Жара в деревне была не просто погодой, она была состоянием мира. Воздух густел до консистенции бульона, наваристого, тяжёлого, в нём плавали крупинки пыли, пыльцы и сладковато-гнилостный дух навоза, приправленный увядающей травой. Дышать им было всё равно, что есть тёплый кисель — противно и неотвратимо. Мы с Леной гостили у её родни, троюродного дядьки Николая и тёти Марины, уже три дня, и эта размеренная, сонная жизнь начинала вызывать лёгкую тошноту, похожую на морскую болезнь.

Вечером дядька, как и положено, напился своего мутного самогона до состояния неодушевлённого предмета и рухнул на кровать, испуская храп, похожий на звук пилы по сырому дереву. Тётя Марина, женщина сочная и ещё не старая, с телом, хранящим память о былой мощи, вздохнула. Не о муже, а о чём-то большем и безысходном. Она перекрестила его сонное лицо, жест бытовой, лишённый всякой святости, и вышла из избы, бросив на ходу: «Пойду, сено в дальнем амбаре проверю». Была почти ночь, и эта ложь прозвучала так же неестественно, как колокольчик в болоте.

Что-то щёлкнуло во мне, какой-то низший, животный инстинкт. Сделав вид, что вышел на крыльцо покурить, я крадушком, прижимаясь к тени, пополз за ней. Она шла не к амбару, а к старому, покосившемуся забору, за которым был огород соседей. Там жила семья с взрослым сыном-дурачком. Валеркой. Мне он попадался пару раз — мужчина лет сорока, с пустыми, как выцветшее небо, глазами и вечным бормотанием, в котором тонули обрывки слов.

Я пригнулся в густой, колючей малине. Сахарный запах ягод смешивался с пылью и моим собственным потом. Тётя Марина подошла к щели в заборе, откуда давно уже вывалилась пара досок, и тихо, по-птичьи, свистнула.

С той стороны послышалось шарканье и тяжёлое, словно мехи кузнечные, дыхание.

— Валерка, ты здесь? — прошептала она, и в её шёпоте была странная, неприличная нежность.

— Ага… — послышался глухой, тупой голос. — Опять… болит… боюсь…

Сердце у меня замерло. Я не понимал, о чём речь.

— Я знаю, знаю, не бойся, — голос тёти Марины стал густым, вкрадчивым, как тёплый мёд. — Помнишь, что я тебе говорила? Это волшебное отверстие. Оно лечит.

Меня будто ударили по голове. Я не верил своим ушам. Это был бред. Кошмар наяву.

— Как станет твёрдый и страшно, — бормотала она, — ты должен его просунуть сюда. И ждать. Тебе станет очень-очень приятно, и бояться перестанешь. Но помни, главное — ни-ко-му. Ни мамке, ни отцу. Иначе люди сглазят, дырочка потеряет силу, и твой… — она сделала театральную паузу, —. ..хуй совсем отвалится. Понял?

— Понял… — послышался испуганный вздох. — Никому…

— Ну давай, лечись. Я пойду.

Она сделала несколько шагов, но не ушла, а замерла в тени сарая, слившись с темнотой. А из щели в заборе, медленно, нерешительно, будто огромный, слепой червь, начал появляться он. Член. Даже в полумраке я разглядел его размеры. Он был чудовищным, неестественным, толщиной в моё запястье, бледный и землистый, покрытый синими жилами и какими-то тёмными пятнами. Он висел в воздухе, как обрубок плоти, живое свидетельство какого-то первобытного ужаса.

Тётя Марина вышла из тени. Она не слышала, как моё сердце колотится о рёбра, заглушаемое бешеным стрекотом кузнечиков.

То, что произошло дальше, было не ритуалом, не актом исцеления, а чем-то древним и грязным. Она упала на колени перед этим торчащим из щели монстром. Её руки, ещё сильные, с короткими пальцами, обхватили его, сжимая, скользя по жилистой поверхности. Она дрочила ему с отчаянной, жадной злостью, будто пыталась выжать из него не сперму, а хоть каплю смысла своего существования. Потом её губы обхватили грязную, тупую залупу. Она сосала, издавая тихие, хлюпающие звуки, и в них была не страсть, а отчаяние и какая-то животная, унизительная потребность.

Валерка по ту сторону забора застонал. Но это был не стон страха. Это был низкий, гортанный звук нарастающего, тёмного наслаждения. Его стоны перешли во всхлипы. Тётя Марина работала ртом и руками, как одержимая, и через несколько минут он кончил с протяжным, почти скорбным стоном. Я увидел, как густая, белая жидкость брызнула на её лицо, заляпала щёки, подбородок. Она не отпрянула, а лишь тяжело дыша, вытерлась подолом платья и, не оглядываясь, скрылась в темноте.

Я сидел в малине, парализованный. Колючки впивались в ноги, но я не чувствовал боли. В голове была пустота, звон. И тут краем глаза я уловил движение слева, в кустах смородины. Медленно, будто в дурном сне, я повернул голову.

В полумраке, на корточках, сидела Лена. Моя Лена. Жена, которая в городе стеснялась раздеться при включённом свете. Она смотрела в сторону забора, её глаза были широко раскрыты, в них плескался ужас, но не только он. Её губы были приоткрыты, дыхание сбивчиво. А её правая рука, засунутая под подол сарафана судорожно, быстро теребила клитор под тонкой тканью. Она видела всё. И её это возбуждало.

Комары звенящим облаком вились над малиной, но я не чувствовал их укусов. Весь мир сжался до двух точек: до Лены, застывшей в своем грешном, незнакомом мне экстазе, и до того места в заборе, где ещё несколько минут назад торчал тот самый обрубок плоти — бледный, жилистый, с тёмной, будто обветренной головкой, на которую теперь налипали пыль и мошки.

Лена не видела меня. Её взгляд был прикован к щели, будто она ждала, что монстр появится снова. Её пальцы, скрытые ситцевым сарафаном, двигались с лихорадочной, неровной быстротой. Я видел, как ткань трётся о её лобок, образуя влажное пятно. Её ноги, смуглые и гладкие, дрожали. Она была вся — ожидание и стыд, смешанные в один клубок.

И вдруг она застонала. Тихо, вполголоса, но этот звук был громче любого крика. Он был похож на тот, что издавал Валерка, — тот же животный, из глубины глотки вырывающийся вопль удовольствия и боли. Её тело затряслось, она прикусила губу, чтобы не кричать, и её рука замерла, прижатая к влажному треугольнику между ног. Она сидела так несколько секунд, тяжело дыша, а потом медленно, будто очнувшись, вытащила руку. Пальцы её блестели в лунном свете, покрытые прозрачной, тягучей слизью. Она с отвращением вытерла их о землю.

Тишина, наступившая после её стона, была оглушительной. Даже кузнечики, казалось, на мгновение замолчали. Лена сидела, тяжело дыша, её плечи подрагивали. Она смотрела в темноту перед собой, но взгляд её был пустым, обращенным внутрь себя — к тому стыду и дикому наслаждению, которые только что разорвали её изнутри.

Я не дышал, превратившись в камень, в тень. Каждая колючка малины, впившаяся в мои голени, была словно гвоздь, прибивающий меня к этому кошмару. Я видел, как она с отвращением, с силой терла пальцы о сухую землю, пытаясь стереть с них следы собственного унижения. Потом она резко встала, поправила сарафан, смахнула с колен прилипшие травинки и, не оглядываясь, быстрыми, неслышными шагами скрылась в направлении дома.

Я просидел в зарослях ещё, наверное, минут десять. Мозг отказывался складывать увиденное в единую картину. Образ Лены — чистой, стеснительной моей жены — накладывался на образ женщины с блестящими от слюны и спермы губами и на образ Лены с судорожно дрочащей рукой под подолом. Они сталкивались, дробились, но не сливались. Это были три разных человека, и я не знал, который из них настоящий.

Когда я наконец выбрался из малины, ноги затекли и заныли. В доме было тихо. Дядька Николай все так же храпел за стеной. Я прошёл в нашу комнату на чердаке. Лена лежала на спине, укрытая простыней до подбородка, и притворялась спящей. Я видел неестественную скованность её позы, слышал сбивчивый ритм её дыхания. Воздух в комнате был густой, спёртый, пахнущий пылью и её секретом — сладковатым, терпким запахом, который я теперь узнал с новой, отвратительной стороны.

Я разделся молча и лёг рядом. Тело её напряглось, когда я коснулся простыни. Мы лежали, глядя в потолок, застывшие в паутине невысказанного.

— Не спится? — тихо, сипло спросил я.

— Жарко, — выдавила она. — И комары.

Ложь висела между нами тяжелым, липким пологом. Я перевернулся на бок, лицом к её спине. Рука сама потянулась к её плечу. Она вздрогнула, как от удара.

— Не надо, — прошептала она. — Я устала.

Но я не отстранился. Во мне клокотало что-то тёмное и горячее. Не злость, не обида — животное, примитивное возбуждение, подогретое увиденным. Образ её дрожащих ног и влажного пятна на сарафане стоял перед глазами.

Я прижался к её спине, чувствуя сквозь тонкую ткань ночнушки тепло её кожи. Мой твердый, напряженный член упёрся в её ягодицу. Она замерла.

— Я сказала, не надо, — в её голосе послышались слёзы.

Но я знал, что это не отказ. Это был стыд. Стыд, который я видел в её глазах там, в кустах. Я приподнял простыню и подол её ночнушки. Она не сопротивлялась, лишь сжалась в комок. Лунный свет падал на её голую кожу, на изгиб бёдер. Я провел рукой по её спине, по талии, скользнул вниз, к той самой влажной щели, которую она так яростно тёрла пальцами всего полчаса назад.

Она резко вдохнула, когда я коснулся её там. Клитор был твердым, набухшим, вся её промежность — мокрой и горячей. Она была готова. Готова после того унизительного спектакля.

Я не стал ничего говорить. Не стал целовать её. Я просто приподнял её ногу, открывая себе доступ. Её половые губы, пухлые и тёмные, были влажными и приоткрытыми. Я направил свой член, толстый и тяжёлый от желания, к её входу. Он легко, без сопротивления, вошел в неё. Она тихо вскрикнула — не от боли, а от неожиданности, от глубины проникновения.

Я вошёл в неё полностью, одним медленным, но решительным движением. Её внутренности, упругие и горячие, сжали меня с такой силой, будто пытались вытолкнуть. Она была невероятно тесной. Я замер на мгновение, чувствуя, как пульсирует внутри неё.

Потом я начал двигаться. Нежно, поначалу. Но с каждым толчком образы всплывали снова: бледный, жилистый хуй Валерки, жадный рот тёти Марины, пальцы Лены, быстро теребящие клитор. Язык тёти Марины, скользящий по грязной залупе. Стон Валерки. Стон Лены.

Мои движения стали резче, грубее. Я держал её за бедро, вдавливая себя в неё все глубже, стараясь пронзить её насквозь, стереть из её памяти тот другой, уродливый член, заменить его собой. Она лежала безмолвно, лишь прерывисто дыша, но я чувствовал, как её внутренние мышцы сжимаются в ответ на мои толчки, как по её спине бегут мурашки.

Я знал, что она близка к взрыву. Её тело выдавало её, как выдало тогда в кустах. Её дыхание сбилось, она начала тихо постанывать, уткнувшись лицом в подушку.

И вот её тело затряслось в мощном, долгом оргазме. Она закричала в подушку, её ноги задрожали, а влагалище сжало мой член с такой силой, что у меня потемнело в глазах. Её спазмы вытянули из меня всю ярость, всё отвращение и всё возбуждение. Я кончил глубоко в неё, с тихим стоном, заполняя её тёплой спермой.

Мы лежали неподвижно, оба покрытые потом, связанные липкой, грешной тайной. Я медленно выскользнул из неё. Она не двигалась.

Никто из нас не проронил ни слова. Мы просто лежали в темноте, притворяясь спящими, пока за окном не начал светать новый, такой же жаркий и невыносимый день.

На следующее утро мы спустились к завтраку, как два актёра, играющие роли мужа и жены. Глаза у Лены были припухшими, она избегала моего взгляда. Я чувствовал себя выжженным и пустым. Воздух между нами был густым и тягучим, как патока.

После завтрака Лена, глядя в окно, сказала:

—Пойду, пожалуй, позагораю. На огороде за баней солнышко как раз сейчас.

Голос её прозвучал неестественно бодро, почти фальшиво.

— Хорошо, — кивнул я, делая вид, что занят починкой вилки. — А я на речку схожу. Рыбку попробую половить. Жарко.

Она кивнула, быстренько собрала своё полотенце, бутылку с водой и ушла, не поцеловав меня на прощание, как это обычно бывало.

Я выждал минут пятнадцать, сделал вид, что собираю удочки, и вышел из дома. Но вместо того, чтобы идти к реке, я сделал широкий круг и, крадучись, как вор, пробрался к старому сараю, из окна которого был виден огород за баней. Моё сердце колотилось где-то в горле, а в животе стоял тяжёлый, холодный камень. Я уже знал, что найду её там.

Огород был небольшим, окруженным покосившимся дощатым забором. В одной его части, примыкавшей к глухой стене бани, Лена расстелила свое полотенце. Она лежала на животе, расстегнув верх спины купальника, чтобы не осталось следов от загара. Казалось, она спит. Но я видел неестественную скованность её позы.

И я видел щель в заборе. Ту самую. Неширокую, но достаточную, чтобы через неё можно было что-то разглядеть. А на той стороне, в густой тени сирени, стоял он. Валера. Без майки, в старых тренировочных штанах. Его член, огромный, уже наполовину возбужденный, болтался снаружи, он держал его в руке, поглаживая. Он был и правда огромным — длинным, жилистым, с крупной, темно-багровой залупой, выступающей из толстой кожаной складки. Залупа была влажной, блестящей на солнце, будто он её уже смазал.

Лена лежала неподвижно, но я видел, как её голова повернута именно в ту сторону. Она не спала. Она смотрела. Она ждала.

Потом она медленно, с показной небрежностью, как бы во сне, перевернулась на спину.

Она не расстегнула низ купальника, но её треугольник из ткани был натянут, обрисовывая аккуратный, выпуклый бугорок вульвы. Она потянулась, закинув руки за голову, и её грудь, почти полностью освободившаяся из чашечек купальника, напряглась. Сосок, темный и набухший, был виден мне отчётливо.

Из-за забора доносился приглушённый звук — шлепок ладони по влажной плоти. Он начал дрочить себя интенсивнее, глядя на неё. Его большой палец водил по отверстию на залупе, собирая выступившую прозрачную каплю, и смазывал ею всю длину своего дрына. Он лоснился, как мокрая кожа.

Лена приоткрыла рот, её дыхание стало глубже. Одной рукой она начала медленно водить по своему животу, чуть выше линии купальника. Потом пальцы спустились ниже, скользнули под резинку бикини. Я не видел, что она делала там, но видел, как напряглись её бедра, как она слегка приподняла таз, вжимаясь пальцами в себя.

Валера, видимо, не выдержал. Он прильнул к щели, и его хуй, толстый и угрожающий, просунулся в дыру в заборе. Он торчал там, совсем не далеко от моей жены, как некое языческое божество, требующее поклонения. Залупа его была теперь полностью обнажена, темно-фиолетовая, влажная, с тонкой, натянутой кожей.

Лена не выдержала и её рука под купальником задвигалась быстрее. Она сглотнула, её веки задрожали. Потом, словно повинуясь неведомой силе, она приподнялась на локте, потянулась к нему... не к нему, а к его хую. Её пальцы, тонкие и нежные, дрожа, коснулись горячей, пульсирующей плоти.

Она не схватила его, нет. Она просто прикоснулась, будто проверяя, реальный ли он. Кончиками пальцев она провела по толстому стволу, почувствовала каждую жилку, каждую выпуклость. Потом её палец дотронулся до самой головки, скользнул по ее скользкой поверхности и собрал липкую, прозрачную каплю смазки.

Валера застонал за забором, его бедра дёрнулись, проталкивая хуй ещё чуть дальше в щель.

И тогда Лена, не отрывая от него заворожённого взгляда, поднесла палец со смазкой Валерки к своему рту. Её розовый язык скользнул между губ и медленно, смачно облизал кончик пальца, собирая чужой, солоноватый секрет. Её глаза закатились от наслаждения.

Я замер у стены сарая, прилип к горячей, шершавой доске, как муха. Воздух снова густел, превращаясь в тот самый наваристый бульон, но теперь он был наполнен новыми запахами — запахом пота, нагретой кожи и тягучего, животного возбуждения, исходившего от них обоих. Во рту пересохло, а в паху всё сжалось в тугой, болезненный узел. Я видел всё в мельчайших деталях, как под увеличительным стеклом.

Её палец, только что облизанный, снова потянулся к тому, что торчало из забора. На этот раз она не просто коснулась, а обхватила его всей ладонью. Её тонкие, почти изящные пальцы не могли сомкнуться вокруг той толщины, но она старалась, сжимая жилистый, покрытый сетью синих вен ствол. Кожа на нём была бледной, землистой, но сам хуй был горячим, пульсирующим жизнью. Залупа, тёмно-багровая, почти лиловая, с большим, словно распухшим от напряжения мочевым отверстием, влажно блестела на солнце. Из щели на её кончике снова выступила прозрачная, тягучая капля.

Лена водила своей рукой вверх-вниз, медленно, с некоторой робостью, будто боялась повредить этот чудовищный орган. Но в её глазах, полуприкрытых от наслаждения, плясали чертики запретного восторга. Она смотрела на него с тем же благоговейным ужасом, с каким смотрят на ядовитую змею, которую вот-вот возьмут в руки.

За забором послышался сдавленный стон. Валера что-то пробормотал, бессвязное, полное нетерпения. Его бёдра непроизвольно двигались, подталкивая член глубже в щель, навстречу её ладони. Лена, подчиняясь этому немому приказу, ускорила движения. Её запястье работало быстрее, шлепки влажной кожи о кожу стали громче, откровеннее. Она сжала его крепче, её ногти, насколько это было возможно, впились в упругую плоть.

Потом она снова наклонилась. Её губы, алые и влажные, приоткрылись. Она не стала сразу брать его в рот, как это делала тётка Марина. Она начала с кончика. Её язык, розовый и быстрый, как змеиное жало, выскользнул и коснулся самой макушки головки. Она лизнула выступившую каплю, слизнула её, почмокала губами, словно пробуя редкий, экзотический мёд. Её глаза закрылись от наслаждения.

Это было слишком для Валерки. Он застонал громко, по-звериному, и его рука просунулась в щель, пытаясь схватить её за голову, вцепиться в волосы. Но щель была узка, и ему удалось лишь коснуться её виска своими корявыми, грязными пальцами.

Лена не отстранилась. Наоборот, этот жест, грубый и требовательный, видимо, подстегнул её. Она обхватила губами саму залупу, не в силах взять больше из-за её чудовищных размеров. Её щеки втянулись, она начала сосать, издавая хлюпающие, мокрые звуки, что я слышал прошлой ночью. Её свободная рука судорожно полезла под низ купальника, и я увидел, как ткань задвигалась в такт работе её запястья. Она снова дрочила себя, слушая, как за забором хрипит и бьется в экстазе этот взрослый ребёнок.

Я стоял, не в силах пошевелиться. Мой собственный член, каменный и болезненный, требовал внимания. Я расстегнул ширинку и высвободил его. Он был намного меньше, изящнее, цивилизованнее того монстра. Но вид жены, с наслаждением обслуживающей этого уродца, заставлял кровь приливать к нему с новой силой. Я обхватил его ладонью и начал медленно водить, синхронизируя движения с ритмом её головы.

Она работала ртом с отчаянной, жадной энергией, словно пыталась высосать из него всю его примитивную, животную сущность. Слюна стекала по её подбородку, смешиваясь с его смазкой. Её пальцы под купальником двигались всё быстрее и быстрее. Она была на грани.

И Валерка был на грани. Его стоны стали прерывистыми, хриплыми. Он что-то крикнул — не слово, а просто выдох, полный дикого напряжения.

— Глотай, — прошептал я про себя, сжимая свой член и глядя на неё, завороженный. — Глотай всё, шлюха.

Как будто услышав меня, Лена глубже взяла его в рот, подавилась, но не отстранилась. Её тело выгнулось, ноги дернулись, и в тот же миг из щели в заборе с силой ударила густая, белая струя. Она брызнула ей в рот, на губы, на подбородок, заляпала шею и грудь. Лена сглотнула, потом ещё раз, её горло работало, а её собственная рука под купальником замерла, выжимая из себя тихий, сдавленный оргазм. Она вся затряслась, сидя на коленях перед этим истекающим семенем чудовищем.

Я тоже кончил, с тихим стоном, прислонившись лбом к горячей стене сарая. Сперма горячими каплями стекала по моим пальцам на пыльную землю.

Она сидела так ещё минуту, тяжело дыша, вся в белых, липких пятнах. Потом медленно, как лунатик, поднялась, взяла полотенце и, не глядя на торчащий из забора, теперь уже мягкий и влажный член, пошла к дому. Она не вытерлась. Она несла его сперму на себе, как тайный знак, как клеймо.

А я остался стоять в тени, с трясущимися коленями и пустотой внутри, понимая, что эта грязная, животная связь между нами троими теперь будет длиться вечно. И самое ужасное было в том, что мне это приносило какое-то извращенное, невыразимое наслаждение. Я был и тюремщиком, и узником этого порочного круга.

— -- События глазами Лены.

Жара въелась в кости, стала моим вторым, ленивым и постылым естеством. В городе я была другой — стыдливой, застёгнутой на все пуговицы, даже в спальне при Димке притворялась, что мне неприятен свет лампы, а не его взгляд на моё тело. А здесь, в этой душной деревне, где воздух был густ, как кисель, а запахи навоза и увядшей травы пропитывали кожу, что-то во мне начало шевелиться. Что-то низовое, спящее на дне, как придонная грязь.

Тот вечер начался как все. Дядька Николай, как водится, отключился после самогона. Тётя Марина, тяжело вздохнув, ушла, бросив нелепую отговорку про сено. Но я почуяла фальшь. И пошла за ней. Не из подозрительности, а повинуясь тому самому шевелению, смутному предчувствию, что за этой ложью кроется что-то важное, какое-то тёмное лекарство от моей тоски.

Я спряталась в кустах смородины, пахнущих пылью. И увидела. Увидела, как тётя Марина подошла к щели в заборе и свистнула. И как оттуда, из-за досок, послышался голос того дурачка, Валерки. Голос тупой и испуганный. А потом... потом я услышала слова, от которых кровь ударила в виски.

«Это волшебное отверстие. Оно лечит».

Меня будто обварили кипятком. Это было грязно, похабно, невероятно. Но самое чудовищное было во мне. Потому что моё тело, моё собственное, предательски отозвалось на эту грязь. Между ног стало тепло и влажно. Я сжала бёдра, пытаясь задавить этот стыдный позыв, но он лишь разгорался, как пожар в сухой траве.

А потом я увидела Его. Он начал медленно появляться из щели, будто слепое, бледное пресмыкающееся. Член. Я никогда не видела ничего подобного. Он был чудовищным, первобытным, не вписывающимся ни в какие представления о мужской плоти. Длинный, очень толстый, в руку толщиной, бледный, весь в синих, набухших жилах. Головка была крупной, тёмно-багровой, почти лиловой, с огромной, будто распухшей щелью мочеиспускательного канала. Он висел в воздухе, торжествующий и уродливый, символ самой пошлой, животной правды жизни.

И тётя Марина, эта полная, уставшая женщина, упала перед ним на колени. Её губы, грубые и жадные, обхватили эту грязную головку. Она сосала его, слышались хлюпающие, мокрые звуки, а её руки, сильные и короткопалые, яростно дрочили толстый ствол, покрытый тёмными пятнами и выступающими венами.

Во мне всё оборвалось. Стыд, отвращение, ужас — всё смешалось в один клубок. Но сильнее всего было жгучее, неконтролируемое возбуждение. Вид этой унизительной, животной случки возбуждал меня так, как не возбуждал никогда мой муж со своими нежными ласками. Моя рука сама, помимо воли, полезла под подол сарафана. Пальцы нашли клитор, твердый и набухший, будто спелая ягода. Я теребила его судорожно, быстро, глядя на то, как тётя Марина, захлебываясь, принимает в рот его сперму. Густая, белая жидкость брызнула ей на лицо. И в этот миг мое собственное тело выбросило из себя волну такого мощного, дикого оргазма, что я чуть не вскрикнула. Я сжала зубы, чтобы не выдать себя, и рука моя замерла, вся в липкой влаге.

Я сидела, дрожа, в кустах, не в силах пошевелиться. Я была опозорена самой собой. Но где-то глубоко, под пластом стыда, змеилось тёмное, сладкое чувство. Ожидание.

На следующее утро я решила пойти загорать. Я знала, куда иду. Я знала, что он там. Эта мысль, грязная и постыдная, заставляла кровь бежать быстрее. Я расстелила полотенце на огороде, прямо напротив той самой щели. Я притворилась спящей, но вся была — ожидание.

И он пришел. Я услышала шорох и тяжёлое дыхание. Потом увидела его — он стоял в тени, его член, уже наполовину возбужденный, болтался снаружи. Он был ещё страшнее и притягательнее при дневном свете. Длинный, жилистый, с той самой огромной, влажной и блестящей головкой. Он начал гладить себя, и я видела, как его пальцы, грубые и грязные, скользят по жилам, как он собирает каплю прозрачной смазки и размазывает её по всей длине.

Я перевернулась, давая ему себя рассмотреть. Я хотела, чтобы он смотрел. Я медленно водила рукой по животу, а потом засунула пальцы под купальник. Я была вся мокрая. Возбуждение затуманивало разум. И тогда он просунул его в щель. Он торчал на расстоянии вытянутой руки от меня, пульсирующий, требовательный.

Я не могла больше сопротивляться. Моя рука потянулась к нему сама. Кончики пальцев коснулись горячей, упругой плоти. Я почувствовала каждую жилку, каждую шероховатость. Это была самая отвратительная и самая возбуждающая вещь, которую я когда-либо трогала. Я обхватила его ладонью, мои пальцы не смыкались вокруг его толщины. Я стала водить рукой, чувствуя, как он пульсирует в моей ладони.

Потом я наклонилась и коснулась его языком. Солоноватый, терпкий вкус его смазки ударил в мозг. Я облизала большую, темную головку, скользнула кончиком языка по отверстию на её макушке. За забором он застонал, и этот звук, дикий и нечленораздельный, заставил меня сжать бёдра от наслаждения.

Я взяла его в рот. Мне удалось обхватить губами только саму головку, она была такой огромной, что давила на нёбо, вызывая рвотный рефлекс. Но я продолжала, я сосала его, слушая его хрипы, чувствуя, как его бёдра бьются о забор. Моя вторая рука лихорадочно работала между моих ног, доводя меня до края.

И тогда он кончил. Густая, горькая сперма хлынула мне в рот. Я глотала, давясь, чувствуя, как она течет по моему горлу. Вкус был отвратительным, но это было финальной точкой моего падения, и от этого мой собственный оргазм, дикий и судорожный, прокатился по всему телу.

Я сидела на коленях, вся в его сперме, счастливая и униженная. Я была шлюхой. Тайной, развратной шлюхой, обслужившей деревенского дурака. И в этой мысли была такая сладость, такая свобода от самой себя, что всё остальное перестало иметь значение. Я была уверена, что никто не знает. Это была моя грязная тайна. Мое лекарство от скуки и стыда. И я знала — я приду сюда снова.

Следующий день наступил, как приговор. Жара не спала, лишь сгустилась, стала осязаемой, как вата, пропитанная свинцом. Вчерашний постыдный экстаз не охладил, а лишь распалил меня до безумия. Образ того чудовищного члена, пульсирующего в моей ладони и во рту, преследовал меня. Соленый, терпкий вкус его спермы въелся в вкусовые рецепторы, стал навязчивым фоном. Ночью Дима взял меня снова, грубо, почти зло, и я притворилась, что кончаю, чтобы он отстал. Но моя собственная, глубокая и ненасытная пизда молчала, требуя другого. Она требовала того, уродливого и первобытного размера.

Мысль созрела гнилым, пьянящим плодом. А что, если перелезть? Перебраться на ту сторону забора. Он же дурак, кто ему поверит? Слова тёти Марины о «волшебном отверстии» и «отвалившемся хуе» были глупой сказкой, но идеальной ширмой. Я была в безопасности. А желание... желание стало физической болью, свербением в самой матке. Я хотела, чтобы эту боль устранили. Насильно. Грубо. Чтобы этот толстый, жилистый хер разорвал меня изнутри.

После завтрака я с тем же деланным спокойствием объявила:

—Пойду позагораю. На том же месте.

Дима что-то пробормотал, уткнувшись в телефон. Его безразличие было бальзамом на мою совесть.

Я взяла то же полотенце и, выйдя за калитку, сделала вид, что иду к нашему огороду. Но сердце колотилось, как птица в клетке. Оглядевшись, я быстро, крадучись, обошла баню и подошла к месту, где забор был пониже и старее. Доски были трухлявые, с выбоинами. С той стороны доносилось тихое, равномерное бормотание. Он был там.

Я закинула полотенце на ту сторону, ухватилась руками за верхнюю доску, почувствовав, как она податливо гнётся, и, оттолкнувшись босой ногой, перевалилась через забор.

Я упала на мягкую, пыльную землю, в густую тень от дикой яблони.

Валерка сидел на корточках неподалеку, ковыряя палкой в земле. Он был в тех же грязных тренировочных штанах, без майки. Его торс, широкий и загорелый, был покрыт каплями пота. Он услышал шум и поднял на меня пустой, выцветший взгляд. Увидев меня, он не удивился, не испугался. Он просто уставился.

— Привет, Валерка, — выдохнула я, поднимаясь и отряхивая колени. Ноги дрожали.

— Ага... — пробормотал он. Его глаза медленно поползли вниз, по моим ногам, животу, остановились на груди, отчетливо видной под тонким сарафаном. — Ты... новая?

— Новая, — кивнула я, подходя ближе. Воздух вокруг него пахнул потом, землей и чем-то кислым, мускусным. — Я пришла... чтобы ты меня полечил.

— Лечил? — его лицо прояснилось, в гладах мелькнула искорка понимания. — Дырочку? Волшебную?

— Да, Валерка. Мою дырочку. Она... она очень болит. Нужно твоё лекарство.

Я подошла вплотную. Теперь я видела его штаны. На серой, немытой ткани у самого паха темнело влажное пятно. А ниже, из-под раструба, неуклюже свешивался его полуэрегированный член. Он был огромным даже в спокойном состоянии — длинным, тяжелым, с толстыми, синеватыми яичками. Кожа на нем была бледной, землистой, а крупная, темно-багровая головка, наполовину прикрытая крайней плотью, уже была влажной от предсеменной жидкости.

— Покажи мне его, — прошептала я, и голос мой сорвался. — Всё лекарство.

Он, не раздумывая, стянул штаны до колен. Его член отпрянул от живота и закачался перед моим лицом, живой, пугающий и невероятно притягательный. Он был еще больше, чем я думала. Длинный, с неприятной толщиной в основании, весь в выпуклых, извитых венах, будто корни старого дерева. Головка, полностью освободившись от кожи, была огромной, как спелая слива, тёмно-лилового цвета, с большим, влажным отверстием на кончике. От него тянулся слабый, терпкий запах.

Моя рука сама потянулась к нему. Я обхватила его у основания. Мои пальцы почти не сомкнулись. Он был горячим и упругим, кожа натягивалась, как барабан. Я провела ладонью вверх, почувствовала каждую жилку, каждый бугорок. Потом коснулась головки. Она была гладкой, как мокрая галька, и очень горячей. Из щели на ее макушке снова выступила прозрачная капля. Я смахнула ее пальцем и облизала. Солоновато. Похоже на слезу.

— Ложись, — скомандовал я ему, и голос прозвучал хрипло и властно. — На спину.

Он послушно повалился на землю, на своё же скомканное одеяло. Его ноги были широко расставлены, а его член, теперь полностью возбужденный, торчал вверх, как толстый, бледный сук. Он был чудовищен. Толщиной в мою руку, с тёмной, зловещей головкой, готовой к вторжению.

Я стояла над ним, дрожа от предвкушения. Затем, не отводя от него взгляда, я сбросила с плеч сарафан. Я была голая под ним. Утренний секс с Димой был лишь прелюдией, разминкой. Моя киска была набухшей, влажной, она пульсировала, требуя заполнения.

— Сейчас я сяду на твое лекарство, — сказала я, опускаясь на колени между его ног. — И ты должен его вставить глубоко. Понял? Глубоко.

Я приподнялась на коленях, взяла его член в руку, направляя к своему растерзанному желанием входу. Головка, огромная и тупая, уперлась в мои половые губы. Они были распухшими, мокрыми, готовыми принять его. Но его размер был пугающим. Я боялась, что он разорвет меня.

— Давай, — прошептала я, глядя в его пустые глаза. — Влей в меня свое лекарство.

И я опустилась на него.

Боль была острой, яркой, разрывающей. Он входил в меня с трудом, растягивая меня так, как меня не растягивал никто и никогда. Я чувствовала каждый сантиметр его чудовищной толщины, каждую прожилку, которая скользила внутри меня, заполняя все пространство. Я села на него полностью, почувствовав, как его лобок бьется о мою промежность. Я была насажена на него, как на кол. Дышать было трудно. В глазах потемнело.

— Боже... — вырвалось у меня. — Какой же ты огромный...

Он лежал подо мной, тяжело дыша, его глаза смотрели на меня без понимания, но с животным интересом.

Я начала двигаться. Медленно, осторожно, приподнимаясь и снова опускаясь. С каждым движением боль отступала, уступая место новому, дикому, всепоглощающему ощущению. Он заполнял меня так, как я не думала, что возможно. Он достигал самых глубоких, потаённых уголков моей пизды, давил на них, заставляя содрогаться все мое существо. Внутри меня всё трепетало и сжималось вокруг этой громадины.

Я ускорилась. Теперь я скакала на нём с отчаянной, ненасытной жадностью, забыв обо всем — о муже, о стыде, о приличиях. Я была самкой, которой нужен был этот самец с его первобытным орудием. Его руки, грубые и сильные, схватили меня за бедра, помогая мне, вдавливая меня на себя ещё глубже. Его пальцы впивались в мою плоть, оставляя синяки.

Звуки были громкими, неприличными, хлюпание моей киски, принимающей его, наши тяжелые вздохи, скрип земли под его телом. Я громко стонала, не в силах сдержаться. Каждый толчок отзывался в моем животе, в моей груди, в самой голове. Я чувствовала, как нарастает оргазм — не тот, привычный, локальный, а что-то вселенское, что начиналось в самой глубине моей пизды и разливалось горячей волной по всему телу.

— Кончай в меня! — закричала я ему, теряя контроль. — Дай мне всё лекарство!

Как будто повинуясь моей команде, его тело затряслось. Он издал протяжный, звериный рык, его бедра дёрнулись вверх, вколачивая в меня его член до самого предела. И я почувствовала, как глубоко внутри меня, в самой матке, начинается извержение. Горячие, густые струи его спермы били в меня, заполняя меня, переполняя. Это ощущение, эта животная метка, стала триггером.

Мой собственный оргазм накрыл меня с такой силой, что я закричала, запрокинув голову. Всё тело выгнулось, конвульсии били по мне, как электрические разряды. Моя пизда судорожно сжимала его пульсирующий член, выжимая из него последние капли, смешивая наши соки. Это было дико, грязно, приятно. Таких оргазмов моя пизда не испытывала никогда. Это была не просто разрядка, это было перерождение через боль и унижение.

Я рухнула на него, вся в поту, без сил. Его член, всё еще твердый и огромный, медленно выскользнул из меня, оставив ощущение пустоты и щемящей боли. По моим внутренностям стекала его сперма, тёплая и липкая.

Я лежала на нем, слушая, как его сердце колотится подо мной. Он бормотал что-то бессвязное, гладя мою спину своей грубой ладонью.

Я знала, что это не последний раз. Эта грязь, эта животная связь стала моим новым наркотиком. И я была готова принять свою зависимость.

Следующие дни стали для меня странным, извращенным ритуалом. Я сам подталкивал Лену к этим «прогулкам», сам создавал ей условия. «Иди, позагарай, жарко же», — говорил я, и в горле стоял комок возбуждения и самоотвращения. Я стал экспертом по лжи в её глазах, по этому новому, влажному блеску, который появлялся в них, когда она думала о своем дураке.

В тот день, после обеда, я занял позицию на чердаке сарая. Сверху, через щель в прогнившей кровле, был виден весь их «лечебный кабинет» — заросший бурьяном угол чужого огорода и наша баня. Я взял с собой бинокль, старый, совдеповский, с толстыми линзами. Руки дрожали.

Они уже были там. Валерка сидел на своем засаленном одеяле, его штаны были спущены до колен, а бледный и жилистый член лежал на его бедре, тяжелый и уродливый даже в состоянии покоя. Лена стояла перед ним, скинув сарафан. Она была голая. Солнце ласкало её кожу, выхватывая из теней знакомые изгибы, которые теперь принадлежали не только мне. Её грудь, упругая и высокая, с тёмными, набухшими сосками, дышала ровно. А между ног, в аккуратной, смуглой щёлочке, уже поблескивала влага.

Она смотрела на его член с таким благоговейным ужасом, с каким, должно быть, первобытные люди смотрели на молнию. Потом она опустилась на колени, взяла его в руку. Её тонкие, почти изящные пальцы снова не могли обхватить эту толщину. Она принялась его надрачивать, медленно, с чувством, будто изучая каждую выпуклую вену, каждую шероховатость на его землистой коже. Залупа, тёмно-багровая и влажная, налилась кровью ещё больше, став почти фиолетовой.

Потом она наклонилась и взяла её в рот. Не всю, конечно — только кончик. Её щеки втянулись, послышался тихий, мокрый хлюпающий звук. Она работала языком, облизывая ту самую щель на макушке, собирая его солоноватую смазку. Её глаза были закрыты, на лице — маска блаженства и отвращения.

Я, не отрываясь, расстегнул свою ширинку. Мой собственный член уже стоял колом. Я взял его в руку, начал водить, не сводя глаз с жены, с её губ, обхвативших этот грязный, первобытный хер.

Валерка застонал и грубо взял её за голову, вдавив её лицо себе в пах. Лена подавилась, но не отпрянула. Наоборот, её движения стали яростнее, жаднее. Она сосала его с таким исступлением, с каким никогда не сосала меня. Слюна стекала у неё по подбородку, смешиваясь с его смазкой.

Потом он оттолкнул её. Не словами, а движением — грубым, животным. Он перевернул её на одеяло, на живот. Она покорно встала на четвереньки, подняв свой зад, аккуратный, упругий зад, который я так любил целовать. Теперь он был подставкой для этого урода. Её влагалище, её «изнывающая и жадная пизда», как она сама про себя думала, была полностью открыта, розовая, влажная и пульсирующая в ожидании.

Валерка встал на колени сзади. Его хуй, гигантский и угрожающий, качался в воздухе. Он направил его к её входу. Я видел, как огромная, темная залупа упёрлась в её нежные, приоткрытые половые губы. Лена застонала, когда он начал входить. Он входил медленно, с трудом, растягивая её. Я видел, как её плоть сопротивлялась, не пускала эту чудовищную толщину, но он продавливался внутрь, сантиметр за сантиметром.

Лена вскрикнула — не от боли, а от шока, от этого ощущения полного, беспрецедентного заполнения. Когда он вошёл в неё полностью, её тело вздрогнуло. Он был так велик, что отпечаток его члена был виден у неё на животе, как бугорок. Он начал двигаться. Не спеша, с мерзкой, животной неспешностью. Его мощные бёдра бились о её ягодицы с глухими, влажными шлепками. Каждый его толчок заставлял её тело содрогаться, а её грудь — покачиваться.

Я дрочил себя, глядя на это, и шептал ей вслед похабные слова, те самые, что крутились у меня в голове. «Вот так, шлюха. Принимай его, принимай всего. Он тебя насквозь проёбывает».

Она поворачивала голову, и я видел её лицо. Оно было искажено гримасой нечеловеческого наслаждения. Глаза закатились, рот был приоткрыт, из него текла слюна. Она что-то бормотала, но я не мог разобрать слов. Она была в аду, но это был её рай.

Он ускорился. Его движения стали резкими, порывистыми. Он долбил её с такой силой, что она едва удерживалась на четвереньках. Её стоны перешли в визг, приглушаемый только шумом листвы. И тогда её тело затряслось в мощнейшем оргазме. Она закричала, её спина выгнулась, а внутренние мышцы так сильно сжали его хуй, что он, с рыком, запустил в неё свой заряд.

Я видел, как его яйца напряглись, прижавшись к её промежности, и как по его спине пробежала судорога. Он кончал в неё, глубоко, и я представлял, как горячая, густая малафья заполняет её матку.

В тот же миг я и сам кончил, с тихим стоном, обливая спермой пыльные доски чердака. Стыд и возбуждение смешались в один липкий, отвратительный ком.

Он вытащил из неё свой мягкий, всё ещё огромный член, с которого капала их смешанная жидкость. Лена рухнула на одеяло, без сил. Она лежала на боку, поджав ноги, и из её растерзанной, покрасневшей щели медленно вытекала белая, густая сперма. Она была помечена. Оплодотворена этим уродом.

Он, ничего не понимая, потыкал пальцем в её влагалище, собирая остатки своей спермы, и сунул палец ей в рот. Она послушно облизала его.

Я опустил бинокль. Во рту был горький привкус. Но внизу живота снова шевелилось тёмное, горячее возбуждение. Я был и тюремщиком, и сообщником, и главным зрителем этого грязного спектакля. И я знал, что завтра я снова приду на этот чердак. Потому что это было единственное, что заставляло меня чувствовать себя живым.

Тот вечер наступил, как заговорщик. Воздух, густой и тяжёлый, пах дымом от печки и перебродившей смородиной. Лена, притихшая и отстраненная, смотрела в окно на потемневший огород. Я видел, как её пальцы бессознательно теребят край футболки, как её взгляд снова и снова скользит в сторону того самого забора. Жар стоял не только снаружи; он исходил от неё, тлеющий и плотский.

После ужина, когда тётя Марина ушла к соседке, а дядька Николай уже храпел за стеной, Лена вдруг поднялась.

—Пойду пройдусь, — сказала она, не глядя на меня. — Душно.

Её голос был ровным, но я уловил в нём дрожь, знакомую мне по нашим ночным сексуальным играм. Только теперь эта дрожь была не для меня.

— Хорошо, — кивнул я, делая вид, что читаю. — Не задерживайся.

Она вышла, и через минуту я был уже на своем чердаке. Бинокль ждал меня в тайнике. Сердце колотилось, предвкушая новую порцию унизительного зрелища. Но сегодня все было иначе.

Лена не пошла к забору. Она вышла на середину нашего огорода, на лунную полянку, и остановилась, запрокинув голову к звёздам. А через несколько секунд из-за забора, с того самого места, где была щель, показался он. Валерка. Он перелез через него с удивительной для своего телосложения ловкостью. Его огромная, неуклюжая тень отделилась от темноты. Он был голый. Его член, даже не возбужденный, болтался между ног, тяжёлый и бледный, как спелый кабачок.

Они стояли друг напротив друга, не говоря ни слова. Потом Лена медленно, с какой-то театральной торжественностью, сняла с себя футболку и шорты. Она осталась в одних трусиках, и лунный свет выхватывал её стройные ноги, тонкую талию, тёмные соски на груди.

Валерка подошёл к ней вплотную. Его руки, огромные и неумелые, поднялись и грубо сжали её грудь. Он мял её, как тесто, его толстые пальцы впивались в нежную кожу. Лена вскрикнула, но не от боли — это был крик одобрения. Её голова откинулась назад, и она просунула руки между его ног, взяла в ладони его яйца, тяжёлые, как спелые плоды, и начала ласкать их.

Потом он, не церемонясь, рванул её трусики. Тонкая ткань порвалась с неприличным звуком. Она стояла перед ним полностью голая, её лобок, аккуратно подстриженный, был влажным и блестел в лунном свете.

Он развернул ее спиной к себе и грубо наклонил. Лена упёрлась руками в колени, выставив свой зад. Её половые губы, пухлые и тёмные, были полностью открыты, из щели между ними сочилась влага.

Валерка плюнул себе в ладонь, смазал свою залупу, которая уже налилась кровью, став угрожающе большой и тёмной, и без прелюдий, одним мощным, животным толчком, вошёл в неё.

Лена издала звук, средний между стоном и визгом. Её тело дёрнулось вперёд от силы толчка. Он вошёл в неё не полностью, но и то, что вошло, казалось, разрывало её пополам. Я видел, как растянулась её промежность, как напряглись мышцы её ягодиц.

Он начал двигаться. Это не было любовью или даже сексом. Это было копуляцией в её самом примитивном, биологическом виде. Его мощные бёдра бились о её плоть с глухими, влажными ударами. Каждый раз, когда он входил в неё до конца, её тело судорожно вздрагивало, а из горла вырывался придушенный стон. Её грудь раскачивалась в такт его ударом, соски затвердели от возбуждения.

Я, не отрывая взгляда от бинокля, одной рукой расстегнул штаны. Мой член был тверд как камень. Я дрочил его, глядя на то, как этот урод долбит мою жену, как её тело, такое нежное и ухоженное, принимает в себя его грязную, первобытную плоть.

Он ускорился. Его движения стали резкими, порывистыми. Он держал её за бедра, его пальцы впивались в её смуглую кожу, оставляя красные следы. Он наклонялся над ней, и его живот с шумом бился о её ягодицы.

— Давай же... кончай в меня... — прошипела Лена, повернув к нему голову. Её лицо было искажено гримасой нечеловеческого наслаждения. — Наполни меня своим лекарством!

Её слова, услышанные мной, стали для него командой. Он издал хриплый, звериный рык, его тело напряглось, и он вогнал в неё свой хуй до самого основания. Я видел, как его яйца прижались к её промежности и затряслись в серии мощных спазмов. Он кончал в неё, глубоко, заливая её матку своей густой малафьёй.

В тот же миг её тело затряслось в мощнейшем оргазме. Она закричала, её ноги подкосились, и она рухнула бы на землю, если бы он не держал её. Её внутренние мышцы судорожно сжимали его пульсирующий член, выжимая из него последние капли.

Он простоял так ещё несколько секунд, затем медленно вытащил из неё свой член. Он был весь в их смешанных соках, блестящий и отвратительный. Из её растерзанной, покрасневшей щели медленно, густой белой струёй, вытекала его сперма.

Лена, не вставая с колен, повернулась к нему. Её лицо было мокрым от слез или пота. Она взяла его мягкий, но всё ещё огромный член в руку, поднесла к своему лицу и начала слизывать с него их общие выделения, облизывая головку и ствол с жадностью голодного животного.

Я кончил с тихим стоном, обливая спермой пол чердака. Стыд и возбуждение смешались в один клубок. Я смотрел на свою жену, ползающую на коленях перед этим дураком и вылизывающую его, и понимал, что тайно желал этого ещё больше, чем она. Наблюдать за её падением стало для меня самым сильным наркотиком.

А на следующий день наш отпуск закончился, но её и моя тайны остались.