У мичмана Дольского не получалось командовать людьми. Он служил на борту императорского судна "Амфитрида" уже восьмой месяц. Но с каждым днем отношение к нему матросов становилось только хуже. А он даже не мог понять, в чём был виноват.

Михаил Дольский был всего лишь сыном купца, но воспитывался в дворянской семье. Настоящая фамилия его была Соснин, но семья Дольских его усыновила. Когда – то давно (Мише было только пять лет) его отец, купец второй гильдии Григорий Соснин, отвозил небольшую партию солода и патоки в имение небогатых дворян Дольских. Мать Миши умерла при родах, и оставить его было не на кого, а посему отец вынужден был взять мальчика с собой. По дороге купец сильно заболел, а когда доехали до дворянской усадьбы, он уже не в состоянии был держаться на ногах. Добрые Дольские приютили заболевшего Соснина и его пятилетнего сынишку. Через несколько дней Мишу позвал к себе Кирилл Львович – глава семейства – и печально сообщил мальчику, что отец его ночью умер. Схоронили купца Соснина на местном кладбище, а маленький Миша остался в доме Дольских. Эти добрые люди вырастили его, как родного сына. Он носил их фамилию. И всё же не мог забыть, что в этом доме он всего лишь приживалка, как и того, что по рождению он не дворянин. Старался, как мог, отплатить за добро своим хорошим поведением, старался не причинять никому неудобств, даже прислуге, и вырос, пожалуй, чересчур скромным. Мальчик получил хорошее образование, а когда подошло время, сам попросился в морское училище. Ему нравилось море.

– Эй, мичман, – окликнул его один из матросов, – тебя капитан зовёт, давай, двигай.

"Давай, двигай", да ещё и на ты... Дольский вздохнул. Увы, такое обращение стало для него уже привычным. Положенное "ваше благородие" или хотя бы "Михаил Кирилыч" он слышал только в присутствии капитана или боцмана – при них матросы не позволяли себе лишнего.

Посетив капитанскую каюту, мичман вернулся к матросам своего отделения с новым поручением: приказано было переместить груз в трюме, поскольку после вчерашнего небольшого шторма он передвинулся, и судно дало малый крен.

Турбоход "Амфитрида" являлся не военным, а торговым судном. Но предназначен он был для перевозки особо ценных грузов, а посему имел трехдюймовую броню и постоянную военную охрану. На борту было две артиллерийские башни, одной из которых и командовал мичман Дольский. Только вот свои прямые обязанности мичману и его подчиненным исполнять почти не приходилось из – за отсутствия нападений. И по негласной традиции военные отделения на судне использовали для различных подсобных работ. Так было и сейчас.

– Панин и Шестаков, пойдём в трюм, груз поправить надо, – сказал Дольский, подойдя к своему отделению.

– А чё мы – то сразу? – недовольно протянул Шестаков.

– Вот именно! – поддержал его Панин. – Вон Борзунов кверху брюхом валяется – пусть он пойдет. Или Скалкин – он сегодня с самого утра дурака валяет.

– Ребята, пожалуйста, – поёжился Дольский, – пошли. А Борзунов и Скалкин в следующий раз пойдут.

– Угу, как же, дождешься от них... А может, ты сам, мичман? – заржал в ответ Панин.

– Точно, – покатился со смеху Шестаков, – тебе же мышцы наращивать надо. А то смотри какой щуплый – ногтём перешибить можно. А грузы потаскаешь – хоть на человека будешь похож!

– Ну, ребята, пошли. Сейчас капитан выйдет, неудобно, – продолжал уговаривать Дольский.

– Ну, ладно, пошли, – Шестаков хлопнул мичмана по плечу и направился к трюму. Вздохнув, Панин пошел за ним. Они спустились в трюм, Дольский дал указания насчёт размещения груза, а сам вновь поднялся на палубу. Ему не нравилось находиться рядом с Шестаковым – тому, видимо, доставляло особое удовольствие осыпать мичмана оскорбительными шуточками. Он бы и вовсе сейчас не вызвал его, но Шестаков был самым сильным в отделении, да, пожалуй, и на всём судне. Это даже странно, поскольку внешне он не казался таким уж великаном. Да, крупный мужик, только были в команде и поздоровее него. Но крепкое тело этого матроса словно бы всё состояло из одних только стальных мускулов, и тяжелые бочки с мазутом, которые другие еле ворочали, он подкидывал, словно пушинки.

Оказавшись на палубе, Дольский с облегчением подставил лицо морскому ветру. Ему нравилось море. Еще в бытность свою гардемарином он несколько раз ходил в небольшие рейсы на маленьком торговом судне, куда его взяли юнгой. И всё ему тогда казалось прекрасным. Поэтому он не ожидал, что будет так трудно. Михаил не учёл, что быть юнгой и быть мичманом – это разные вещи. Дольский был закомплексованным и неуверенным в себе человеком, и совершенно не умел командовать людьми.

Появившись на судне, юный мичман сразу сделал большую ошибку: он попытался сдружиться с матросами. Ему следовало бы держаться своего офицерского круга. А он стал вести себя с матросами как с ровней. Это было здорово, когда он служил юнгой. Но не сейчас. Дольский не понял этого вовремя. А потом было уже поздно.

Матросы не понимали его поведения. Сначала его сторонились. Потом начали презирать. Человек, чье положение настолько выше и который должен ими командовать, вдруг предпринимает какие – то жалкие попытки сблизиться с подчиненными, хотя должен держаться с ними свысока. Он улыбался, когда они обращались к нему фамильярно. Он терпел шутки в свой адрес, и даже смеялся над ними. Мичман пытался добиться их дружбы, но добился прямо противоположного: полного отсутствия уважения. И как следствие – его перестали слушаться.

Через полчаса Дольский спустился в трюм, чтобы проконтролировать, как идёт работа. Но по пути столкнулся нос к носу с Семёном Паниным, возвращавшимся на верхнюю палубу.

– Что, уже закончили? – рассеяно спросил мичман.

– Шестаков один доделает, – лениво буркнул Панин, проходя мимо.

– То есть, как один?

– А так. Мне надоело тюки таскать. У него силы, как у медведя, девать некуда, вот пущай его и... – окончания фразы Дольский уже не услышал, поскольку Панин поднялся по трапу и скрылся из глаз, не удостоив своего начальника объяснениями, на каком основании он бросил порученную ему работу.

Следовало вернуть его, накричать, отправить обратно в трюм. Но Дольский лишь снова вздохнул. Не умел он кричать на людей. И грубых слов Миша никому никогда не говорил. Ничего не оставалось, как спуститься в трюм, где еще, слава богу, работал Шестаков.

Но мичман ошибся. Шестаков не работал. Он развалился на тюках и мирно дремал, наслаждаясь непривычной на судне тишиной. Одной рукой он слегка поглаживал себе вздыбленную ширинку – видимо, предавался каким – то эротическим мечтам. Работа была выполнена лишь наполовину.

– Ваня! – крикнул Дольский и стал трясти спящего за плечо. – Иван, проснись немедленно!

– Опять ты, – буркнул тот, слегка приоткрыв глаза.

– Иван, вставай, работу доделать надо!

– От работы кони дохнут, – так же лениво пробормотал Шестаков и не пошевелился.

– Ну, Ваня, пожалуйста, – мичман уже чуть не плакал. И это не ускользнуло от внимания Шестакова. Он открыл глаза и презрительно взглянул на командира. Потом обвел взглядом его невысокую изящную фигуру. Взгляд этот показался Михаилу странным, было в нём что – то, что заставило мичмана испуганно напрячься. Шестаков поднялся с тюков и подошел поближе к Дольскому.

– А что мне за это будет? – растягивая слова, спросил он.

– Как, что? – не понял мичман. – Жалованье.

– Да нет, от тебя мне что будет?

– Ну... благодарность.

– В гробу я видал твою благодарность, – усмехнулся Иван.

– Ну... я не пойму, а чего ты хочешь – то?

– Хочу? Кое – чего хочу. И, пожалуй, ты как раз тот, кто может мне помочь. Но это мы сейчас проверим. Для начала, дай – ка я твою попку пощупаю.

И не дожидаясь ответной реакции, матрос схватил мичмана за шиворот и швырнул лицом на тюки, с которых сам только что поднялся. Он придавил его своим весом и начал мять здоровенными ладонями его зад.

– Ты что?! ! Шестаков! Прекрати! – Михаил пытался вырваться, но матрос лишь сильнее вжимал его хрупкое тело в тюки. Силы были настолько неравны, что очень скоро Дольский понял полную безнадежность своего положения. И сдался на милость противника, уповая лишь на то, что он ограничится только ощупыванием.

Когда мичман перестал сопротивляться, Шестаков расценил это иначе.

– Что, уже нравится? Хорошая девочка, – прошептал матрос и продолжил. Он трогал молодого мичмана везде: мял ягодицы, залезал руками под мундирный сюртук и рубашку, гладил спину, потом грудь, потом массировал промежность. Дольский вдруг поймал себя на мысли, что ему это и в правду начинает нравиться. Член предательски напрягся. И даже тогда, когда матрос расстегнул и стянул вниз его брюки, он не предпринял никаких попыток сопротивления.

Шестаков уже вовсю лапал его голую попку.

– Ух ты, какая шлюшка хорошая... Может, ты уже и не целочка? – и он дотронулся пальцем до тугого мичманского очка. – Дай, потрогаю твою пиздёнку, – мужик стал массировать дырочку и пытаться проникнуть внутрь.

– Нет! Не надо! Пусти! – снова начал вырываться Михаил.

– А, значит, целочка всё – таки? Так пора уже твою целку ломать. Ты ведь хочешь ебаться? Вон как жопой крутишь – значит, хочешь. Шлюшка ты моя мягонькая...