– Отвяжите! – только и успела сказать она прежде, чем старший брат занял папино место. Он слишком возбудился от пережитого зрелища и кончил сравнительно быстро.

– А теперь моя очередь! – младший с трудом дождался очереди. Сколько раз ему попадало от старшей сестры, а теперь появился такой шанс отмстить!

Раздвинув иссеченные девичьи ягодицы, он увидел, как из шоколадной дырочки вытекает желтоватая жидкость.

– Вмажь ей! – командовал отец. – Сейчас и без смазки садко пойдет!

– Все равно утоплюсь! Повешусь! – стонала девушка, придя в чувство.

– Прости, господи, их грешных! – крестилась старушка, сидя на печке. – Что творится – то на свете, господи!

"Как много новых слов я узнала в тот далекий день, сколько вкусного попробовала!", – скамейка решила, что жить в доме не хуже, чем расти в парке.

– В общем, так, сынки, – строго сказал отец, – до свадьбы днем и ночью глаз с нее не спускать, чтоб рук на себя не наложила, а чуть что – снова сюда и розог! Матери, как с сенокоса придет, тоже самое сказать.

– А в задницу? – уточнили братья.

– Будет выкобениваться, и в задницу еще раз! – строго сказал отец. – И главное, запасите побольше розог, дурь из невесты выбивать будем! Если кто матери проболтается – сам на скамью ляжет!

Преобразование закончилось, со скамейки встала уже не гордая девушка, рискнувшая перечить отцу, а покорное, униженное и растоптанное существо.

"Горько!", – кричали гости месяц спустя, рассевшись на лавке.

"А не было бы меня, – думала скамейка, – не было бы и этой свадьбы!"

Еще спустя неделю она послужило подставкой для гроба бедной старушки.

"А ведь это куски от меня же!" – поняла скамейка.

– Нам гнить в земле, а тебе гореть в огне! – неслышно сказали ей дубовые доски. Попомнишь нас ужо!

После этого много лет она стояла в большом деревенском доме, сложенном из круглых бревен, на почетном месте под окнами, честно служа крепкой крестьянской семье: на ней и спали, и ставили кадку с квашней, раскладывали ягоды на сушку, ставили корыто купать младенцев – одним словом круглый год находилось дело. Перед троицей и пасхой ее особенно тщательно мыли и натирали воском. Случались и печальные моменты, когда на нее ставили гроб, сопровождая слезами и причитаниями по усопшему.

– Я самая нужная вещь в доме! – как – то раз сказала скамейка всей крестьянской утвари.

– После меня, – отвечала печка и больше ни единого слова из нее было не вытащить, молчалива была.

Остальные предметы не соглашались и принялись спорить до хрипоты, но скамейка с печкой не стали с ними связываться: что спорить, раз все и так понятно. Раз в неделю она действительно становилось самой главной мебелью в доме. Лавку ставили посередине комнаты, и все подрастающее поколение обоего пола по очереди вытягивалось на толстой отесанной топором доске. Ручники, вышитые красными петушками долгими зимними вечерами помогали им встать раньше срока.

– Претерпевай! – говорили взрослые и с помощью мокрых прутьев учили младших уму – разуму.

Надо сказать, что детям раздеваться и ложиться на скамейку очень не нравилось: шли в ход слезы, мольбы о прощении, но избежать наказания никому не удавалось.

Скамейка обожала субботы. Ей нравилось пить тепло, смешанное со страхом из обнаженных горячих тел, подпрыгивающих извивающихся и орущих благим матом, нравилось впитывать пот и особенно кровь. "Через меня они в ум входят!", – думала она.

– Вырасту, сожгу эту скамейку к черту! – пообещала маленькая девочка, впервые раздевшись и вытянувшись для порки. – Так и знай, противная: гореть тебе в печке!

"А тебе вертеться под розгой, пока замуж не отдадут, а до этого ох как долго, – подумала скамья, – а там будь что будет!"

Улучив момент, когда дома никого не было, девочка принесла несколько прутьев и высекла скамью.

– Вот тебе! Вот тебе! Противная! – прутья ломались о дубовую поверхность, не причиняя никакого вреда. – На дрова напилю!

Лавка была широкая, и поэтому часто прутья обламывались о края. Розог, даже заранее вымоченных, для большой семьи требовалось много, и к ударам мебели было не привыкать, но чтоб бить без человека сверху – это было впервые! В этот момент в комнату вошла мама, та самая красавица, что своим телом обновила скамью несколько лет назад.

– Не обижай скамью, заинька, – тихо сказала она, – кинь прутья в печь, чтобы папа не узнал. Такова наша доля, хочешь, не хочешь, а на скамейку ляжешь! – вздохнула она и погладила ребенка по голове. – Я не хотела замуж, так меня тоже разложили вот на этой самой скамье! Муж чужой, примаком пришел, а оказалось – ничего, пьет мало, бьет редко. [Так в те времена называли мужчин, не увозивших жену себе, а остающихся жить с родителями жены. – Прим. авт. ] Потом они обе плакали, мама вспоминала, как в молодости сама пробовала розог.

– Ты уже большая девочка, и должна знать, что страдания нам небеса посылают для смирения! – мама поцеловала ребенка. – Господь терпел и нам велел!

Слезы у девочки высохли, и неделя до субботы протекла незаметно.

Накануне девочка долго молилась перед иконами, прося прощения. "Видать, набедокурила!", – подумала скамейка и не ошиблась.

Вздрагивая от страха и предвкушения боли, девочка разделась, оставив на себе только нательный крестик. Судя по солидному пучку прутьев, готовился очень серьезный урок. Ручниками девочку привязали за ноги и под мышками. "Ну, вредная девчонка, готовься, – мысленно злорадствовала скамейка, – сейчас тебе попадет!" Потом были родительские нотации, и раздался отчаянный визг... "Не позволят меня сжечь, – скамейка крепко держала девочку, – я слишком сильно нужна!"

Поколения сменялись одно за другим: девочка выросла, и накануне свадьбы ее высек в присутствии родителей жених, чтоб "мужа почитала", а потом снова скамейке пришлось держать на себе изрядно выпивших гостей, кричавших "горько".

Ночью молодым постелили на скамью тюфяк и оставили одних. Лавке пришлось стать брачным ложем, слушать слова любви и прочие банальности.

– Ну, давай же! – невеста, раскинув ноги, сладко стонала, теперь уже не от боли, а от удовольствия. Муж трудился сверху.

"Ненавижу тюфяки! – думала скамейка. – Из – за него я девственной крови не попробую!"

– Ах, ах! – девушка вздрогнула и расслабилась. Муж наконец – то довершил свое дело.

Потом лавку вместе с приданным перевезли в дом мужа, снова появились маленькие дети, которых купали в корыте, поставленном на скамью, а потом, дрожа от страха, они ложились на место выросшей матери. На этот раз ее не сожгли, но предсказание запало скамье в душу. "Из других досок плотник гробы сделал, теперь они гниют в земле, одна я на белый свет любуюсь!"

А время неторопливо шло вперед: исчезли ручники, в скамейке просверлили несколько дырок, и теперь держать провинившихся жертву помогали кожаные ремешки, продолжая регулярно, по субботам выставлять на середину комнаты.

Я могу приказывать людям!

Сколько народу побывало в объятиях скамьи, она и сама за давностью лет вспомнить не могла, но двух девушек, помогших ей понять, что она в состоянии внушать людям свои желания, она помнила хорошо.

– Проклятая доска, – девушка потеряла невинность до свадьбы, и теперь должна была получить заслуженную порку, – как я тебя ненавижу!

Она так и не смирилась с воспитательной процедурой, мало того, чем старше становилась, тем стыднее было раздеваться на порку: чувство животного ужаса перед наказанием было для лавки лучшим подарком.

– Ну, – папа строго посмотрела на дочку, – я долго ждать буду?

– Папочка, прости Христа ради, – взмолилась девушка, но потянула чрез голову сарафан.

"Хм, – скамейка не стала спорить, – а когда ты лежала на мне, раскинув ножки под мужиком, – ты совсем не так себя вела! – злорадствовала скамейка. – И кровь твоя была такой сладкой.

Минуту спустя крепко привязанная голая девушка плакала и отчаянно крутила попкой, стараясь спасти ее от жалящей розги, но безуспешно:

– Я тебя на дрова распилю, сразу после свадьбы!

"Знаем, слышали! – скамейка вздрогнула, но хватки не ослабила. – Сейчас тебе глупые мысли из головы выбьют! А я тебя не отпущу!" Розги стали сложиться чаще, и теперь слов стало не разобрать: отчаянный животный визг девушки заменил членораздельную речь.

"Обожаю эти вопли!", – скамья знала, что все девочки и мальчики, что ложились на нее, станут взрослыми, и перспектива сгореть оставалась.

– Ай! Мама! – пока родители обсуждали, продолжить порку или закончить, к девушке вернулась возможность говорить. – Он же поведет меня в церковь в осенний мясоед!

Теперь она не думала о казни вредной скамейки, главное – спастись от продолжения наказания.

– А сейчас великий пост! – строго сказала мама. – Б... [лудница]!

"Всыпьте тогда ей еще с десяток горячих, чтобы не грозилась из меня дрова сделать!", – подумала скамейка, и ее просьба была услышана.

– Вань, всыпь – ка еще с десяток, для пущей памяти! – приказала мама, в молодости сама не раз ложившаяся на скамью.

– Ну, я тоже думаю, что десяти как раз хватит! – папа вынул из корыта новый прут и попробовал его в воздухе.

– Не надо! – девушка отчаянно подпрыгнула и заелозила по доске животом.

"Пристегивать надо девку! – подумала скамья. – Для чего во мне дырки просверлены?"

– В другой раз не забудь пристегнуть ремнем поясницу! – маме поведение дочери не понравилось. – Чтоб меньше вертелась!

– Обязательно вдену! – папа вытянул прутом вздрагивающую попку еще раз.

"Люди понимают мои мысли!", – догадалась скамья, и решила проверить догадку на сестре наказанной девушки, покорно ожидающей своей очереди.

На собственном опыте поняв, что сопротивление увеличивает наказание, девочка разделась и позволила себя привязать.

– Десять розог! – строго сказала мама, пристегивая девушку ремешком за поясницу к доске.

"Всего десять? – мысленно возмутилась скамейка. – Надо добавить еще десять! Крови хочу!"

– Маловато десятка, и еще десять добавим – от меня, – папа помог привязать ремешками руки и ноги, выбрал сразу три прута и стряхнул с них воду.

Старшая сестра, только что сама выпоротая, стояла в углу комнаты, стараясь не пропустить ни одной сцены из страшного домашнего спектакля. Девушки с детства друг друга не любили.

– Так ее, так ее! – печка, занимавшая целый угол комнаты, единственная собеседница дубовой скамейки решила нарушить привычное молчание. – Хорошую хозяйку без розги не воспитаешь! Горшки плохо помыла, золу не вычистила, как следует, так что пора, пора на лавочку!

На этот раз лавке повезло вдвойне. Мужчина, словно угадав мысли скамейки, сек без жалости: несколько раз кончик прута просек кожу и лавке удалось попробовать теплой крови.