, звериную жестокость. Он... он набросился на них. Особенно досталось старшему брату. Сломал нос, сотрясение под вопросом. Его еле оттащили.

Я смотрела на своего сына. На его сжатые кулаки с теми самыми мозолями. И сквозь шок и ужас во мне копошилось какое-то дикое, первобытное чувство страха. Он не полез в драку первым. Он защищал себя. И, возможно, её.

Но я тут же задавила это чувство в себе. Я — мать. Я должна быть на стороне порядка, правил, учёбы.

— Эдик! — мой голос дрогнул. — Как ты мог! Я же сотню раз говорила!

Он медленно поднял на меня глаза. В них не было ни раскаяния, ни страха.

— Он первым полез, мам. Они из-за Лейлы решили, двое на одного, налететь...

Я уже не слушала Эдика.

В ушах стоял гул. Вся моя злость, весь стыд за свою подъездную историю, вся усталость от борьбы с этим миром вылились на него. Я тащила его за руку по серым улицам, несясь в потоке своих мыслей и страхов.

— Я тебе столько раз говорила! — шипела я, не обращая внимания на прохожих. — Драться — это для быдла! Для этих... — я махнула рукой в сторону компании бородатых мужчин, лениво переговаривающихся у ларька. — Сила в голове! Надо думать! Учиться! Быть выше этого! Я тебя не для того растила, чтобы ты по подворотням чуть ли не до смерти людей забивал!

Он молчал, упрямо глядя себе под ноги. Его молчание злило меня еще сильнее. Почему он не оправдывается? Почему не плачет? Почему он смотрит на меня как взрослый на дуру?

Мы уже почти подошли к нашему подъезду, когда он вдруг остановился и тихо, без эмоций сказал:

— Они еще и телефон мой подрезали. Пока я с ними... разбирался.

Это стало последней каплей. Телефон. Дорогущий смартфон, который я полгода откладывала из своих жалких зарплат, воровала из продуктовой корзины, чтобы купить ему на день рождения. Телефон, который был символом хоть какого-то нормального детства.

— КАК?! — закричала я так, что он вздрогнул. — Как они могли его подрезать?! Ты его вообще из рук выпускал? Я тебе говорила — будь внимательнее! Не давай никому! Тебе что, лишь бы подраться было, а на остальное плевать?!

Я понимала что я права и не могла остановиться. Весь мой страх за него, за наше шаткое положение, выливался в ярость.

— Иди домой! — рявкнула я, отпуская его руку. — Марш! И чтоб я тебя до вечера не видела и не слышала! Разбираться буду я.

Он посмотрел на меня странным взглядом — в нем было и облегчение, и какая-то детская обида, — развернулся и побрел в подъезд.

А я осталась стоять на холодном ветру. Слезы злости и бессилия выступили на глазах. Телефон. Это был конкретный, осязаемый ущерб. То, за что можно зацепиться.

Я судорожно достала свой телефон и начала названивать на номер Эдика. Глухие гудки. Значит sim-карта не извлечена.

«Один из них ответит, — лихорадочно думала я. — Наверняка же будут хвастаться. Или пытаться его продать. Ответь, сволочь, ответь...»

Гудки прервались. В трубке воцарилась тишина, а затем раздался наглый, молодой голос с характерным местным акцентом:

— Алё! Кого черта достаёшь, тёлка? Телефон твой уже наш. Чё надо-то?

Сердце ёкнуло где-то в горле. Но это был не страх. Это была ярость. Чистая, концентрированная, выжигающая весь стыд и всю усталость.

— Это ты мне сейчас «тёлка» сказал? — мой голос стал низким и опасным, каким не был уже много месяцев. — У тебя мать есть, сопляк? Или ты из тех, кто только из-за забора на женщин гавкать умеет?

В трубке на секунду повисло молчание. Видимо, мой тон его озадачил.

— Телефон моего сына. — продолжала я, не давая ему опомниться. — Вы вообще понимаете, что это воровство? И что за это не по головке погладят?

Послышался смех, уже не такой уверенный.

— Ой, испугали! Ты чё, мент чтоли? Или просто базаришь?

— Я мать,, — прошипела я. — И я сейчас приеду и вышибу из тебя всё дерьмо, которым у тебя башка набита. Или ты сам принесешь телефон туда, куда я скажу. Мне плевать, кто ты там.

Опять пауза. Я почти физически чувствовала, как он по ту сторону линии переваривает мои слова.

— Ладно... не кипятись, — уже без прежней наглости пробормотал он. — Можешь забрать. Но за денеги вернём, мы так то сами за него отдали.

— Какие, на хуй, деньги! — взвизгнула я. — Вы скупщики краденого ! Где встречаемся? Быстро!

— Сквер у ДК. Через час. Только одна приходи. Увидим, что с тобой не одни — и телефон в мусорку отправится.

— Жди, — бросила я и бросила трубку.

Руки дрожали, но не от страха, а от адреналина. Сквер у ДК. Убогое, заброшенное место, где тусит местная шпана. Идти туда одной — чистое безумие но я всегда могла поставить на место кого угодна (так думала я ).

Пришла в сквер у ДК

Заброшенный, с разбитыми скамейками и голыми, мокрыми от дождя деревьями. У центрального входа, под козырьком, курили трое. Та самая местная шпана. Лет шестнадцати-восемнадцати, в спортивных костюмах и пуховиках. Лица наглые, с едва пробивающимися усиками. Глаза пустые, привыкшие к безнаказанности.

Один из них, повыше ростом, с телефоном моего сына в руке, сделал шаг вперёд.

— Ну чё, тётка, пришла? — спросил он с лёгким акцентом, оценивающе оглядев меня с ног до головы. Взгляд был тяжёлый, похабный.

Я подавила в себе желание огрызнуться, наорать. Вспомнила Эдика. Телефон. Я должна была его забрать. Я молча кивнула, сжав руки в кулаки внутри карманов пальто.

— Твой пацан не по понятиям работает, — начал он, будто зачитывая приговор. — Наших за людей не считает? Драться полез. Телефон — это за шмотки братьев наших. Они его спёрли — мы выкупили. Теперь он наш. Хочешь обратно — плати. Десять тысяч.

У меня в глазах потемнело. Десять тысяч. Это почти половина моей месячной зарплаты. Деньги, отложенные на зимние ботинки.

— У меня нет таких денег, — тихо сказала я, ненавидя себя за эту слабость.

— Ну так иди, заработай, — ухмыльнулся другой, поменьше ростом. — Ты ж, слышь, не против подработать. У тебя опыт есть.

Меня будто окатили ледяной водой. Сердце заколотилось где-то в горле.

— Что? — еле выдохнула я.

Высокий парень усмехнулся, подбрасывая телефон в руке.

— Рашид, он наш земляк был. Перед отъездом рассказывал, как тут одна русская... гостеприимная. В подъезде. Говорил, шлюха — огонь. Так что, — он сделал шаг ко мне, и я почувствовала запах дешёвого табака и пота, — денег нет — отрабатывай. По-соседски. Нас трое. Быстро. И телефон твой. И всё по понятиям будет.Я стояла, вжавшись в пальто, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Весь мой стыд, вся моя грязь теперь были публичным достоянием. Разменной монетой.

Мои ноги стали ватными. Разум кричал, что нужно развернуться и бежать. Но я посмотрела на телефон в его руке. На экране была фотография Эдика и Ильи, сделанная в парке прошлым летом. Они смеются. Я сглотнула комок в горле и опустила глаза.

— Ладно, — прошептала я, едва слышно, опустив голову, чтобы скрыть ненависть в глазах. — Только... что вы хотите? И не здесь.

Высокий парень, явно лидер, цинично усмехнулся. Он обменялся понимающими взглядами с дружками.

— Что хотим? — он сделал преувеличенно задумчивое лицо. — Ну, для начала... подрочишь нам. Здесь, за гаражами. Никто не увидит. Быстро, без проблем. И телефон твой. Всё по-честному.

Я почувствовала, как по спине бежит холодный пот. Это была лишь первая, «лёгкая» ставка. Я знала, как работает эта игра. Стоит мне согласиться — и они начнут повышать ставки. Сначала так, потом... «сделаешь минет», «дашь в зад», «позовёшь подругу». Они будут разводить меня дальше, чувствуя мою слабость и desperation.

Но я не могла просто отказать и уйти. Телефон был залогом хоть какой-то нормальности для моего сына. И, что важнее, сейчас решалась не только его судьба, но и моя. Если я сломаюсь здесь, я стану их вещью навсегда.

Я сделала вид, что колеблюсь, что мне страшно и стыдно. Я обняла себя за плечи, поёжилась — играя роль запуганной, доступной женщины, которой они меня считали.

— Я... я не могу здесь, — снова прошептала я, делая голос дрожащим. — Люди ходят. Увидит кто... Мне же потом жить тут. Вы же понимаете...

Они переглянулись. Им понравилась моя «сломленность», но и мой страх быть увиденной был им понятен.

— Ладно, — буркнул высокий. — Знаешь заброшенную котельную за школой? Там никого нет. Через пятнадцать минут будем там. Если не придёшь... с телефоном можешь попрощаться. И с репутацией тоже. Всему району расскажем, какая ты «гостеприимная».

Он бросил мне этот взгляд — полный презрения и уверенности в своей власти. Они развернулись и пошли прочь, громко переговариваясь и смеясь.

Я пришла в котельную. Заброшенное, мрачное место. Пахло пылью, влажным кирпичом и чем-то прогорклым. Они уже были там — те самые трое. Стояли в луче света, пробивавшегося через разбитое окно. Увидев меня, обменялись ухмылками.

На мне было пальто, мини-юбка, сапоги. Я сама выбрала этот наряд — не для них, а для себя.

— Ну что, тётка, созрела? — спросил высокий, делая шаг вперёд. В руке он снова подбрасывал телефон Эдика.

Я молча кивнула, делая вид, что смотрю в пол. В горле стоял комок.

— Раздевайся. До пояса. Покажешь сиськи, — скомандовал он, и в его голосе уже не было намёка на торг, только уверенность в том, что я — их вещь.

Руки дрожали, но я расстегнула пальто. Под ним — только тонкая рубaшка. Я медленно, будто нехотя, стянула её через голову. Осенний холодок обжег кожу. Я стояла перед ними в юбке и лифчике, скрестив руки на груди.

— Всё снимай. Лифчик тоже, — потребовал другой, его голос срывался от возбуждения.

Я потянулась за застёжкой сзади. Щёлк. Лифчик упал на сложенное пальто. Моя грудь, большая и упругая, оказалась на виду. Они замерли, рассматривая меня.

— Подойди, — скомандовал высокий.

Я сделала несколько шагов вперёд, чувствуя, как ноги подкашиваются. Он сунул телефон в карман и расстегнул ширинку.

— Начинай. Руками. И смотри на меня.

Я взяла его член в руку. Он был уже возбуждённым, твёрдым и горячим. Я начала двигать рукой, механически, почти не глядя. Мысли путались. «Всего лишь дрочка. Я многим мужчинам дрочила. Ничего сложного. Лишь бы телефон забрать».

Но я знала — на этом не закончится. Я видела их голодные взгляды.

— Давай быстрее, шлюха! — прошипел он, упираясь взглядом в мою грудь.

Я ускорила движения. Он застонал, и его руки потянулись ко мне, сжали грудь, больно мня соски.

— Так... вот так... — он тяжело дышал.

Вдруг он оттолкнул мою руку.

— Хватит. Теперь рот. Открой.

Моё сердце упало. Я так и знала.

— Но... мы же договорились... только руки... — попыталась я возразить, но голос звучал жалко и неубедительно.

Он грубо схватил меня за затылок.

— Я сказал — рот. Открывай, или телефон сейчас разобью об стену.

продолжение на моем бусти https://boosty.to/diholeass