И ещё одна вещь его расстраивала – Шестаков не прекратил своих насмешек и всегда старался выставить его перед матросами полным идиотом. Почти каждый день он доводил его до слёз. Дисциплина в отделении была настолько плохой, что капитан вынужден был вызвать мичмана Дольского к себе и сделать ему строгое замечание. Михаил пообещал исправить ситуацию и добиться послушания, но на самом деле он понятия не имел, как это сделать. Он просто ждал окончания плавания, считал дни. Оставалось ещё четыре месяца. Эх, если бы Шестаков вместо издевательств встал бы на его защиту! Если бы в группе наладилась бы дисциплина! То он мог бы остаться на судне и дальше. Трахаться с Иваном каждый вечер. Это же и в его интересах! Почему он так себя ведёт?"За что? – думал мичман, выслушав очередную обидную колкость от Шестакова. – Почему он так со мной? Я же даю ему каждый день. А он вместо спасибо... За что?" Но в глубине души он знал, за что. Шестаков считал его шлюхой. И презирал. Ситуация была безнадёжной.

Гром среди этого и без того не слишком ясного неба грянул через два дня после выговора капитана.

Корабль, даже очень большой, похож на деревню. Здесь всё про всех знают. И даже если есть какие – то тайны, то это не надолго. Ежевечерние исчезновения Дольского и Шестакова не могли не обратить на себя внимания их сослуживцев. И однажды матросы из отделения Дольского решили за ними проследить.

Их застукали тёпленькими, прямо в трюме, когда мичман стонал под ебущим его Шестаковым.

– Так – так... – ехидно пропел Борзунов, первым спускаясь в трюм. – Что это у нас тут?

За ним по лестнице спустились ещё четыре человека.

– Ой, мужики, – смущённо бормотал Иван, быстро поднявшись с мичмана и судорожно натягивая штаны; самому мичману даже натянуть было нечего – он был абсолютно голым. – А мы тут... – и Шестаков запнулся, не зная, как сформулировать то, что "они тут".

– Да уж мы видим, что вы тут, – усмехнулся Панин. – Так что же, Ваня, у вас тут любовь, так что ли?

Остальные заржали.

– Да какая любовь, мужики? Вы чего, охуели? Ну, промял я зад этому пидору, и всего делов, – попытался оправдаться Шестаков.

– А ведь ты давно к нему по вечерам бегаешь, – вмешался Рыков, – а нам ничего не говорил. Если он просто пидор, которому ты зад промял, так чё ж ты его один пользуешь?

– Вот именно, – поддержал его Панин. – Один тут развлекается каждый вечер. А как же друзья?

– Да, Шестак, чё – то не сходится. Видно, ты в него втюрился, – снова захихикал Борзунов.

– Да ничего я не втюрился! Просто не говорил, думал, вам не нужно. Он же мужик всё – таки. Я думал, вы не захотите.

– Он – мужик?! – выступил вперёд Теняев. – Это он – то мужик?! Ща посмотрим!

И он шагнул к голому мичману, сидевшему на тюках и стыдливо прикрывающему себя руками между ног. Резким движением матрос подхватил его под колени, задрал и раздвинул в стороны его ноги. Дольский аж зашипел, как от ожога, но сопротивляться не стал.

– И это, по – твоему, мужик? Гляньте, ребят!

Матросы обступили мичмана. Его ярко – розовая дырка, ещё не закрывшаяся после ёбли, чуть поблескивала от смазки и выглядела чертовски возбуждающе. У всех в штанах сразу зашевелилось.

– Бля... – шепнул Панин. – Ну, как пизда, точно! Давайте приложимся по разочку, а, мужики?

– Чур я первый, – быстро сказал Теняев, задрал рубаху и стал стягивать штаны.

В смазанное очко мичмана его член вошёл без проблем, тем более, что был он далеко не так велик, как орган Шестакова, который только что полировал Мишину норку.

Мичман не сопротивлялся, он смотрел на своего Ивана. Тот стоял в стороне, наблюдал за тем, как Теняев ебёт Мишу, и ничего не предпринимал. На Дольского снова напал ступор, как в первый раз. Он понимал, что его сейчас выебет всё отделение. Но ничего не чувствовал, ничего не говорил и ничего не делал.

Спустя несколько минут Теняев кончил командиру в попку, и его место сразу занял Панин. А Михаил, так и не дождавшись никакой реакции от Шестакова, в отчаянии подумал: "А, пох всё! Если он так... Пусть делают, что хотят. Пусть хоть всю ночь ебут. Только бы жопа выдержала". И он закрыл глаза, уткнувшись лбом в льняную поверхность тюка.

Его ебали долго. Матросы пускали Мишу по кругу снова и снова. Секса у них не было с самой земли, так что сейчас они были просто ненасытны. В его попе было уже столько спермы, что во время ёбли там уже всё хлюпало, как в болоте. Но это не смущало трахающих его мужиков. Кто – то попробовал засадить ему в рот. Это получилось, и оказалось, что парень здорово сосёт. Тогда его стали ебать уже с двух сторон.

Миша сперва долго не реагировал. Но такой длинный секс не мог в конце концов не завести и его тоже. Он кончил один раз, потом через некоторое время второй. Мужики ржали над ним, когда он кончал. И ебали ещё жёстче.

Только через два часа его отпустили, и то лишь потому, что пора было выходить на вечернюю поверку.

– Отличный из нашего командира спермосборник получился, – сказал Теняев, и мужики, заржав, покинули трюм.

Дольский, который уже почти не понимал, где он и что с ним, вдруг удивился отсутствию звуков. Приподнявшись, он сел на полу и огляделся. Матросы ушли, в том числе, и Шестаков. Мичман был один в пустом трюме. На полу под ним была просто лужа спермы. Михаил даже не помнил, когда его спустили на пол. Медленно он встал с пола и нашёл в углу свою одежду. Ходить было трудно. Он сел на тюк, но и сидеть тоже было больно. С трудом мичману удалось одеться и выползти на верхнюю палубу.

Ночью он лежал в своём гамаке, глядя в тёмный потолок, и пытался решить, что же теперь делать. Топиться? Или терпеть это ещё четыре месяца? Он не уверен был, что способен выдержать так долго. Да и потом, если его секс с одним человеком столь недолго оставался тайной, то уж с целым отделением... Что будет дальше? К ним присоединиться весь корабль? Значит, всё – таки топиться... Умирать совсем не хотелось. Что же делать? Беззвучные слёзы бежали по его щекам, пока он не провалился, сам того не заметив, в глубокий тяжёлый сон.

Утром мичман Дольский вышел на верхнюю палубу и жадно вдохнул влажный морской воздух. Он так ничего и не решил. Скоро утренний сбор, и ему пришлось идти к своему отделению. Ещё издали он увидел Шестакова, сидящего отдельно от остальных. Когда мичман подошёл, матрос поднял на него глаза, виноватые и жалкие. И тут Михаил почувствовал такую ненависть к этому человеку, что у него в глазах потемнело! Если бы только в ту минуту у него оказался заряженный пистолет, он бы убил его!

– О, смотрите, кто к нам пришёл! – протянул Борзунов, заметив подходящего мичмана. Дольский спокойно обвёл серьезным взглядом их сально ухмыляющиеся лица. Так спокойно, что у некоторых даже улыбки пошли на убыль. Но не у всех. Борзунов подскочил к нему:

– Милости прошу к нашему шалашу, – он сделал приглашающий жест и пропустил Дольского вперед, извиваясь перед ним, как угорь.

Михаил прямо посмотрел на него и чётко произнёс:

– Шут!

Борзунов, не ожидавший отпора, замер на месте, а потом нахально и громко сказал:

– А ты вообще педераст! – он подошёл сзади к мичману, и, прежде чем тот успел отстраниться, положил руку ему на задницу и пару раз сжал его булочку.

И в ту же секунду сзади раздался резкий окрик капитана:

– Мичман Дольский! Немедленно в мою каюту!

Белый, как полотно, Михаил направился вслед за ним.

Капитан Новиков, седой бывалый морской волк, всегда оставался невозмутим. Никто на корабле не помнит, чтобы он хоть раз повышал голос на подчинённых. До этого случая.

– Дольский, что вы тут устроили?! Что это ещё за гомосятина?! ! – его просто трясло от ярости. – На моём корабле! Да как вы смеете! В первом же порту вон!!!

Капитан бегал по каюте взад – вперед, размахивал руками и от гнева говорил не совсем связно:

– С матросами!. .. На моём судне! Какой позор!. . Вон! С волчьим билетом!. . И никогда чтобы... В первом же порту! Вам ясно?!

– Ясно, – ровным голосом ответил Дольский.

Капитан осёкся, удивившись его спокойствию. Мичман стоял перед ним прямо. И невозмутимо и твёрдо смотрел ему в глаза. Он был бледен, но абсолютно спокоен.

Гнев капитана вдруг сразу угас, словно бы выключили горелку.

– Можете идти, – уже тише сказал он, – Но перед отъездом не трудитесь подавать мне руку. Я ни за что её не пожму.

Мичман Дольский, щелкнув каблуками, усмехнулся и вышел из каюты. Капитан не понял смысла этой усмешки. На самом деле, Михаил подумал было сказать положенное "честь имею", но подумал, что в его случае это было бы неправдой.

Почти весь оставшийся день Дольский провел на носу корабля. Просто стоял и смотрел куда – то вдаль, будто пытаясь заглянуть за горизонт. Он был спокоен, как никогда. Разговор с капитаном заставил его принять то единственное решение, на которое он не мог отважиться ночью. Вечер был всё ближе. Иногда, если никого не было поблизости, на глаза мичмана всё же наворачивались слёзы. Он их смаргивал, и они, скатившись по щекам, исчезали за тканью воротника. Он не хотел плакать, но это, как всегда у него, получалось непроизвольно. Ему почти совсем не было страшно. Просто он смотрел на закат. Закат был красивый. И умирать так не хотелось...

Поздней ночью, когда все уже глубоко спали, Дольский вышел из каюты и отправился на корму. Там он перелез за борт, спустился по вантам чуть ниже и осторожно прыгнул в воду. Он хотел, чтобы никто не слышал, чтобы не поднимали тревогу. Даже сейчас Михаил не хотел никому причинять беспокойства. Море этой ночью сильно разволновалось, и волны сразу подхватили его, завертели. Тут он услышал крик вахтенного – его всё – таки заметили. Раздался сигнал тревоги. Дольский развернулся и поплыл прочь от быстро удаляющегося корабля.

По тревоге сбежались проснувшиеся матросы. Вахтенный рассказал, что услышал всплеск и, подбежав к корме, увидел голову человека в воде. Кто именно это был, он не знает. Было в спешном порядке спущено две шлюпки. Судно остановили. Несколько часов они искали человека, силясь разглядеть его среди чёрных волн. Но ночью эти поиски были практически обречены на провал. Всё, что им удалось найти, это раскисшую в воде мичманскую фуражку.