Я лежал на животе в каюте Рамона. Нашей каюте теперь. Матрас вонял нашатырным спиртом, ромом и нами. Точнее, им и мной. Мной, который уже почти выветрился, оставив после себя это влажное, послушное тело. Рамон был сверху. Не просто сверху он был внутри. Полностью. Его филиппинский член, толстый и негнущийся, как бамбуковая палка, заходил в меня по самые яйца. Каждый раз мне казалось, что он проткнёт меня насквозь, упрётся в рёбра изнутри. Но нет моя гладкая, тщательно выбритая и смазанная дырка растягивалась, принимала его, пожирала с каким-то противоестественным, влажным чавканьем. Я сам слышал этот звук. Он был отвратительным. И от этого ещё хуже пружинило внизу живота. Ноги были раздвинуты. Не просто раздвинуты я сам их растягивал, упираясь носками в стенку, стараясь развести бёдра как можно шире. Чтобы ему было удобнее. Чтобы он вошёл ещё глубже. Чтобы почувствовать, как его волосатый лобок прилипает к моей коже.Я стонал. Не притворно, не для него. Стоны вырывались сами, низкие, хриплые, совсем не мои. Они были частью этого ритуала. Звуковым сопровождением к мерзкому балету.

А тем временем, в такт каждому его мощному толчку, с моего собственного члена этого маленького, гладкого, бесполезного отростка капала прозрачная жидкость. Преэкулят. Он не переставал течь, впитываясь в грязную простыню тёмным, позорным пятном. Я кончал просто от этого. От одного только движения внутри, от трения его члена о мою простату эту проклятую, гиперчувствительную точку, которая теперь управляла всем моим существованием. Оргазмы были тихими, волнообразными, унизительными. Без всплеска, просто долгим, тёплым извержением стыда прямо в тряпку подо мной. Член дёргался сам по себе, как у сучки в течке.

И самое поганое я потакал ему. Говорил.

Да, папочка... вот так... глубоко... мой голос был сиплым, женским, сладким от желания, которого на самом деле не было. Была только привычка тела и полная капитуляция мозга.

Ты такой большой... заполняешь меня всю... я вжимался в матраc, выгибая спину, чтобы принять его ещё лучше.

Рамон хрипел сверху, его пот капал мне на шею. Ему нравилось это. Нравилось, что его «девочка» так разошлась.

И мне... мне нравилась эта игра. Не он. А игра. Роль. Быть Лизой. Быть сосудом. Быть вещью, которая нужна, которая выполняет свою функцию на пять с плюсом. Мой мозг, затуманенный его гормонами (я был уверен теперь, что он подмешивал их в самогон), постоянным унижением и просто физической зависимостью от этих ежедневных проникновений, был полностью в его подчинении. Мысли больше не бушевали. Не было ни «зачем», ни «почему». Был только алгоритм: проснуться, сделать так, чтобы он был доволен, получить еду, снова сделать так, чтобы он был доволен. Между этим смутные обрывки воспоминаний о человеке по имени Митя. Они казались сном. Глупым, наивным сном пацанчика, который думал, что может быть кем-то ещё.

Рамон ускорился. Его пальцы впились мне в бока, оставляя синяки свои метки на товаре. Я застонал громче, уже не в силах и не желая сдерживаться.

Кончай в меня, пап... пожалуйста, выдохнул я, и это была не просьба, а констатация факта. Так было нужно. Так было правильно.

Он кончил с глухим рыком, вгоняя в меня последний, самый глубокий толчок. Горячая волна заполнила кишечник. Я чувствовал, как она течёт внутри. Ещё одно наполнение. Ещё одно доказательство.

Он вытащился, плюхнулся рядом, тяжело дыша. Я не двигался, чувствуя, как его сперма тут же начала вытекать из меня, тёплая и липкая, на простыню. Хорошая девочка. Приняла всё, что дали.

Через минуту он ткнул меня в бок.

Убери. И принеси покурить.

Я поднялся. Без стыда, без мысли. Моё тело, блестящее от пота и спермы, выползло с койки. Я нашел его сигареты, потухший окурок, зажигалку. Подал. Сел на корточки рядом, на холодный линолеум, прижав колени к своей новой, маленькой груди. Ждал следующей команды.

На корабле считали парой. «Рамон и его рыжая Лиза», усмехались в курилке. Митей меня не называли даже в мыслях. На Митея я был похож слабо. Скорее на его сестру. На его бледную, испуганную тень, которую он сам когда-то загнал в самый тёмный угол и забыл там.В голову полезли воспоминания. Не смутные, а резкие, как удар ножом. Я был другим.

Я был хулиганом.

Не из трагичных, с трудной судьбой. Просто задирой тогда я был чуть здоровее вернее выше остальных кто же знал что мой рост остановиться на отметке 169. В школе я докучал всем. Толкал слабаков, отбирал у шестиклашек деньги на чипсы, втирался в доверие к девчонкам, а потом разносил их секреты по всей параллели. У меня была своя стая, и мы чувствовали себя королями школы и двора. Я носил капюшон, даже когда не было дождя, и смотрел на всех свысока, с тупой, подростковой уверенностью, что так будет всегда. Мир был простым: ты либо даёшь, либо получаешь. Я предпочитал давать. Пинать. Унижать. А потом… потом случился он. Пашка Гришин. Тихий, очкастый заучка, которого я гонял все девятый класс. Обзывал «ботаном», выкидывал его учебники в унитаз, как-то раз при всех стянул с него штаны в спортзале. Он всё терпел. Молча, с каменным лицом. А я, дурак, думал, что сломал его, что он просто безопасная мишень.

Но он готовился.

Это случилось после, летом. Я шёл по пустому школьному двору, наушники в ушах, чувствуя себя победителем, покорителем этого убогого мирка. Он вышел из-за угла котельной. Не один. С двумя своими двоюродными братьями, которые учились в техникуме и были на две головы выше меня. У Пашки в руках была бита. Не бейсбольная, а ржавая, от какой-то старой машины.

Он не сказал ни слова. Просто кивнул. Братья схватили меня. А Пашка… Пашка работал молча, методично, с тем же выражением, с каким решал задачи по физике. Била тупым концом по рёбрам, по животу, по спине. Не в голову он не хотел убивать. Он хотел преподать урок. Когда я упал, согнувшись калачом и хрипя от боли, он наклонился, и я наконец увидел в его глазах не страх, а холодную, бездонную ненависть.

«Всё, хулиганище, прошипел он. Отсюда и до конца жизни ты тряпка. Все будут знать. И ты будешь знать».

Они ушли. Я пролежал на асфальте, пока не стемнело, скуля, как щенок. Синяки проходили больше недели. Но зажили. А вот что-то внутри нет.

Это был первый раз, когда я ослаб. Ментально.

Второй случай. Уже старшая школа. Тот период, когда мальчишки формально становятся мужиками, а по сути просто отращивают более жёсткие когти. Я слегка потерял в авторитете после истории с Гришиным, но не полностью. Уважением ещё пользовался. Носил эту «лёгкую потерю» как поскрёбленный доспех. А потом тот случай всё расставил по местам. Не чужой рукой. Моей собственной.

Я ещё был мразью. Мы сидели на заброшке. Старая котельная на окраине посёлка. Моя «стая»: Блейзер (потому что вечно носил потёртый пиджак), похабные анекдоты, Макс Корж из колонок натужно орал про «малый по взрослел». Тупая посиделка тупой компании. Воздух пах пылью, перегаром от дешёвого пива и подростковой похотью.

Со мной была та самая старшеклассница. Моя тогдашняя девушка. Первая. Наверное, и последняя настоящая. Её звали… вроде тоже Лиза. Ирония, блядь, которая бьёт тебя по лицу только годы спустя, когда ты сам становишься кем-то вроде «Лизы». Мы уединились за полуразрушенной перегородкой. От компании доносились смешки, прибаутки: «Мить, недолго там!», «Покажи класс!». Но в целом не мешали. Свои же. Там, в пыльном полумраке, на каком-то брошенном столе, она… она мне сосала. Не по принуждению. Она, кажется, искренне хотела. Глаза у неё были большие, доверчивые. Она нянчилась со мной, с моим ебалом, с моими замашками деревенского принца. Любила, наверное. По-своему, по-глупому, по-школьному.

А я… я был пацан, выросший в посёлке по понятиям. Где главная доблесть «опустить» кого-то, где девушка, которая берёт в рот, это уже не девушка, а «обслуга». Где нужно сразу после этого рассказать всем, какой ты молодец, а она шлюха.

И вот я кончил ей в рот. Резко, грубо, не предупреждая. Она подавилась, глаза наполнились слезами, но она сглотнула. Не отпрянула с отвращением. Посмотрела на меня. А я уже отодвигался, застёгивая ширинку, чувствуя не благодарность, а странную, едкую пустоту. И злость. Злость на эту пустоту. На следующий день я стал всем рассказывать. В раздевалке, курилке, в общем чате. Со смаком, с похабными деталями.

Представляешь, так взяла в рот, аж давилась, хвастался я, и мои друзья-уроды ржали, поддакивали.

Ну и шлюха твоя Лиза, говорили, и я кивал, чувствуя, как внутри что-то мелкое и гаденькое расправляет крылья.

Я назвал её шлюхой. Вслух. Пустил это слово по ветру, как заразу. Хотя та девушка… она, блядь, искренне меня любила. Нянчилась. Видела во мне что-то, чего там не было. А я своей тупой, налитой пошлыми «понятиями» башкой этого просто не оценил. Не мог. Я был слишком занят постройкой своего нового, шаткого авторитета. На её репутации. На её чувствах.

Рамон щёлкнул пальцами перед моим лицом.

О чём зависла ? Спишь? Его взгляд стал пристальным. Или опять в своём дерьме копаешься?

Я покачал головой, натягивая на лицо привычную маску покорности.

Так, ерунда. Вспомнила школу.

Школу? Он фыркнул, выпуская дым. Там тебя, наверное, тоже трахали. Или ты уже тогда под мужиков прогибалась?

Я не ответил.

Она пыталась вернуть. Присылала сообщения, дежурные, робкие: «Митя, давай поговорим». Она, видимо, ещё верила, что под этой шелухой пошлости и бравады есть тот парень, с которым она сидела на крыше и болтала о будущем. А я же был крутой. Я игнорировал. Заносил её в чёрный список. Смеялся над её «соплями» с новой компанией. Думал, что победил, что выкинул проблему, как использованный презерватив. Но проблемы пришли оттуда, откуда не ждал. У неё был брат. Старший. Не просто старший. Только что вышел из тюрмы, с наколками на скулах и пустым, ледяным взглядом. Он узнал. Должно быть, она сама, в слезах, рассказала. Или кто-то из «доброжелателей» донёс. Был хмурый осенний вечер. Я возвращался со школы короткой дорогой, через гаражные кооперативы. Из-за угла гаража вылетели не просто мужики вылетела толпа. Пятеро. Все взрослые, с жилистыми руками и лицами, на которых жизнь высекла вечное недовольство. В центре её брат. Он был не самым крупным, но в его молчании была такая плотная, сконцентрированная ярость, что воздух вокруг него казался гуще.

Меня окружили. Я и тогда не отличался массой: худой, невысокий пацан в слишком большом худи. Всё моё «крутое» прошлое испарилось за секунду, оставив только липкий, детский страх.

Первый удар пришёлся в солнечное сплетение. Воздух вырвало наружу со свистом. Второй оплеуха, оглушающая, смачная, от которой звенело в ушах и по щеке разлилось жгучее онемение. Я согнулся, рухнул на колени на мокрый асфальт.

Извиняйся, сказал брат. Голос у него был низкий, ровный, без эмоций.

Я попытался. Сквозь рвотные позывы и страх, попытался отстоять остатки гордости, выжать из себя что-то дерзкое. Какое-то «пошёл на…».

Не успел. Ещё пара оплеух. Не просто шлепков мощных, тяжёлых ладоней, которые отбрасывали голову из стороны в сторону. Мир поплыл. Я снова осел на колени, слюна с кровью капала на кроссовки. Но им было мало.

Он присел на корточки передо мной. От него пахло дешёвым табаком и чем-то металлическим.

Бери в рот? спросил он, глядя мне прямо в глаза. Вопрос прозвучал как констатация. Как приговор.

Я молчал. Дышал, как загнанный зверь.

Бери в рот, я сказал.

Кто-то из его друзей, здоровенный мужик с брюхом и волосатой грудью, уже расстегнул ширинку. Достал его. Член был большим, толстым, неопрятно волосатым у основания, с налитой темно-красной головкой. Он подошёл вплотную, тычась ею мне в перемазанное слюной и кровью лицо.

Я взял. Потому что испугался. Потому что в тот момент не было выбора. Не было мысли. Был только животный инстинкт выполнить приказ, чтобы боль прекратилась. Я взял его почти по горло. Глубже, чем когда-то брала в рот та Лиза. Тело рвануло рвотным спазмом, слёзы хлынули из глаз. Мужики вокруг заржали громко, похабно, с облегчением.

О, смотри, как глубоко берёт! Молодец, шкет!

На, глотай, сука! Получай за свою базар!

Кто-то снимал всё на телефон. Вспышка слепила. Я видел светящиеся точки в темноте своих закрытых век.

Потом брат снова наклонился. Его голос прозвучал прямо у уха, тихий и чёткий, как удар ножа:

А теперь, Митя, слушай сюда. Ты сейчас ходишь и говоришь, что ты пиздабол. И что Лиза тебе не сосала. Что ты всё придумал. Иначе это видео увидят все. В школе. У твоей мамаши. Во всём этом ебучем посёлке. Ты понял меня? Ты пиздабол. И она святая. Запомни.

Его друзья оттащили того мужика от меня. Я упал на четвереньки, давясь, отплёвываясь, пытаясь вдохнуть. Они постояли ещё минуту, посмеиваясь, а потом так же тихо, как и появились, растворились в осенних сумерках. Я остался один. На коленях. С вкусом чужой плоти и унижения во рту. С видео на чьём-то телефоне. С приказом вывернуть свою недавнюю жестокость наизнанку, превратив себя в лжеца и труса. С того вечера я и стал пиздаболом. Я ходил и говорил, что всё придумал. Что Лиза святая. Что я просто хвастался. И мне верили или делали вид, что верят. Но в глазах, особенно у тех, кто был в той моей «стае», я видел не просто насмешку. Я видел знание. Они поняли, что меня сломали. Что моя крутость была картонной, и её порвали взрослые мужики одним членом и угрозой.

И эта же Лиза моя первая и последнея девушка уехала в другой город на поступать на высшее, и мне порой стыдно вспоминать как она думала обо мне и что она хотела остаться ради меня. И она сбежала от всего этого дерьма, от посёлка, и, наверное, от памяти обо мне. У неё был шанс начать всё с чистого листа.

Её брат сдержал слово. Видео не всплыло. Но слово было не только в видео. Оно было в тишине, которую он мне подарил. Тишине, в которой я остался наедине с тем, что сделал. И с тем, что почувствовал.

А почувствовал я… к своему стыду, к своему ужасу… мне понравилось. Не само насилие. Не унижение. А та… сила. Тот огромный, волосатый, воняющий потом и табаком член во рту. Чужое, доминирующее мужское начало, которое вогнало меня в полную покорность. После этого всё перевернулось. Подкаты физрука Сидорова, его «случайные» прикосновения в подсобке, его голодный, скотий взгляд они больше не вызывали просто отвращения и страха. Где-то глубоко, под всеми слоями стыда, они начали щекотать что-то тёплое, тёмное, запретное. Мне нравилось его страстное внимание, даже грязное. Я делал вид, что сопротивляюсь, что не такой. Но внутри уже знал правду. Тот случай с братом Лизы не просто сломал меня. Он распечатал. Вытащил наружу то, что я боялся в себе признать. Желание быть подчинённым. Желание быть нужным такой вот, грубой, животной силе.

И вот круг замкнулся, железный и тесный, как ошейник. Школу я кое-как закончил, будто протискиваясь в щель. Остался дома. Сидел на шее у мамки, и её взгляд из усталого стал откровенно брезгливым. Я был обузой, живым напоминанием о какой-то её ошибке, дырой в семейном бюджете, который и так трещал по швам. А отчим Борис... Борис доебывался по любому поводу. Не просто пилил он чуял слабину. Я сам себя так вёл: не рычал в ответ, не лез в драку, как раньше. Я съёживался, отводил взгляд, голос ломался на высоких нотах. Я вёл себя не как обиженный пацан, а как... как испуганная девчонка. Разве что не манерничал манеры были от безысходности, а не от игры. Мои дни были порочным кругом из трёх точек: кровать, компьютер, холодильник. Я просиживал сутки в игрушках, где моё цифровое «я» было сильным и решительным. Потом шёл дрочить не к порно с женщинами, которое стало казаться каким-то далёким и непонятным спектаклем, а к странным, тёмным фантазиям, где границы были размыты. Пытался знакомиться с девушками в сетях, но из меня лился такой поток жалобного нытья и инфантильной тоски («мне плохо, меня не понимают, мир жесток»), что даже самые одинокие быстро теряли интерес. Я был нытиком. Мамлей в теле взрослого парня.

А потом пришёл стыд. Тихий, ползучий. Он начался с любопытства. Я нашёл в мамином шкафу старые вещи нейлоновую ночнушку, колготки. Примерил, закрыв дверь на ключ. И... не просто получил возбуждение. Получил облегчение. Это был не просто фетиш. В этом было странное, щемящее чувство правильности. Когда нейлон обтягивал мои ещё гладкие бёдра, а тонкая ткань скользила по груди во мне что-то успокаивалось. Я смотрел в зеркало на это бледное, неопределённое существо и чувствовал меньше ненависти, чем к Мите в мешковатых штанах.

Я завёл отдельный, скрытый аккаунт. Начал общаться. Не с нормальными людьми. С извращенцами. С теми, кто искал таких, как я. «Sissy», «sissification», «training». Они называли меня «девочкой», давали унизительные задания, а я, краснея до корней волос, тайком их выполнял и отчитывался. Получал от этого жгучий, больной восторг. Лиза, та самая школьница, наверное, удивилась бы, узнав, во что превратился её обидчик. Из хулигана в запуганного, примеряющего её же исподнее, затравленного кролика, который ищет одобрения у грязи в интернете.

Но мой побег из дома не был подвигом. Он был не взлётом, а падением. Я не бежал к чему-то. Я бежал от : от взгляда Бориса, полного презрения и намёка; от молчаливого осуждения матери; от самого себя в зеркале ванной. И я бежал прямиком навстречу тому насилию, которое уже начал втайне желать. Я искал не свободы, а хозяина. Не новой жизни, а окончательного подтверждения того, кем я стал: слабым, податливым, нуждающимся в том, чтобы кто-то сильный взял надо мной полный контроль. И мир, грязный и безжалостный, такого, как я, нашёл мгновенно. Денис в хостеле был лишь первым щелчком затвора капкана.

Перевод в прачечную оформили как «заботу о состоянии здоровья».

Капитан, его жирное, равнодушное лицо, буркнул что-то про «ослабление после непонятной болезни» и «необходимость лёгкого труда». Он не знал, что творится в каютах. А может, знал, но ему было плевать. Главное чтобы на судне было чистое бельё. А кто его стирает пацан с подозрительной грудью или кто-то ещё его не волновало. Прачечная была адом в миниатюре. Душно, жарко от паровых котлов, в воздухе вечно висела взвесь стирального порошка, пота и влаги. И главное сюда приходили все. Каждую смену. Чтобы сбросить вонючие комбинезоны, пропитанные мазутом и солью, забрать свёртки чистого, ещё тёплого белья.

Первые два дня были тихими. Я, закутанная в слишком большую, выцветшую робу, пыталась быть невидимкой. Тыкалась в панели машин, избегала взглядов. Но слухи на корабле бежали быстрее пара. Все уже знали про «рыжую Лизу», про карточную игру, про то, во что она превратилась.

На третий день началось.

1. «Эй, девка, тут пятно не отстирала!» здоровенный матрос-сомалиец тыкал пальцем в едва заметное пятно на своём белье. Его товарищи стояли сзади, ухмыляясь. Я молча перестирывала, чувствуя, как их взгляды ползают по моей спине, выискивая очертания под мешковатой тканью.

2. Униформа. Рамон «позаботился». Принёс из какого-то запаса пару комплектов формы для уборщиц короткие, обтягивающие шортики и светлые, полупрозрачные хлопковые майки. «Чтобы не парилась в жару, сказал он громко, на виду у всех. И чтобы видно было, чистая ли работаешь». В этом было издевательство: в такой одежде моя изменившаяся фигура была видна как на ладони. Округлые бёдра, узкая талия, и главное чётко очерченные под тонкой тканью груди. Я стала экспонатом.

3. «Помоги раздеться, руки грязные». Кто-то из механиков, весь в смазке, нарочито громко просил помочь стянуть залитый мазутом комбез. Приходилось подходить близко, чувствовать его жаркое, потное тело, а его руки «случайно» касались моих бёдер, ягодиц. Смешки за спиной.

4. «У тебя тут… на майке мокро». Один из филиппинцев, указывая пальцем прямо на мои соски, которые от постоянной жары и влажности часто набухали и проступали через ткань. Я краснела, пыталась прикрыться, но это только смешило толпу. Рамон, заходивший «проверить», лишь хмыкал. Он поощрял это. Каждый такой случай был для него доказательством его проект удался.

Неделя вторая: От намёков к прямым предложениям. Напоминание об игре.

Рамон начал действовать тоньше. Он больше не просто бросал меня на растерзание. Он стал сутенёром .

1. Прямой шантаж. Как-то вечером в нашей каюте он сел напротив, разложив перед собой мою же, жалкую зарплатную карточку (с теми самыми $326). «Деньги кончаются, Лиза. Ещё месяц до Сингапура. На берегу тебе нужно будет жить, одеваться… как девушке. А не в этих тряпках». Он сделал паузу. «Или ты думаешь, я тебя буду содержать просто так, за красивые глаза?»

2. Напоминание о картах. Это было ключевым. Он не говорил об этом при всех. Он шептал на ухо, когда мы были одни, или в прачечной, наклоняясь якобы что-то проверить: «Помнишь ту игру? Ты тогда хорошо себя показала. Очень… сговорчивой. Матросам понравилось. Некоторые спрашивают, когда будет повторение». Он гладил меня по щеке. «Ты же не хочешь, чтобы всё было как тогда? Хаотично? Грубо? Я могу сделать всё цивилизованно. По договорённости. Ты будешь знать, за что получаешь деньги. Будешь выбирать, кого пускать, а кого нет. Как настоящая профессионалка».

3. Первые «клиенты». Он начал приводить их «на пробу». Не всех подряд, а «проверенных». Сначала того индонезийца, который был заводилой в той игре. Тот пришёл в прачечную не за бельём. Он пришёл за мной. Рамон просто кивнул в мою сторону: «Она свободна. Уговори твоё». И ушёл. Индонезиец не стал уговаривать. Он положил на стиральную машину пачку сигарет и двадцать долларов. «За час. Как в прошлый раз». Я посмотрела на сигареты (Рамон как раз сократил мне паёк), на деньги, на его уверенное лицо. И молча повела его в подсобку, где хранились мешки с грязным бельём. Это было быстро, грязно, без эмоций. После он ушёл, оставив деньги. Рамон забрал их, сунув мне пачку сигарет. «Начинаем».

4. Система. Рамон завёл простую систему. Он «рекламировал» меня в курилке, намекая на «особые услуги рыжей Лизы». Цену назначал он. Часть забирал себе «за безопасность и организацию». Мне оставлял немного на «мелочи» или просто показывал, чтобы был стимул. Он контролировал всё: кто, когда, на каких условиях. Я перестала быть просто его вещью. Я стала его бизнес-активом . И самым страшным было то, что в этом был свой уродливый порядок. Это было лучше, чем та беспорядочная жестокость карточной игры. Здесь были правила. И я их учила.

К концу второй недели прачечная перестала быть просто местом работы. Она стала местом торговли . Матросы заходили сюда не только за чистым бельём. Они заходили посмотреть, оценить, договориться с Рамоном или просто бросить похабный комментарий. А я, Лиза, стирала их потные штаны, чувствуя на себе их взгляды, и уже автоматически оценивала: этот слишком агрессивный, с этим можно, этот щедрый. Мой мозг перестраивался. Страх и стыд не исчезли, они просто стали частью рабочего процесса. Как запах хлорки или рёв машин.

Рамон был доволен. Его план работал. Он выковал из обломков Мити идеальный товар: покорный, узнаваемый, востребованный. И напоминание о той карточной игре висело в воздухе всегда как урок, как самое страшное, что может случиться, если я выйду из-под его контроля. Оно держало в узде лучше любых цепей.

Все началось с телефона. Рамон, вечно занятый своими похотливыми ритуалами, стал как-то странно пристраиваться на койке, кладя телефон на тумбочку экраном вверх. Я в тот вечер был особо возбужден отчаяние, гормоны и привычка превратились в какую-то истерическую, жадную потребность. Я сама на него забралась, двигалась, стонала, требовала глубже, грубее. А он… он смотрел не на меня. Он украдкой, боковым зрением, следил за экраном. Снимал.

Я увидела это. Маленький красный огонёк в углу экрана. И резкий, жгучий стыд, который я думала уже похоронила, прорвался наружу. Я соскочила с него, как ошпаренная, и устроила скандал. Кричала, рыдала, трясла этим его поганым телефоном, требовала удалить. Я вела себя так, будто что-то решала. Будто у меня ещё оставалось право на приватность, на какую-то последнюю крупицу достоинства.

Рамон слушал молча. Его лицо сначала выразило тупое удивление, потом на нём расползлась медленная, хитрая ухмылка. Хитер и вреден. Он не стал спорить, не стал бить. Он просто забрал телефон, что-то там пощёлкал, усмехнулся.

Ладно, успокойся. Удалил. Видишь?

Он не оставил всё так, конечно. Он просто перешёл к плану Б.

В прачечной, среди гудящих цилиндров, стояла одна старая, огромная, вертикальная стиралка-автомат. Ржавая, с толстым круглым люком. Её давно не использовали по назначению она была складом для тряпья. Все её знали. Она была похожа на те самые стиралки из тупых порно, где «сестра застряла, и брат решил ей помочь». Мы с Рамоном как-то смотрели такое на его телефоне, и он тогда хрипло смеялся: «Глупая шлюха, сама напросилась».

Именно к этой стиралке меня и подвели через пару дней. Рамон был где-то рядом, делал вид, что разбирает шланги. Ко мне подошли двое тот самый индонезиец и новый, молчаливый таец. Они указали на стиралку.

Слушай, там внутри, сзади, что-то застряло. Ты худенькая, пролезть сможешь. Посмотри.

Их тон был деловым, без похабщины. Я, глупая, обрадовалась нормальному заданию, возможности что-то сделать полезное, а не быть просто дыркой. Я кивнула.

Люк был снят. Отверстие казалось тесным, но проходимым. Я протиснула внутрь плечи, голову, грудь. Запах старой пыли и сырости ударил в нос. Я попыталась протолкнуть дальше бёдра. И тут случилось то, что должно было случиться.

Я застряла.

Мои бёдра, которые за последние месяцы округлились, налились, стали совсем не мальчишескими, упёрлись в металлический обод. Я оказалась в ловушке: торчала из стиралки по пояс, как пробка. Голова и плечи внутри тёмного, душного барабана, попа и ноги снаружи.

продолжение в моем тгк https://t.me/DianaHolltext (p.s бесплатно)