Матрос уже трогал очко командира головкой своего члена, водил им по кругу. Мичман пытался вырываться из последних сил, он дёргался, кричал, но всё было безрезультатно. В какой – то момент он почувствовал резкую боль, и вдруг ощутил, что в его задних проход вошла большая головка матросского члена.

"Всё, теперь мне конец", – подумал он, – "они меня совсем затравят. Теперь только топиться... "

Он перестал вырываться и замер, сосредоточившись на боли. А член Шестакова продвигался всё глубже. Потом пошёл назад. И снова вглубь. Скоро он уже размашисто засаживал мичману по самые яйца, иногда шлёпая его по заднице и приговаривая:

– Отличная жопка у тебя, командир! М – м – м, такая узкая и горячая! Давно тебя пора было выебать. Ты ведь не мужик, ты баба натуральная. Ничего, мы тебе жопку твою так раздрочим, будет не хуже пизды... шлюха... девочка...

Постепенно его слова становились всё более путанными, сбивчивыми. Он прижал Дольского к тюкам, зарычал и стал спускать ему в попку. Спускал матрос долго, спермы было очень много. Разрядившись, он чуть отдышался, вынул член, обтер его подолом рубахи и убрал в штаны.

– Ну, вот, молодец, – Шестаков звонко шлёпнул выебанного мичмана по заду, – доставил мне удовольствие. Теперь можно и поработать. А ну – ка встань. Потом поваляешься, мне этот тюк переложить надо.

Михаил на автомате подчинился. Он поднялся с тюка, механически натянул брюки на свежевыебанную попку, не обращая внимания на то, что сперма текла по ногам, и пересел на другой тюк в углу трюма. Он бездумно смотрел на то, как Шестаков ловко перекидывает тюки с места на место. Мичман впал в какое – то состояние ступора и не чувствовал ничего, даже боли.

– Ну, вот и готово, – весело сообщил Иван, уложив на место последний тюк, – принимай работу, ваше благородь!

Дольский встал и стеклянными глазами уставился на Шестакова. Потом повернулся и, не глядя на тюки, стал подниматься по трапу. Матрос поначалу равнодушно смотрел ему вслед. Шестакову не терпелось выйти к своим товарищам и рассказать им о своем "подвиге". Но после он взглянул на уходящего молоденького мичмана, на его хрупкие плечи и опущенную голову, услышал, как тот тихонечко всхлипнул, и в его сердце шевельнулась жалость.

"Пацан ведь совсем ещё, – подумал он. – Нельзя рассказывать нашим. Они его каждый день драть будут, как сидорову козу. Может, он и баба, но такое и баба не всякая выдержит. Жалко сопляка".

У самого выхода на палубу он догнал Дольского.

– Эй, мичман, слышь? Ты... это... я нашим не скажу ничего, не ссы, – и быстро вышел.

Михаил замер на месте. "Не скажет... – пронеслось в его голове. – Значит, есть надежда... Значит, может, поживу ещё... Господи! Только бы скорее плавание закончилось, только бы скорее... Зачем я только в это плавание пошёл? Ведь уже после прошлого всё было понятно, надо было на другой корабль уходить, а я – дурак! Ещё пять месяцев... Надо выдержать пять месяцев... "

Взяв себя в руки, Дольский вышел на палубу и пошёл докладывать капитану о выполнении задания.

***

Иван Шестаков служил матросом всего два года. До этого он был рабочим на Путиловском заводе. А до того – работал на мануфактуре купца Синякина. А до того – ещё где – то. Он часто менял места работы. Ему почти нигде не нравилось. С людьми он сходился легко, работал споро, начальство его ценило. Но всегда и везде его хозяева видели в нем только источник медвежьей силы. И работу поручали всегда соответствующую. "Перенеси", "подними", "отодвинь"... Совсем другое нужно было Ивану. С детства он был сметлив и тянулся к знаниям. На судне "Амфитрида" он был одним из немногих матросов, который умел читать, причем довольно бегло. Всякий раз, когда к нему в руки попадала какая – нибудь книга, он жадно углублялся в чтение. И никто не знал, что в детстве он даже не ходил в школу и читать научился сам. Учиться возможности не было – его родители слишком бедны, и Иван начал работать с n лет, чтобы прокормиться.

Сейчас ему было уже почти тридцать пять лет. Но работа, на которую он мог рассчитывать – это всё то же "перенеси", "подними", "отодвинь". А его деятельная и живая натура требовала развлечения. Наверное, поэтому он и был одним из тех, кто первым обрушил на голову мичмана Дольского град насмешек. Теперь же ему представилась иная возможность развлечься. И он не собирался её упускать.

Тем более, что сексуальных утех в его жизни было немного. Он никогда не был женат. Женщины не очень – то интересовались им, поскольку красавцем он не был, даже напротив. Тяжелая челюсть, рябая кожа, клочковатые соломенные волосы. Шестаков был некрасив, и знал это. Девушки на него не смотрели, а он сам был слишком горд для того, чтобы навязываться. К тому же, с некоторых пор он стал замечать, что привлекает его не только противоположный пол, но и свой. Иван стеснялся этого, но побороть желание не мог. Периодически он набирал со своей скудной зарплаты два рубля и шёл в дешёвый публичный дом на Сенной, где сексуальные услуги оказывали не только девочки, но и мальчики. Он пользовал и тех, и других. Правда, со временем вынужден был признаться самому себе, что с мальчиками он получает больше удовольствия. Открытие это его не порадовало – кому же хочется быть гомосексуалистом? Но постепенно Иван смирился со своей склонностью. Искать себе партнеров вне публичного дома он не решался, поскольку, словно огня, боялся того, что кто – нибудь узнает о его извращённости. Разоблачение казалось ему горше смерти. Поэтому он никогда ни с кем не сближался и никогда не бывал влюблён.

Кто – то бы сказал, что парню сильно не повезло в жизни – ни нормальной работы, ни любви, ни детей. Но он сам, как ни странно, вовсе не чувствовал себя несчастным, поскольку обладал природным жизнелюбием и редким талантом во всём видеть хорошие стороны и надеяться на лучшее.

Когда на судне семь месяцев назад появился молоденький мичман Дольский, только что закончивший училище, Шестаков не обратил на него особого внимания – лишь механически отметил красоту этого кареглазого паренька. Но днями позже он стал всё чаще задерживать взгляд на этом смазливом личике и стройной фигурке. А через месяц понял, что определенно хочет его. "Ладно, – подумал Иван, – потерплю. Только бы виду не подавать... "

Но, на беду Шестакова, этот молоденький мичман вёл себя не как мужик и не как офицер, а как глупая девчонка! Вечно попадал в нелепые ситуации. Проявлял одну слабость за другой. И каждый раз, как это происходило, Иван еле подавлял возбуждение. Он видел, как мальчик краснеет от какой – нибудь пошлой шутки, вместо того, чтобы дать отпор – и у него вставал. Он слышал, как мичман жалобно просит там, где нужно приказывать – и у него вставал. Он хотел его так сильно, что эта постоянная эрекция определённо стала отравлять ему жизнь.

И тогда – то он стал доставать командира своими насмешками и непослушанием с утроенным усилием. Шестаков злился. Злился на то, что этот глупый смазливый слабак вызывает у него чувства, которых не должен вызывать. И чем дальше это заходило, тем больше было злости.

"И какого чёрта он во второе плавание с нами попёрся? – ругал Иван про себя красавца – мичмана. – Ведь ясно, что его все здесь ненавидят! Ходит, командует тут, а у самого молоко еще на губах не обсохло! Чего он дожидается? Когда его побьют? Или опустят? Последнее ему, наверное, понравилось бы. Вон попка какая – как у девки!" – и он вновь с вожделением облизывал взглядом эту невысокую ладную фигурку.

Когда мичман застал его валяющимся на тюках в трюме, Шестаков как раз фантазировал, как бы он отымел эту "девчачью" попку. И не выдержал. Уж очень ситуация располагала: они были одни, никто не помешает...

После того, как всё произошло, Шестаков сидел на корме и смотрел на море. Он думал. Думал о том, что даже самый лучший секс со шлюхами мужского пола в публичном доме являлся лишь жалким подобием того, что он испытал сегодня. Ему никогда не было так хорошо! И чем больше он это перемалывал внутри себя, тем больше понимал, что на этом он не остановится. Ивану хотелось ещё. Ещё и ещё. Много. Часто. И поглубже.

На другой день отделение Дольского получило очередное "ответственное" задание – помочь коку начистить картошку к обеду. Получив это распоряжение, Михаил вздрогнул при мысли о том, какой "восторг" вызовет такой приказ у его подчинённых. И предчувствие его не обмануло.

– Опять на картошку! Мы тут все скоро поварятами заделаемся, – высказался Борзунов.

– Точно! – с готовностью присоединился Шестаков, радуясь новому поводу посмеяться над мичманом. – А ты, Миша, ещё помощником кока не устроился? А что? Фартучек бы белый надел... с рюшечками.

Матросы заржали.

– Ага, и кружевную косыночку, – выкрикнул кто – то.

– Ну, ребята, пошли, хватит болтать, – краснея, промямлил мичман.

– А мы не болтаем, а разговариваем, – оборвал его Шестаков. – А тебя ещё проверить надо, точно ли ты мичман. Документы покажи, а то, может статься, ты вместо морского училища кулинарные курсы закончил...

Новый взрыв хохота был остановлен резким окриком:

– Так, в чём здесь дело?!

Это подошёл мичман Мордюков, командовавший второй башней. Матросы не заметили его, и теперь, застигнутые врасплох, переминались с ноги на ногу.

– В чём дело? Я жду.

– Да вот, на картошку опять... – робко промямлил кто – то.