Прошла неделя. Семь дней я ходил по кораблю, чувствуя на себе взгляды. Уже не только голодные и похотливые, а оценивающие, знающие. Весть разнеслась по стальным гротам сухогруза быстрее, чем пожар в трюме. Все знали про русского мальчика в розовой блузке. И все знали, что с ним сделали Рамону.

Как они узнали -для меня загадка. Возможно, Слава, с его тюремным нюхом, почуял на мне чужой, липкий запах подчинения. Возможно, Лёха увидел, как я прячу смятые двадцать долларов в робу. А может, Рамон сам, глупый и надменный, начал хвастаться в курилке, как «приручил русскую сучку».

Я не видел самой драки. Только её итог.

Вечером, когда я вернулся в каюту после смены, Денис сидел на койке и чистил сварочные электроды, счищая шлак тяжёлым, уверенным движением ножа. Его руки были в ссадинах, костяшки разбиты в кровь.

— Больше он к тебе не подойдёт, -сказал Денис, не глядя на меня. Его голос был плоским, как поверхность воды в штиль.

— Кто? -тупо спросил я, хотя всё понимал.

— Этот твой жених. Рамон. Объяснили ему, что наше добро -руками трогать нельзя. -Он поднял на меня глаза. В них не было ни гнева, ни одобрения. Была усталая работа. Как будто он починил сломанный инструмент. -Сказали, что если ещё раз тронет -выбросим за борт. Акулам на мясо. Думаю, понял.

В дверь вошли Слава и Лёха. У Славы под глазом цвел фиолетовый синяк, а губа была распухшей. Лёха дышал тяжело, потирая сведённую судорогой ладонь.

— Блядь, -просипел Слава, плюхаясь на койку. -Наш Мить, блядь, дорогой оказался. Чуть башку тому узкоглазому не снесло. Пришлось уговаривать.

Лёха хрипло рассмеялся, но в смехе не было веселья.

— Уговаривать, блядь, гаечным ключом. Он своё очко теперь, наверное, гаечным ключомом подтирать будет. Не до траха теперь.

Они смеялись, но напряжение в каюте висело густое, тяжёлое, как мазутные пары. Они сделали это не ради меня. Они защищали свою собственность. Свою «гигиену». Свою игрушку, которую посмел тронуть чужой. Я был вещью, на которую положили маркировку «Бригада Дениса. Чужим не пользоваться».

И эта маркировка делала меня ещё более уязвимым.

Теперь весь экипаж знал две вещи:

1. Меня можно использовать.

2. За использование придётся отвечать перед тремя озлобленными русскими.

Это не останавливало желание. Это лишь загоняло его вглубь, делая опаснее. Взгляды в коридорах стали не просто похотливыми, а злыми, исподтишка. Шёпот за спиной -змеиным, полным ненависти. Мы превратились в осаждённую крепость на этом ржавом судне. И я был причиной этой осады.

Слава, как самый чуткий к подобным вещам, высказал это прямо.

— Ну, Мить, поздравляю. Теперь ты у нас не просто шлюха, а шлюха с прицепом. Из-за твоей рыжей жопы нам теперь по всему кораблю ходить, как по минному полю. Спасибо, развлекёл.

Денис молча кивал. Он чувствовал то же самое. Их «удобный» пацан стал источником проблем. И они затаили на это глухую, молчаливую обиду.

Прошло ещё несколько дней. Напряжение не спадало. Мы ждали выхода в порт. Эль-Куантара должна была стать глотком воздуха.

Но за день до прибытия подошёл Лёха. Он был трезв, что было редкостью, и его лицо выражало не похабную ухмылку, а деловую озабоченность.

— Слушай, Мить, -начал он, понизив голос. -На берегу надо будет кое-что решить. Насчёт тебя.

Меня ёкнуло внутри.

— Что решить?

— С деньгами. -Лёха посмотрел на меня прямо. -Нам выдали аванс. И тебе тоже. Ты свою тысячу зелёных получил. Так?

Я кивнул. Деньги лежали на моей карте, словно раскалённый уголь. Я боялся до них дотрагиваться.

— Так вот. На берегу ты можешь слить все эти деньги за пару дней. Или у тебя их отнимут. Ты же понимаешь, что ты тут сам по себе -как мясо на рынке?

Я понимал. Слишком хорошо понимал.

— Мы тебя, конечно, в обиду не дадим, -продолжил Лёха, но в его тоне не было уверенности. -Но и тащить на себе лишний груз не сможем. Так что решай. Или ты с нами, на все сто. И деньги твои -это общие деньги. На еду, на жильё, на всякое... И ты наш. Полностью. Без всяких этих... -он махнул рукой, -...филиппинских костюмов.

Он сделал паузу, давая мне понять.

— Или ты свободный художник. С тысячей баксов в кармане и рыжей жопой, на которую уже положил глаз пол-экипажа. Выбирай.

Это не было предложением. Это был ультиматум, облечённый в грубую заботу. Они не хотели меня терять. Я был их вещью, их привычкой, их способом «спустить пар». Но они и не хотели за меня воевать со всем миром.

Я посмотрел на его лицо, на разбитые костяшки Дениса, на синяк под глазом у Славы. Они были моими демонами, моими тюремщиками. Но в этом стальном аду, посреди океана, они были единственным, что у меня было.

— Я с вами, -тихо сказал я.

Лёха хлопнул меня по плечу, и в его глазах мелькнуло облегчение.

— Умный малый. Значит, так. В Эль-Куантаре ни шагу от нас. Понял? Ни шагу. Мы сходим на берег, купим всё необходимое, maybe найдём баню нормальную, чтоб смыть эту ржавчину. А потом -обратно на судно. До конца рейса.

Он ушёл, оставив меня наедине с мыслями. Я снова продал свою свободу. Но на этот раз -добровольно. Потому что альтернатива была страшнее.

На следующее утро на горизонте показалась земля. Грязно-жёлтая, плоская полоска под палящим солнцем. Эль-Куантара.

Мы стояли на палубе, втроём, глядя на приближающийся берег. Денис курил, Слава щурился, вглядываясь в очертания порта. Лёха молча проверял заточку в кармане.

Они были напряжены. Я чувствовал это. Портовый город -это не стальной ящик с жёсткими правилами. Это хаос, в котором можно потерять всё. И свою собственность в том числе.

Я смотрел на этот чужой, пыльный берег и понимал, что наша тюрьма просто сменила форму. Теперь она была размером с целый город. А я по-прежнему был её самым ценным и самым уязвимым заключённым.

...Эль-Куантара.

Грязно-желтый, плоский берег наливался перед нами жаркой, ненастоящей конкретностью. Но на палубе нашей бригады стояла не тихая решимость, а сдержанная, кипящая паника. Её источником был не порт, а капитан, который за день до прибытия, харкая в рацию, бросил нам, как кость: «Готовьтесь к длинной стоянке. Разгружаем тут половину, потом – в Сингапур».

Сингапур.

Слово повисло в спертом воздухе, как ядовитый газ. Это была не просто другая страна. Это была другая планета, другая вселенная, в которую нас швыряла судьба без малейшего спроса. Капитан, блядь, обещал, что дальше Стамбула не поплывем. Обещал! А теперь мы уже в Египте, и нас несет прямиком в Азию. Все наши карты, все наши жалкие «запасные аэродромы» и «пути к отступлению» рвались, как гнилые нитки.

Но хуже всех было Славе.

Он не просто паниковал. Он медленно сходил с ума. И виной тому была его жена, Лена.

Если раньше он отмахивался от её выходок с циничной усмешкой, то теперь его будто подменили. Он почти не спал, его хищное лицо осунулось, глаза горели лихорадочным, нехорошим блеском. Он цепенел у телефона, вглядываясь в экран с таким напряжением, будто пытался силой воли прожечь в нем дыру. Потом, получив очередное сообщение, он мог резко встать и уйти, чтобы пнуть борт судна так, что металл звенел, или, запершись в каюте, долго и бешено отжиматься, пока мышцы не начинали дрожать от перенапряжения.

Истории, которые до него доходили, были не просто об измене. Это был откровенный, демонстративный пиздец, настоящая психологическая пытка.

Ему звонил его же собственный брат, пьяный и плачущий от стыда: «Слав, блядь, прости... Она ко мне в гости пришла, с этим уебком. На твоей даче. В твоей же, блядь, спальне. Я мимо ехал, свет горит... Зашел... А они там...»

Друг детства, «кореш», с которым они вместе росли, писал ему в мессенджер: «Братан, держись. Видел твою Ленку в ТЦ. Целовалась там в кафешке с каким-то крезым. Прямо при всех. Руку ему на хуй клала, под столом, я видел. А потом они уехали на его тачке. На твоей, блядь, парковке!»

Но самым страшным был звонок от его двенадцатилетней дочери, Кати. Девочка, рыдая, рассказывала отцу, как «дядя Витя», их сосед и давний «друг семьи», ночевает у них дома. Спит на папином месте. А мама ходит по квартире в одной папиной футболке, которую он забыл, и этот «дядя Витя» шлепает её по заднице, а она смеется.

— Пап, он твою зубную щётку использует! – всхлипывала дочь в трубку. – Я видела! А мама говорит, что так можно.

Слава бледнел, слушая это, его пальцы сжимались так, что костяшки белели. Он не кричал. Он уходил в себя, в какую-то чёрную, молчаливую яму. А потом выходил оттуда с таким взглядом, что даже бывалый Лёха предпочитал не встречаться с ним глазами.

В одну из таких ночей, когда мы вчетвером сидели в каюте, Слава не выдержал. Он не говорил, он изрыгал слова, перемешанные с желчью и ненавистью.

— Представляете? Этот мудила... этот Витя... он моей дочери говорит: «Папа твой на чужой жопе деньги зарабатывает, вот и мы тут с твоей мамкой не скучаем». А эта шлюха... – его голос сорвался на хриплый шёпот, – она мои трусы ему отдала. Говорит, «на сувенир». Чтобы, блядь, помнил. Чтоб на моём месте вытирался.

Он ударил кулаком по металлической стене. Глухой удар отозвался эхом по всей каюте.

— Я тут на этой ржавой консервной банке, блядь, в говне, в мазуте, этого ублюдка Рамона чуть не прикончил... А она там... она там ему мой член в рот берет, блядь! В моём доме! На моей кровати!

Он тяжело дышал, уставившись в пол. В его глазах стояло нечто большее, чем ярость. Стояло уничтожение. Осознание того, что его жизнь, его дом, его статус «главы семьи» -всё это оказалось хлипким карточным домиком, который рухнул от первого же дуновения.

Денис молча протянул ему бутылку самогона. Слава залпом выглотал несколько жгучих глотков.

— И куда мы теперь, а? – просипел он, обращаясь уже ко всем. – В Сингапур, блядь? На хуй? Чтобы что? Чтобы я тут с вами ещё полгода торчал, пока эта шмара всё, что у меня было, по блядям разведёт? Пока моего ребёнка не перевоспитуют в какую-нибудь шалаву?

Он посмотрел на меня. Его взгляд был пустым и в то же время прожигающим.

— А этот... наш общий... – он кивнул в мою сторону. – Он нашу сперму глотает, а там... там мой дом, моя жизнь... её спермой этого ублюдка Вити поливают. Понимаете? Всё с ног на голову перевернулось. Всё, блядь!

Его истерика, его боль висели в воздухе густым, удушающим смогом. Наша бригада, и так державшаяся на честном слове и взаимной выгоде, дала трещину. Самый циничный и прочный из нас был сломлен. И его личный пиздец грозил потянуть за собой всех остальных, превратив наше и без того шаткое положение в полный хаос.

Мы стояли на пороге Эль-Куантары – враждебного, незнакомого города. Но самая страшная буря бушевала не снаружи, а внутри нашей стальной коробки.

...Слава бушевал ещё с полчаса, пока самогон не свалил его в тяжёлый, беспокойный сон. Он лежал на койке, лицо искажено даже во сне, губы что-то беззвучно шептали. Лёха и Денис молча убрали бутылку и разошлись по углам, погружённые в свои мрачные мысли.

А я сидел и смотрел на спящего Славу. И мне было... забавно. Горько, цинично, но забавно.

Вот он, Слава, который несколько дней назад с таким же пылом трахал меня в грязном душе этого сухогруза, вкладывая в каждый толчок всю свою мужскую силу, а теперь сходит с ума от того, что его жена проделывает то же самое с другим. Тот самый Слава, который с похабным смехом объяснял мне, что я -не измена, а «гигиена», «способ спустить пар», чтобы дома быть «добрым».

Какая, блядь, разница?

Когда людская похоть, эта слепая, животная сила, подталкивает тебя к сексу с парнем в вонючей каюте -это «гигиена». А когда она же заставляет его жену тянуться к другому мужику в их собственной спальне -это уже предательство, конец света, повод сойти с ума.

Я всегда удивлялся этому лицемерию. Этой вселенской, абсолютной слепоте. Для меня не было разницы. Похоть -она и в Африке похоть. Она не спрашивает твой пол, твои моральные принципы или семейное положение. Она просто жжёт изнутри, требуя выхода. И ты либо подчиняешься, либо нет.

Да, симпатичным женщинам, наверное, легче. У них больше выбора. Но разве от этого суть меняется? Разве у кого-то вообще есть моральное право кричать об измене, когда у самого в штанах при виде первой же доступной дырки встает черти что?

Слава считал, что имеет. Он делил мир на «своих» и «чужих», на «жену» и «шлюх». Его жена нарушила договор. А он -нет. Потому что я не в счёт. Я был вещью, функцией, «ночной вазой». И в его извращённой логике это было честно.

Я смотрел на его разбитое, спящее лицо и не чувствовал ни жалости, ни злорадства. Только холодное, отстранённое удивление. Все эти взрослые, бородатые мужики с их «понятиями» и «принципами» строили из себя крепости, а на деле были хлипкими карточными домиками. Один порыв ветра, одна вспышка той самой похоти, которую они так презирали в других и так оправдывали в себе -и от их устоев не оставалось и пыли.

Они использовали меня, чтобы их хлипкие крепости не рухнули. А когда крепость его семьи начала рушиться без него, Слава оказался беспомощным. В его мире была только одна правда: его член мог быть где угодно, а её отверстие должно было ждать его дома.

Я усмехнулся про себя. Какая сложная, запутанная паутина из самообмана. И какая простая, в сущности, правда лежала в её основе: все они были рабами своего тела. И я был таким же рабом. Просто я, в отличие от них, уже перестал это стыдиться и строить из себя цитадель. Может, в этом и была моя свобода.

Эта неделя в Эль-Куантаре должна была изменить всё. Но в итоге всё изменил один вечер.

Мы ходили по палубе, уставшие и на взводе после дня в пыльном, враждебном порту. Воздух был густым и тяжёлым, пахло солью, мазутом и чужим, непонятным городом. Мы почти не разговаривали. Даже Слава притих, его ярость сменилась глухим, тлеющим отчаянием. Мы были как загнанные звери в стальной клетке, которая вдруг оказалась на чужой, незнакомой территории.

И тут этот идиллический вечер порубили лопасти.

Сначала -далёкий, нарастающий гул. Потом -резкие, порывистые потоки воздуха, сбивающие с ног. Два тёмных вертолёта, без опознавательных знаков, зависли над палубой, как хищные птицы. Из них на тросах посыпались чёрные, бесформенные фигуры.

Люди в масках.

Всё произошло за секунды. Тишину взорвали крики на десятке языков, рёв сирен, которые кто-то включил, тяжёлые, быстрые шаги по металлу. Я застыл, парализованный, наблюдая, как эти тени молниеносно и эффективно блокируют все выходы, сбивают с ног пытающихся бежать матросов, прижимают их лица к липкому от влаги и мазута полу.

Спецназ. Контроль по борьбе с миграцией? Или наркотиками? Неважно. Суть была одна: облава.

И тут я увидел его. Рамон. Он не пытался бежать. Он стоял у входа в надстройку, прислонившись к стене, и смотрел прямо на нашу бригаду. И на его лице расплылась та самая хищная, знающая ухмылка. Ухмылка человека, который ждал этого момента. Он что-то знал. Он их предупредил? Из мести? Чтобы избавиться от нас?

Паника сжала моё горло. Я увидел, как двое «ангелов смерти» в масках и чёрной форме скрутили Дениса. Он попытался что-то сказать, но сильный удар прикладом в спину заставил его согнуться и захрипеть. Лёху повалили на палубу, прижав коленом к затылку. Слава отчаянно рванулся, но его тут же окружили, и короткая, жестокая драка закончилась тем, что его лицо с силой прижали к металлу.

Их уводили. Моих демонов. Моих тюремщиков. Единственных людей в этом аду, кто знал, кто я, и, в своём извращённом понимании, заботился обо мне.

Что будет со мной? Один. Без документов, без языка, на корабле, который сейчас прочешут вдоль и поперёк.

Инстинкт заставил меня рвануться вперёд. Не из благородства. Из животного страха остаться одному в этом хаосе.

Я не успел сделать и трёх шагов. Чья-то железная хватка сдавила моё горло сзади, а мощный удар под колени заставил рухнуть вперёд. Я упал на живот, и всё вылетело из лёгких. Прежде чем я смог вдохнуть, на меня сверху навалилась тяжёлая туша, придавив к полу.

Я узнал его запах. Ром, пот и дешёвый одеколон.

— Молчи, сучка, -просипел Рамон прямо в моё ухо, его губы касались кожи. Его ладонь грубо зажала мне рот, а своим телом он пригвоздил меня к липкому полу. -Ни звука. Понял?

Я пытался вырваться, но он был невероятно силён. Он впивался в меня, как клещ.

— Если пикнешь, они тебя заберут, -его шёпот был полон злобного торжества. -У тебя документов нормальных нет. Ты никто. Тебя в тюрьму бросят, в самую глубокую яму. И там... о, там тебя такие мужики, как я, будут ждать. Не на одну ночь. На годы.

Он прижался сильнее, и я почувствовал, как его возбуждённый, твёрдый член упирается мне в ягодицу через слои одежды. Даже сейчас, в середине облавы, этот урод получал от этого кайф.

— А можешь молчать. Лежать смирно, как хорошая девочка. И тогда, может быть, я тебя спрячу. Будешь жить в моей каюте. Моя личная вещь. Так ведь ты и хотел? Да, шлюха?

Я зажмурился. Во рту был вкус крови -я прикусил губу. По щекам текли слёзы бессилия и ярости. Но я не издал ни звука. Он был прав. Тюрьма была страшнее его.

Я лежал под ним, безмолвный и подавленный, и слушал, как удаляются шаги, как стихают крики. Я слышал, как уводили моих парней. И понимал, что моя жизнь снова перевернулась. Из рук одних тюремщиков я попал в лапы к другому. И на этот раз -без всякой надежды на спасение. Рамон был моим единственным шансом выжить. И он знал это.

Рамон не отпускал меня, пока последний звук вертолёта не растворился в ночном небе. Только тогда он с силой оторвал своё тело от моего, оставив на спине ощущение липкого жара и унижения.

— Вставай, девочка, -буркнул он, поднимаясь сам. -Шоу окончено.

Я поднялся на дрожащих ногах. Палуба была пуста, если не считать перепуганных матросов, которые потихоньку выползали из укрытий. Ни Дениса, ни Славы, ни Лёхи. Никого. Только я, Рамон и гулкая, звенящая пустота.

Позже, по обрывкам разговоров, по злорадным взглядам, которые бросали на меня другие члены экипажа, я сложил картину. Рамон всё подстроил. Не полностью, но он был тем самым катализатором. В нашей каюте, в тайнике, который Денис считал надёжным, не оказалось части лицензий и сертификатов на оборудование, с которым мы работали. Без них наша деятельность на судне выглядела как откровенная контрабанда или нелегальное вмешательство в системы судна. И кто-то, очень вовремя, навел на этот тайник проверяющих.

Рамон, блядь, оказался не так прост. Он не просто хотел меня. Он хотел убрать конкурентов, тех, кто мог за него заступиться. Он вычислил наше самое уязвимое место и ткнул в него пальцем. Теперь корабль потерял «ценные кадры», но капитан, бурча и плеваясь, отдал приказ продолжать рейс. Основную работу мы и правда сделали.

Но для меня это была катастрофа.

Я сидел в его каюте-гробу, той самой, где примерял розовую блузку, и тупо смотрел на экран своего телефона. Банковское приложение. Цифры.

$326.17

Всё, что осталось от моей тысячной авансовой выплаты после недели в порту и моих собственных мелких трат. Остальное, почти семьсот долларов, лежали на общем «бригадном» счёте, доступ к которому был только у Дениса. А Денис сейчас, вероятно, уже в какой-то египетской каталажке.

А главный куш, те самые $4666, которые должны были прийти по окончании рейса... они были привязаны к нашему контракту. К контракту, который теперь был разорван арестом бригады. Будут ли они вообще выплачены? И если да, то кому? Мне, одинокому и никому не нужному пацану, оставшемуся на судне? Или их конфискуют? Вопросы висели в воздухе, не имея ответа.

Две трети моего будущего, моего «гаража», моей «квартиры в районе», растворились в воздухе. Ещё одна треть была потеряна вместе с бригадой. На руках у меня было $326 и призрачная надежда на $4666 через два месяца, в Сингапуре, до которого ещё надо было как-то дожить.

Триста долларов. В чужой стране. На корабле, где я был теперь абсолютно один, официально -никто, нелегал, игрушка в руках мстительного извращенца.

Рамон вошёл в каюту, хлопнув дверью. Он видел, как я смотрю на телефон. Он ухмыльнулся, его глаза блеснули.

— Что, девочка? Денежки твои уплыли? -Он сел на койку напротив. -Не расстраивайся. Теперь у тебя есть я. Я тебя покормлю. Одежду дам. Всё, что нужно... -Его взгляд скользнул по мне, привычно оценивая. -За небольшую плату.

Он сделал паузу, наслаждаясь моментом.

— Триста долларов... это на две недели, если не жрать. А рейс -два месяца. Думай, рыжая. Или будешь работать за еду. Как настоящая шлюха.

Я посмотрел на него, потом на жалкие цифры на экране. Пустота зазвенела в ушах. Не было даже отчаяния. Было холодное, безразличное понимание. Моя цена только что упала до нуля. И единственным, кто был готов предоставить мне кредит -в обмен на моё тело и остатки достоинства -был этот человек.

Корабль медленно, с ленцой, отчаливал от Эль-Куантары. Увозя меня в Сингапур. В нищету. В полное, абсолютное рабство. У меня было триста долларов и два месяца впереди. И я уже знал, на что мне придётся их потратить.

Рамон стал настойчив и мерзок, как гнойная рана. Его ухмылка не сходила с лица. Каждый раз, когда наши взгляды пересекались в узком коридоре, в столовой или в машинном отделении, он проводил языком по губам или делал тот самый неприличный жест -тычок пальцем в сомкнутое кольцо из пальцев другой руки.

Капитану, как я и предполагал, было плевать. На этом плавучем аде его заботили только графики, груз и чтобы в машинном отделении не взорвалось. Секс между матросами? Да хоть оргии устраивай, лишь бы работа шла без сбоев. Мне даже начало казаться, что он одобряет такое. Считал, возможно, что это снимает напряжение и предотвращает более жестокие стычки. Я был предоставлен сам себе. Вернее, я был предоставлен Рамону.

И Рамон этим пользовался. Он давил не грубо, не с кулаками. Он давил психологически, методично, как заправский тюремный опускала.

— Эй, девочка, -он загнал меня в угол у гальюна. -Деньги-то тают? Я смотрю, ты уже в столовой порции себе урезал. Худой стал. Некрасиво.

Его рука легла мне на плечо, тяжелая и влажная.

— Я могу тебе булку лишнюю достать. Или шоколадку. Настоящую, не эту местную хуйню. Хочешь шоколадку?

Я молчал, глядя в пол. Слюнки текли при одном слове «шоколадка». Я действительно экономил каждую копейку, питаясь чуть ли не объедками.

— Или, может, тебе новые трусы нужны? -он продолжил, его голос стал сладким, ядовитым. -А то твои уже рвутся. Видно всё, что под ними. Мужики смотрят. Нехорошо.

Он знал, куда бить. Унижал не спеша, наслаждаясь процессом. Он напоминал мне о моей нищете, о моей уязвимости, о том, что я теперь даже не человек, а проблема, от которой все стараются держаться подальше.

И в какой-то момент, спустя неделю после отплытия из Эль-Куантары, что-то во мне сломалось окончательно. Не с грохотом, а с тихим, похожим на вздох, щелчком. Просто закончились силы. Закончилась воля. Остался только животный инстинкт -выжить. А чтобы выжить, нужно было есть. И чтобы есть, нужно было платить. У меня не было денег. У меня было только то, что так хотел Рамон.

Он снова нашел меня вечером, когда я мыл палубу. Я был на взводе, голодный и злой.

— Ну что, решила? -спросил он, скрестив руки на груди. -Или ещё подумаешь, пока с голоду не сдохла?

Я не смотрел на него. Я смотрел на тряпку в своей руке, на грязную воду, на свои костяшки, побелевшие от напряжения.

— Ладно, -тихо сказал я. Слово вышло хриплым и чужим.

Он не заставил себя ждать. Он просто развернулся и пошел в сторону своей каюты. Я, как привязанный, поплелся за ним. В этот раз не было душевой, не было женской одежды. Была только усталая, голая необходимость.

В его каюте пахло тем же самым: потом, ромом и отчаянием. Он закрыл дверь и повернулся ко мне.

— Раздевайся, -скомандовал он просто. -И ложись.

Я сделал это. Механически, без единой мысли в голове. Снял потную, грязную робу, потрепанные трусы. Лег на его смятый, вонючий матрас на животе. Я просто ждал. Ждал, когда это начнется и когда это закончится.

Рамон что-то пробормотал себе под нос, я услышал, как расстегивается ширинка. Потом его руки грубо раздвинули мои ягодицы. Я зажмурился, вжав голову в подушку, которая пахла его немытыми волосами.

Он не стал готовить меня, не был нежен. Было лишь короткое, болезненное давление, а затем -знакомое, разрывающее ощущение, когда его член грубо вошел в меня. Я ахнул, впиваясь пальцами в матрац. Было больно. Сухо и больно.

Он начал двигаться. Ритмично, методично, без страсти. Просто использовал меня, как используют дырку в заборе. Его живот шлепался о мою кожу, дыхание было тяжелым и ровным. Я лежал неподвижно, уставившись в стену, пытаясь отключиться, уйти в себя. Но это не получалось. Каждый толчок был напоминанием о том, где я и кто я.

Он кончил быстро, с глухим стоном. Горячая, липкая жидкость заполнила меня изнутри. Он вытащил себя, и я почувствовал, как его сперма тут же начала вытекать на простыню.

Он отшатнулся, тяжело дыша.

— Вот и хорошо, -просипел он. -Умная девочка. Теперь можешь идти.

Он сунул мне в руку плитку шоколада, ту самую, «настоящую». Она была смята и липла к обертке.

Я молча встал, не глядя на него, натянул штаны. Сперма текла по внутренней стороне бедра, но мне было все равно. Я вышел из каюты, сжимая в руке шоколад.

Я не пошел ее есть. Я просто стоял в темном, пустом коридоре, прислонившись лбом к холодному металлу борта. Я продал себя за плитку шоколада. И самое ужасное было то, что я понимал -это только начало. Завтра цена будет выше. И послезавтра. Пока от меня ничего не останется.

Корабль плыл вперед, в ночь, увозя меня все дальше и дальше. А я стоял и чувствовал, как внутри меня медленно, но верно, умирает все, что когда-то было мной.

Рамон, блядь, оказался не просто насильником. Он был пророком моего падения. Каждый раз, когда он входил в меня, это было не просто физическое действие. Это было доказательство. Доказательство того, что мой выбор, тот самый, что я сделал в хостеле «Транзит», был чудовищной, нитевидной ошибкой.

Тогда мне казалось, что я нашел выход. Пусть грязный, пусть унизительный, но выход из того ада. Денис, Слава, Лёха -они были хоть какими-то якорями, хоть каким-то подобием «своих». С ними была какая-то, пусть и уродливая, но логика. С Рамоном не было никакой логики. Было только использование. Чистое, откровенное, без намёка на что-то большее.

И самой большой ошибкой, как он мне теперь постоянно напоминал, было не то, что я сбежал. А то, что я однажды позволил засунуть в свою задницу первый член. Это, в его картине мира, было точкой невозврата. Как только ты открываешь эту дверь, она уже не закрывается. Ты становишься отмеченным. Ты становишься вещью, которую можно использовать. И я эту дверь распахнул настежь.

И самое поганое было в том, что мне это начало нравиться.

Не его присутствие. Не его личность. А сам процесс. Та самая физиология, против которой я так долго боролся. Когда он был во мне, и мой собственный, предательский член наливался кровью и кончал, бессильно дергаясь, от одного только трения его тела внутри меня -это было высшей формой капитуляции. Мое тело праздновало победу над тем, что когда-то было моим «я». И Рамон только рад был этому. Он видел, как я кончаю, и его ухмылка становилась еще шире. Для него это был окончательный триумф. Он не просто трахал тело -он трахал мою волю, и мое же тело ему в этом помогало.

Он использовал меня, как используют девушку на вписках -без обязательств, без эмоций, по первому требованию, потому что она «такая» и сама не против. Только я был еще удобнее. Без истерик, без последствий, без риска беременности. Идеальная, многоразовая дырка.

Но хуже всего были его разговоры. Не те похабные шуточки, а тихие, наедине, после того как он кончал. Лежа рядом, он мог обнять меня за плечи и начать свой монотонный, ядовитый бред.

— Ты знаешь, почему ты здесь? -спрашивал он, и его пальцы водили по моему ключице. -Потому что ты этого хотел. Ты искал этого. Все эти взгляды на мужчин... Ты ждал, когда кто-то сильный придет и возьмет тебя. Сделает тебя своей вещью. Я просто дал тебе то, о чем ты мечтал.

Я молчал, ненавидя его, но в глубине души зная, что в его словах есть доля правды. Та самая, что жглась мне пятнами на щеках.

— Твои русские... они думали, что они мужики. А они просто бабы, которые боялись признаться, чего хотят. А я -я честный. Я вижу вещь -и я ею пользуюсь. И вещь рада, что её используют. Смотри, -он тыкал пальцем в мой уже мягкий, липкий член, -он же говорит сам за себя. Ты создан для этого. Чтобы на тебе ебались. Это твое предназначение, рыжая.

Он говорил, а я лежал и слушал. И с каждым его словом стены вокруг того, что оставалось от моей личности, становились всё тоньше. Он не просто насиловал меня физически. Он программировал меня. Убеждал меня в том, что я -не человек, а функция. Удобная, теплая, влажная функция для сброса мужского напряжения.

И самое страшное было то, что мое собственное тело, мой предательский член, с ним соглашалось. А раз тело согласно, то, может быть, он и прав? Может, Денис, Слава и Лёха были лишь репетицией? А Рамон -это итог, судьба, к которой я всегда неосознанно шел?

Вторая неделя в море. Корабль, как зачумленный, швартовался в двух портах, но для меня они слились в одно пятно -пыльные доки, крики грузчиков на непонятных языках и решётка Рамоной каюты. Он теперь редко отпускал меня одного.

Он начал заставлять меня пить с ним. Поначалу я даже соглашался. Чёрт с ним, с его обществом, но самогон притуплял всё -и стыд, и страх, и отвращение к его прикосновениям. Я пил, и через полчаса мир становился мягче, а его руки на моей талии -почти безразличными.

Но что-то было не так. С каждой такой пьянкой я становился слабее. Не просто пьяным, а ватным. Мутило чаще, в глазах плыло, а наутро голова была не просто тяжёлой, а пустой, как вычищенная раковина. Апатия, которая раньше была защитной реакцией, стала моим нормальным состоянием. Просыпаться, работать, есть, идти к Рамону -всё это делалось на автомате, без единой искры внутри.

Он подливал. Всегда из одной и той же пластиковой бутылки с мутной жидкостью. «Крепкий, для мужчин», -хрипел он, подмигивая. Я пил.

Как-то раз, когда я лежал на его койке, уже пьяный и размягчённый, он провёл рукой по моему животу. Его прикосновение было странным, не похотливым, а скорее… оценивающим.

— Ты мечтал стать девочкой? -вдруг спросил он. Его голос прозвучал приглушённо в пьяном угаре.

Я промолчал, уставившись в потолок.

— У меня на родине, -продолжил он, и его пальцы скользнули ниже, к моим бёдрам, -из таких, как ты, делают хороших девочек. С грудью и жопой. Красивых. Настоящих. Мужики платят за них большие деньги.

Он замолчал, давая словам повиснуть в спёртом воздухе. Потом перевернул меня на живот своим обычным грубым движением. Но в тот вечник его действия казались мне не просто насилием, а каким-то ритуалом. Переделкой.

На следующее утро, стоя под слабой струёй душа, я почувствовал странную тяжесть в груди. Лёгкую, едва заметную. Соски побаливали, будто их отдавили. Я списал это на пьянку и его грубые лапы.

Через несколько дней я не смог поднять ящик с инструментами, который раньше брал без проблем. Мутило уже не с похмелья, а просто так. На ровном месте. Настроение не просто было апатичным -его не было вовсе. Пустота.

Рамон смотрел на это с тем же видом хозяина, который наблюдает, как растёт его урожай. Однажды, когда я уронил гаечный ключ, он только усмехнулся.

— Ничего, -сказал он. -Сила тебе уже не понадобится. Скоро будешь другим делом заниматься. Более лёгким.

Он снова налил мне из своей бутылки. Я выпил. Мир поплыл, а его голос прозвучал будто издалека:

— Скоро и грудь начнёт расти. Маленькая, но симпатичная. Я тебе лифчик куплю. Шёлковый.

Я списывал его слова на пьяные шутки. Пока однажды утром, натягивая грязную футболку, я не почувствовал резкую боль. Не просто болезненность, а чёткую, острую боль в сосках, будто их проткнули иглой. Я стянул футболку и посмотрел на себя в мутное зеркальце в умывальнике.

Сначала не поверил. Подумал, что свет так падает. Но нет. Под кожей, вокруг сосков, появились маленькие, но плотные уплотнения. Они явно выдавались вперёд, делая контур груди неестественно округлым. Я дотронулся -и дёрнулся от боли и странного, неприятного ощущения. Это была не просто мышца. Это было что-то новое. Чужое.

Рамон вошёл в каюту как раз в этот момент. Увидел меня, полуголого, впившегося взглядом в своё отражение. Его лицо расплылось в довольной ухмылке.

— Ну что, моя девочка? Уже растёт? -Он подошёл сзади и грубо сжал мою правую грудь. Боль пронзила тело, и я чуть не вскрикнул. -Маленькая ещё, но упругая. Скоро побольше будет.

Он отпустил меня, и я, почувствовав тошноту, отвернулся от зеркала.

С этого дня его разговоры стали другими. Раньше он похабничал наедине. Теперь он делал это при других. В столовой, когда я пытался есть, он громко говорил своему приятелю-индонезийцу, показывая на меня пальцем:

— Смотри. Уже видно. Скоро надо будет лифчик покупать. Настоящая женщина растёт.

Матроса, потные, уставшие мужчины, смотрели на меня уже не просто с похотью. В их взглядах было любопытство, брезгливость и какое-то животное ожидание. Рамон что-то им сказал. Я понимал лишь обрывки на ломаном английском: «гормоны», «растёт грудь», «скоро будет готов».

Как-то раз у трюма я проходил мимо группы филиппинцев. Один из них, молодой парень, крикнул мне:

— Эй, lady-boy! Когда уже можно будет потрогать?

Его друзья заржали. Я шёл дальше, чувствуя, как горит лицо и ноет под футболкой та самая, растущая грудь.

Вечером Рамон был особенно доволен. Он налил мне свою самогонку, и я, почти не думая, выпил. Сопротивляться было бесполезно.

— Они спрашивают, когда ты станешь настоящей женщиной, -сказал он, усаживаясь рядом. Его рука легла мне на бедро. -Я им сказал -скоро. Очень скоро. И тогда... -он наклонился к моему уху, и его дыхание стало липким и горячим, -тогда мы устроим тебе настоящую свадьбу. С гостями. Каждый сможет попробовать новую невесту.

Я записался к корабельному доктору. Кабинет был тесный, пропахший йодом и старыми бинтами. Док, сухой, уставший индус, выслушал меня, пожал плечами.

— Если не принимаешь гормоны... -он посмотрел на меня поверх очков, -то, возможно, позднее развитие. Или сильный стресс. Гормональный сбой. У тебя в жизни стресс есть?

Я просто посмотрел на него. Он хмыкнул.

— В большом порту можно сдать анализы. Не здесь. И не бесплатно.

Он выпроводил меня, не дав никаких ответов. Оставалось списывать всё на «стресс». На этот ебучий, всепроникающий стресс, который теперь отращивал мне грудь.

Этим же вечером меня вызвал капитан. Лично. Его каюта была просторной, по стенам -карты, рации, пахло дорогим табаком и властью.

Он сидел за столом, не предлагая сесть. Глаза, холодные и оценивающие, скользнули по мне.

— С документами твоей бригады вышла заминка, -начал он без предисловий. -Нет гарантий, что их не депортируют. Как ты планируешь добираться до дома, если что?

Я солгал. Сказал, что есть деньги, есть знакомые. Голос звучал хрипло и неуверенно.

Он кивнул, не веря ни слову.

— А с командой отношения какие? С новыми? -его взгляд стал пристальным. -Жалоб нет?

— Нет, -буркнул я, глядя в пол. -Всё нормально.

Он что-то записал, потом откинулся на спинку кресла. На столе, в дорогой серебряной рамке, стояло фото. Его и женщины. Женщина была ослепительно красива, с гладкой шоколадной кожей и дерзкими, смеющимися глазами. Но во всём её облике, в слишком откровенном платье, в вызове во взгляде, было что-то... откровенно продажное.

Капитан заметил мой взгляд.

— Моя жена, -сказал он, и в его голосе прозвучала странная смесь гордости и усталой покорности.

Потом, уже выйдя из каюты, я вспомнил матросские сплетни. Говорили, она была элитной проституткой в Дубае. Капитан влюбился, выкупил её у сутенёров и женился. И закрыл глаза на всё её прошлое.

Ирония ударила меня, как пощёчина. Этот человек, железной рукой управляющий кораблём, судивший мою судьбу, сам купил себе жену. Выбрал красивую вещь с грязной историей и сделал её леди.

А Рамон покупал меня по частям, за плитки шоколада и глоток самогона с эстрогеном. И превращал в нечто другое. И капитан, возможно, догадывался. И ему было плевать.

Четвертая неделя. Почти месяц до конца рейса. До Сингапура. А потом -домой. Вот только понятие «дом» расплылось, как клякса на грязной воде. Куда? В посёлок к Борису и матери? В пустоту?

Внимание на корабле стало другим. Раньше это были взгляды исподтишка, похабные шутки. Теперь же оно стало плотным, давящим, как одеяло, под которым нечем дышать. Матросы смотрели на меня открыто, не скрывая голода. Не все, конечно. Но особая порода -любители «молоденьких рыжуль» -видя, что Рамон больше не скрывает свою «игрушку», почувствовали запах крови.

Секс с Рамоном… он изменился. Теперь это не было быстрым, грубым использованием в душе. Это растянулось, стало ритуалом. Я уже не лежал пассивно. Я садился на него сам, двигался, стараясь найти тот самый ритм, который заставлял мое тело забывать обо всём. Я обнимал его, прижимался к его потной, волосатой груди, пряча лицо. Слово «любящая девушка» висело в воздухе, не произнесённое, но ощутимое. А Рамон лишь глубже входил в меня, его руки держали меня за бёдра, направляя, и на его лице застыло выражение собственника, довольного своей работой.

Он купил одежду. Не просто розовую блузку. Несколько комплектов. Юбки, которые обтягивали мою, ставшую более округлой, задницу. Чулки с кружевными резинками. Топы из тонкого трикотажа, которые откровенно обрисовывали мою небольшую, но уже заметную грудь.

Я долго ломался. Отнекивался, отворачивался, когда он выкладывал это передо мной. Но однажды вечером, после его самогона, когда апатия стала густой и всепроникающей, я просто подошёл к куче тряпья и начал одеваться.

Чулки скользнули по ногам, юбка туго обхватила бёдра. Топ был на размер меньше -он купил его специально, чтобы грудь была видна лучше. Я посмотрел в зеркало. Существо с бледным лицом, в рыжих кудрях, в женской одежде, сидевшей на нём с неприличной, вызывающей естественностью.

Рамон смотрел на меня, и его глаза горели.

— Вот теперь ты настоящий, -просипел он. -Моя девочка.

Он подошёл, обнял меня за талию сзади и поцеловал в шею. В этот раз его поцелуй не был грубым. Он был... властным. Но почти нежным.

Мы играли в ролевые игры. Он был «папочкой», я -его «послушной дочкой». Или он был «мужем», а я -«женой», которая ждёт его с работы. В этих играх была своя, извращённая, безопасность. Пока я играл, мне не нужно было быть Митей. Я мог быть просто «ей». Той, кого хотят. Той, у кого есть своя, пусть и уродливая, роль.

И вот я уже сидел в его каюте, накрашенный его же дешёвой помадой, в юбке и чулках, и слушал, как он рассказывает, какую жизнь он мне устроит на Филиппинах. А я смотрел в стену и думал, что через месяц всё это кончится. Но всё чаще эта мысль вызывала не облегчение, а тихий, предательский страх. Потому что в Сингапуре меня ждала пустота. А здесь, в этой вонючей каюте, у меня было «место». Имя. И «любящий папочка».

Грудь я скрывал под мешковатыми футболками. Но они уже не помогали. За почти шесть недель она выросла до размера небольшой, но явно женской груди. Почти второй, если мерить по их дурацкой системе. Она была упругой, болезненной при прикосновении, и иногда, по утрам, на серой ткани футболки проступали маленькие мокрые пятна. Молоко. Во мне шло молоко.

Врач говорил, что всё рассосётся. Врач врал. Или ошибался. Рассосалось моё лицо -оно стало мягче, скулы не так выделялись. Бёдра округлились, попа стала более женственной. Я менялся, и скрыть это было уже невозможно.

Как-то вечером Рамон разложил на своей койке замызганную колоду карт.

— Сегодня вечером пара матросов будет играть, -сказал он, не глядя на меня. -Индонезиец тот, и ещё один. Деньги хорошие. Пойдёшь?

Я помотал головой, отползая к стене.

— Нет.

— Почему? -Рамон поднял на меня глаза. В них не было угрозы. Было спокойное, почти дружелюбное убеждение. -Сидишь тут, как мышь в норе. Скучно же. А там... -он сделал выразительную паузу, -...может, и поднимешь со своих оставшихся баксов. Хватит на что-нибудь приличное. На новую кофту. Красивую.

Он видел, как я смотрю на свои старые, рваные вещи. Видел стыд, который я испытывал, надевая их.

— Они нормальные пацаны, -продолжал он, как будто делая мне одолжение. -Не тронут. Чисто поиграть. А я рядом буду.

Последний аргумент сработал. «Я рядом буду». В этом аду он стал моей единственной точкой опоры, как бы это ужасно ни было. И призрачный шанс заработать, вырваться из нищеты, которая душила меня пуще его рук, заставил сердце биться чаще.

Я медленно кивнул.

— Ладно.

Рамон улыбнулся, широко и довольно.

— Умничка. Но... -он окинул меня взглядом, -в этом... -он мотнул головой в сторону моей робы, -не пойдёшь. Одень то, что я купил. Чтобы красиво было. Как настоящая девчонка.

Протест застрял у меня в горле комом. Но я уже согласился. Игра началась. Я молча подошёл к его шкафчику, достал одну из юбок и чистый, почти женский топ. Оделся. Ткань обтянула мои новые формы с пугающей естественностью.

Рамон одобрительно хмыкнул.

— Вот теперь всё как надо. Пошли.

Мы вышли в коридор. Я шёл за ним, чувствуя, как юбка обвивается вокруг ног, а матросы, которых мы встречали, провожали меня долгими, тяжёлыми взглядами. Но теперь в этих взглядах было не просто похотливое любопытство. Был азарт. Они знали, куда мы идём. И они знали, что я уже не тот пацан, что месяц назад упал на палубе под Рамоном.

Мы вошли в каюту. Душно, накурено. За импровизированным столом из ящиков сидело шестеро матросов: двое темнокожих, коренастый индонезиец и еще трое, чьи лица сливались в одно уставшее, потное пятно. Но когда они увидели меня, в воздухе что-то щёлкнуло. Разговоры смолкли, и на их лицах расплылись одинаковые, хищные ухмылки.

Первый диалог (коренастый индонезиец, самый разговорчивый):

— О-о-о! Рамон, ты привел свою lady! -Он свистнул, его глаза побежали по моей фигуре, задерживаясь на груди и бёдрах. -В прошлый раз она была... как мальчик. А теперь... -он сделал в воздухе откровенный жест, очерчивая женственные формы, -настоящая женщина! Хорошая работа, Рамон!

Второй диалог (один из темнокожих матросов, с низким, бархатным голосом):

— Hey, pretty thing, -он качнул головой в такт несуществующей музыке, его взгляд был тёплым и наглым одновременно. -You dress up for us? Nice. Very nice. Come, sit here. -Он похлопал по ящику рядом с собой. -We play cards... and maybe we play something else later, yes?

Третий диалог (второй темнокожий матрос, более резкий, обращаясь к Рамону на ломаном английском):

— You said she shy. She not look shy. She look... ready. -Он причмокнул губами, оценивающе. -How much? For one night? After game.

Я стоял, чувствуя, как горит лицо. Я и правда уже не выглядел как пацан. Отросшие рыжие волосы спадали на плечи мягкими, почти женскими локонами. Лицо было гладким -борода так и не пошла, лишь светлый пушок, который делал черты ещё более размытыми, неопределёнными. А тело в этой юбке и обтягивающем топе и вовсе не оставляло сомнений. Я был именно тем, на что они смотрели. И их разговоры, полные намёков и откровенного жела, лишь подтверждали это. Рамон хлопнул меня по спине, подталкивая вперёд.

Мы стали играть. Карта поначалу шла мне. Несколько удачных раздач, и передо мной выросла скромная, но такая желанная кучка долларов. На них пахло свободой, куском хлеба, который я куплю сам, а не получу в обмен на услугу. Азарт затуманил осторожность.

Но всё перевернулось с одной руки. Я пошёл ва-банк с двумя дамами. Индонезиец, тот самый что ухмылялся, с равнодушным видом показал пару шестёрок. Шестёрки! Он блефовал, и у него получилось. Мои деньги перекочевали к нему.

Следующую партию я проиграл тёмному матросу с бархатным голосом. Он взял мою ставку и, забирая деньги, провёл пальцами по моей ладони.

— Не везёт тебе, красавица. Может, удача отвернулась? Или... кто-то сглазил?

Я дёрнул руку и зло прошипел:

— Просто играй, уёбок. Руки убери.

Он лишь рассмеялся, обнажив белые зубы.

— Ooh, spicy! Мне нравится. Продолжаем.

Давление нарастало. Они не просто играли. Они играли со мной. Ставки делались не только деньгами.

— Ставлю двадцать, -сказал я, пытаясь сохранить хладнокровие.

— Я ставлю... что под этой юбкой нет трусов, -парировал второй темнокожий матрос, его резкий голос резал слух.

Все заржали. Я почувствовал, как кровь бросается в лицо.

— Иди на хуй.

— О, опруглась! -обрадовался индонезиец. -Рамон, твоя девочка грубит. Это не по-женски. Надо её... проучить.

Рамон, сидевший позади меня, лишь хмыкнул и положил руку мне на плечо. Не защищая. Одобряя.

— Она у меня характерная. Сами справитесь.

Следующую раздачу я снова проиграл. Протягивая деньги, индонезиец намеренно уронил несколько долларов на пол у моих ног.

— Ой, уронил. Подними, красавица.

Я замер, сжимая кулаки. Они смотрели на меня, ждали. Я понял: это не просьба. Это проверка. Если я наклонюсь в этой юбке... они увидят всё, что захотят.

— Сам подними, -сквозь зубы процедил я.

— А я хочу, чтобы ты подняла, -его улыбка не сходила с лица. -Или ты не хочешь играть дальше? Может, тебе пора идти? Обратно, в нищету.

Я посмотрел на Рамона. Он смотрел на меня с холодным, оценивающим взглядом. Он не собирался помогать. Это была часть игры. Большая, чем карты.

Стиснув зубы, я медленно наклонился, чувствуя, как юбка задирается, а их взгляды прожигают кожу. Я схватил деньги и резко выпрямился. В каюте повисло тяжёлое, похотливое молчание. Они увидели всё, что хотели.

Бархатный голос прошептал:

— I knew it. Very nice.

Мне позволили играть дальше. Но теперь правила были другими. Карты стали лишь формальным поводом, разменной монетой в другой, более грязной игре.

1. «Штраф» за проигрыш. После следующего проигрыша индонезиец не просто забрал деньги. Он ухмыльнулся и сказал: «Штраф. Сними топ. Хочу посмотреть, что там выросло». Я замер, но Рамон сзади кивнул с тем же безразличным одобрением. Руки дрожали, когда я стягивал тонкую ткань. Вспыхнувший румянец на коже и их коллективный, голодный вздох были мне наградой. Я сидел дальше, стараясь прикрыть грудь скрещенными руками, под их тяжёлыми, издевательскими комментариями.

2. «Плата за карту». Когда мне сдавали следующую карту, матрос с бархатным голосом остановил мою руку. «За карту -поцелуй», -заявил он, указывая на свою щёку. Я отказался. «Тогда не играешь», -пожал он плечами. Взгляд Рамона сзади был красноречивее любых слов. Я, чувствуя тошноту, быстро прикоснулся губами к его щетинистой коже. Он рассмеялся и провёл пальцем по моей щеке: «Good girl».

3. «Доказательство честной игры». После того как я неожиданно выиграл небольшой банк, второй темнокожий матрос, резкий, хрипло сказал: «А теперь докажи, что не жульничала. Повернись и покажи, что не спрятала карту... там». Он ткнул пальцем в мою задницу. Я попытался возмутиться, но они все уже смотрели на меня с вызовом. Под их хохот и свист я, пунцовый от стыда, встал, наклонился и задрал юбку, демонстрируя, что там ничего нет. Кроме унижения.

4. «Попробуй на вкус». Я снова проиграл. На этот раз индонезиец, смеясь, взял купюру, скомкал её и сунул мне в рот. «Раз у тебя не везёт с деньгами, попробуй их на вкус, шлюха». Я стоял с комком бумаги во рту, не в силах его выплюнуть или проглотить, под их радостный рёв.

5. «Кормление с руки». В какой-то момент один из молчавших до этого матросов, азиат, разломил плитку шоколада. «Хочешь? -спросил он. Я, оголодавший и униженный, кивнул. -Тогда на колени. И открой рот. Как птичка». Я посмотрел на Рамона. Он пил свой ром и смотрел на это, как на интересный спектакль. Чувствуя, как последние остатки чего-то внутри умирают, я медленно опустился на колени и открыл рот. Он, ухмыляясь, бросал мне в рот маленькие кусочки, а остальные смеялись и снимали на телефоны.

Унижения продолжались по нарастающей. Атмосфера в каюте сгустилась до состояния похотливого, пьяного безумия. Я то выигрывал жалкие несколько долларов, то снова проигрывал всё, расплачиваясь уже не деньгами, а кусками своего достоинства.

Особенно запомнился предпоследний момент.

Я только что проиграл ещё одну ставку. Один из матросов, молчаливый до этого азиат с плоским, невозмутимым лицом, вдруг резко, без всякого предупреждения, шлёпнул меня по заднице. Удар был звонким, болезненным, заставившим меня ахнуть и дёрнуться.

— За проигрыш, -коротко бросил он своим скрипучим голосом.

Жжение разлилось по коже, и я уже готов был взорваться от злости и стыда. Но он не убрал руку. Его ладонь, шершавая и твёрдая, легла на место удара, а затем начала мять мою ягодицу. Сначала грубо, сжимая мышцы так, что было больно. А потом... медленнее, почти чувственно. Его пальцы вдавливались в плоть, прощупывая, сжимая, перебирая её.

И тут, сквозь волну отвращения и гнева, ко мне подкралось нечто другое. Тёплое, предательское, знакомое. Возбуждение. Оно подкатило незаметно, как наркотик. От этого сочетания боли и грубого, владеющего прикосновения. От осознания, что я сижу здесь, почти раздетый, и шестеро мужчин могут делать со мной что угодно. От их тяжёлых, голодных взглядов.

Мой член, против воли, начал наливаться кровью, становясь твёрдым и заметным под тонкой тканью юбки. Я попытался сдвинуться, скрестить ноги, но рука матроса прижала меня на месте.

Он заметил. Они все заметили. Его плоское лицо исказила ухмылка.

— Смотрите, -сипло произнёс он, не прекращая мять мою плоть. -Ей нравится. Настоящая шлюха. Бьёшь её -она возбуждается.

Остальные загудели одобрительно. Их смех и похабные комментарии больше не ранили так остро. Они тонули в этом странном, густом ощущении, которое разливалось по низу живота. Я ненавидел себя за это. Но моё тело, преданное и проданное, радостно откликалось на унижение. В этом был какой-то извращённый, окончательный покой. Не нужно было сопротивляться. Нужно было просто чувствовать.

Но всё нарастало, как снежный ком, катящийся с горы. Азарт и похабные шутки сменились чем-то более тёмным, целенаправленным и жестоким. Они почувствовали мою слабость, моё предательское возбуждение, и это стало для них зелёным светом.

Индонезиец, ставший заводилой, перестал просить. Он начал шантажировать.

— Слушай сюда, «рыжая», -его голос стал тихим и опасным. -У тебя документов нет. Ты нелегал. Один наш звонок капитану -и тебя вышвырнут в Сингапуре прямиком в тюрьму для нелегалов. Там тебя сожрут за неделю. Понял?

Я молчал, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

— Или ты играешь по нашим правилам, -он мотнул головой в сторону остальных, и все они смотрели на меня с одним и тем же выражением -голодным и уверенным в своей безнаказанности. -Или мы тебя похерим. Выбирай.

Правила стали проще и подлее. Теперь это не было «услугой за проигрыш». Это было прямым требованием.

1. Демонстрация. «Встань на стол. И покрутись. Мы хотим посмотреть на товар», -приказал матрос с бархатным голосом. Меня подтолкнули. Я, пошатываясь, взобрался на ящик. Юбка задралась, открывая чулки и голую кожу. Они свистели и комментировали каждую часть моего тела, особенно мою грудь, которая предательски подрагивала при каждом движении.

2. Унизительная «подача». Когда я снова проиграл, индонезиец бросил на пол несколько монет. «Теперь подними. Как собачка. На четвереньках». Я попытался наклониться, но он грубо надавил мне на затылок, заставляя встать на колени и ползти. Когда я полз, один из матросов шлёпнул меня по заднице, заставляя вздрогнуть и выронить монету. Пришлось начинать сначала.

3. Физическое насилие, как норма. Тот самый молчаливый азиат, который мял мои ягодицы, теперь не ограничивался шлепками. Он мог резко дёрнуть меня за волосы, чтобы заставить посмотреть на него, или с силой ущипнуть за сосок через ткань топа, вызывая острую, унизительную боль. А потом смотрел, как я краснею и пытаюсь сдержать стон. И каждый раз после этого вспышка боли странным образом смешивалась с той самой, ненавистной волной возбуждения.

4. «Поцелуй удачи». Перед решающей раздачей индонезиец указал на свой член, отчётливо выделявшийся под штанами. «Поцелуй его на удачу. Или вся твоя выигранная хрень сгорает». Я смотрел на него, на его ухмылку, на деньги на столе, которые могли стать моим спасением. И снова это чувство -пустота, апатия, смешанная с физическим откликом тела на унижение. Я медленно наклонился и, чувствуя запах его пота и ткани, прикоснулся губами к твердой плоти. В каюте раздался победный рёв.

Дальше -больше. Аппетит приходит во время еды, и их аппетиты росли с каждой моей уступкой.

— А ну-ка, покажи, что там у тебя спрятано, -индонезиец уже не просил, он приказывал, его голос был густым от возбуждения и власти. -Сними трусы. Хочу посмотреть на этот... маленький клитор.

Руки сами повиновались, дрожа, засунув большие пальцы в резинку и стянув последний кусок ткани вниз. Я стоял перед ними, полностью обнажённый, чувствуя, как воздух касается гладко выбритой кожи. Мои руки инстинктивно потянулись прикрыться, но резкий окрик: «Руки за голову!» -заставил их замереть. Я стоял, выставив напоказ всё, что у меня было, под их тяжёлые, оценивающие взгляды и похабные комментарии.

— О, какой маленький и аккуратный! -захихикал матрос с бархатным голосом. -Прямо как у девочки.

— И выбрит, как у проститутки, -добавил другой.

Потом один из них, тот самый молчаливый азиат, поднял с пола мои же трусики. Он скомкал их в тугой шарик.

— Открой рот, -скомандовал он.

Я замер, не в силах поверить. Но их молчаливое ожидание было страшнее крика. Я медленно разжал челюсти. Он грубо запихнул ткань мне в рот, так глубоко, что я чуть не подавился, почувствовав на языке вкус собственного тела и стирального порошка.

— Чтобы не мешала, -хрипло бросил он.

Я стоял, с трудом дыша через нос, с забитым ртом, не в силах издать ни звука. Унижение было настолько полным, что мысли остановились. Остались только ощущения -холодный воздух на коже, жжение от их взглядов и давящий комок ткани в глотке.

И тогда индонезиец достал из кармана грязный чёрный платок.

— А теперь, чтобы не пялилась, -сказал он, и его пальцы коснулись моего лица.

Я инстинктивно отпрянул, но сзади кто-то схватил меня за руки. Тёмная ткань натянулась на моих глазах, и мир погрузился в слепую, звенящую темноту. Последнее, что я видел, -это их ухмылки, пляшущие в туманном свете лампочки.

Тёмнота. Абсолютная, давящая. И в ней -только звуки и прикосновения. Грубые, требовательные руки. Десятки рук. Они повсюду. Щиплют соски, которые стали такими чувствительными, что каждая боль отзывается огненной волной в самом низу живота. Шлёпают по ягодицам, и по коже бегут мурашки, смешиваясь с жжением.

«Ты проиграл, а потому будешь теперь делать то, что мы скажем», -чей-то голос в темноте, хриплый и безразличный. Это уже не игра. Это приговор.

Лёгкий петтинг, который сначала казался лишь продолжением унижения, быстро перерос во что-то иное. Чья-то ладонь грубо обхватила мой член, начала водить, слишком быстро, слишком требовательно. Я не хотел, но тело предательски отвечало, и из горла вырвался сдавленный стон. Они услышали его. И это стало сигналом.

— Ага, нравится, шлюха...

Кто-то силой разжал мои челюсти и вытащил трусики изо рта. Но прежде чем я успел вдохнуть полной грудью, на их место тут же наползла другая плоть -твёрдая, солёная, пульсирующая головка члена. Меня использовали для орального секса, глубоко и безжалостно, не давая опомниться, не оставляя выбора. Я давился, слёзы текли из-под повязки, но стоны, которые вырывались у меня, были не только от отчаяния. Было и... удовольствие. Проклятое, всепоглощающее удовольствие от этой полной потери себя.

Потом меня перевернули, грубо нагнули. Холодный воздух коснулся кожи, а затем его сменило жаркое, влажное прикосновение чужого языка там, сзади. Я взвыл, пытаясь вырваться, но меня держали. А потом... потом было проникновение. Медленное, мучительное, разрывающее. Чей-то член, скользкий от слюны, вошёл в меня. Было невыносимо больно. Но с каждым толчком боль отступала, уступая место тому самому, знакомому, стыдному чувству. Они меняли друг друга, не давая передышки. Оральный секс сменялся анальным, и снова оральным. Я лежал, связанный своей беспомощностью и повязкой на глазах, и стонал. Стонал не только от боли, но и от нарастающего, позорного возбуждения. Моё тело изгибалось, само ища эти грубые толчки, требуя их.

И сквозь этот хаос, сквозь стоны и хриплые крики матросов, я уловил знакомый голос. Рамон. Он не участвовал, он... руководил.

— Да, вот так, входи глубже... Видишь, как она трясётся? Она кончает... -его голос был полон холодного, довольного торжества.

Он не просто позволил этому случиться. Он всё подстроил. Он знал, к чему приведёт эта игра. Он отдал меня им, как скот на убой, чтобы окончательно сломать, чтобы приучить к роли вещи. И он добился своего.

Я лежал в луже собственной спермы

Да. Да. Да...

Стоны вырывались из меня сами, низкие, хриплые, совсем не мои. Они сливались со звуком шлепков по коже, тяжёлым дыханием, похабными подбадриваниями на непонятных языках. Я был полностью голый, они добились своего. Повязка на глазах создавала жуткий контраст -полная слепота и обострённость всех остальных чувств.

Я чувствовал, как моя грудь, уже не маленькая, а заметная, упругая и болезненно чувствительная, болталась в такт каждому толчку. Каждое движение заставляло её пружинить, а соски, натёршиеся до боли, заставляли вздрагивать. Это было одно унижение.

И второе -мой член. Мой маленький, гладкий, совершенно бесполезный в этой ситуации член. Он отчаянно твердел от каждого прикосновения, от каждого грубого толчка внутри меня. Он болтался, подпрыгивая, липкий от собственных выделений, вызывая у матросов хохот и комментарии.

— Смотри, как её хуицо дёргается! -кто-то кричал прямо над ухом. -Кончает, сука, пока её ебут в задницу!

И это была правда. Позорная, животная, неопровержимая правда. Моё тело больше не принадлежало мне. Оно было инструментом для их утех и источником моего собственного, извращённого наслаждения. С каждым движением мужчины внутри меня, с каждым толчком, который задевал ту самую точку, тьма перед глазами заполнялась не цветами, а сплошным, всепоглощающим белым светом наслаждения, смешанного с болью и ненавистью к себе.

Я был просто куском мяса. Тёплым, влажным, стонущим куском мяса. И в этом не было ничего, кроме ужасающей, окончательной правды. Все иллюзии сгорели. Осталась только эта голая, дрожащая, кончающая от насилия плоть. И её согласие, вырывавшееся в виде одного-единственного, позорного слова:

— Да...

В какой-то момент, сквозь туман боли, стонов и насилия, один из них -кажется, индонезиец -хрипло выкрикнул прямо в моё ухо:

— Лиза! Кричи, Лиза! Скажи, как тебе нравится!

Имя прозвучало как приговор. Оно было чужим, липким, как их руки. Но в тот момент, в том хаосе, оно стало крюком, за который можно было зацепиться. Оно давало форму тому бесформенному, стонущему существу, которым я стал.

— Лиза... -просипел я, и это было не сопротивлением, а капитуляцией. Полной и безоговорочной.

Другие подхватили. Их голоса, грубые и пьяные, выкрикивали его снова и снова, в такт их движениям.

— Да, Лизка, принимай!

— Кончай, Лиза!

Случилось то, о чём говорила бригада. В той самой вонючей каюте хостела «Транзит» они предупреждали, шутя-не-шутя: «Ты у нас как девица на выданье». Теперь это была не метафора. Это был факт. У меня было женское имя. Женская грудь. И я выполнял женскую роль -роль безотказной, общей дырки.

Когда они все насытились и ушли, в каюте повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь хрипом кондиционера. Я лежал на липком полу, всё ещё слепой, с затекшими конечностями, вся моя спина и бёдра были залиты засохшими потоками спермы. Она была везде -на моей коже, в волосах, внутри.

Повязку с глаз снял Рамон. Он стоял надо мной, смотря с тем же выражением, с каким смотрят на хорошо выполнившую работу скотину.

— Вставай, Лиза, -сказал он безразлично. -Приберись здесь.

Он бросил мне клочок грязной тряпки.

Я поднялся. Каждое движение отзывалось болью в разорванных мышцах. Я был пустым. Не было ни стыда, ни злости. Только густая, всепоглощающая апатия. Я, Лиза, наклонился и начал вытирать с линолеума сперму своих насильников. Сперму с пола, с койки, с моей собственной кожи.

Это и другие рассказы есть моем бусти https://boosty.to/diholeass