У Шестакова сразу закружилась голова и зазвенело в ушах. Ему казалось, что через всё тело его проходят легкие волны электрического тока. Он прижимал мичмана к себе и впивался в его губы глубоким поцелуем, пока тот не начал стонать в его объятиях. Сам матрос уже давно потерял контроль над собой. Иван не чувствовал своего тела, словно бы оно внезапно стало невесомым. Голова кружилась всё сильнее. И вот горячая волна подступила куда – то к горлу, потом опустилась вниз, и Шестаков затрясся в сладких конвульсиях оргазма. Ноги подкосились, и он в бессилии опустился на пол, увлекая за собой Дольского.

– Ух, – проговорил он, тяжело дыша, когда смог, наконец, оторваться от этих чудесных губ, – так вот что это такое – целоваться!

– Ты хочешь сказать, что никогда не целовался? – спросил мичман, устраиваясь поудобнее у Ивана на коленках.

– Ну, когда – то давно было, – смущённо забормотал матрос, – но, вообще, почти нет. Я ведь только со шлюхами спал, Мишенька. Только в борделе. А они в губы стараются не целоваться, если клиент специально не попросит.

– Почему только в борделе?

– Да ты посмотри на меня. Кому я нужен?

– Мне нужен, – шёпотом ответил мичман, вновь прижимаясь ртом к ласковым губам Шестакова.

До прибытия "Амфитриды" в Майами оставалось чуть больше двух недель. Все эти две недели Дольский и Шестаков провели в крошечном бунгало, которое они сняли на заработанные Иваном деньги. Шестаков иногда ходил в порт на заработки. Всё остальное время они практически не выходили из дома. А точнее, практически не вылезали из кровати. Они специально сняли бунгало, а не номер в гостинице, хоть это было и дороже. Но они понимали, что в гостинице их стоны и крики никому бы не дали спать.

Михаилу и раньше нравилось то, что с ним делал матрос, разложив на тюках в трюме. Но что можно получать от секса столько удовольствия, он не мог себе даже представить! Иван ласкал его до умопомрачения. Каждая клеточка тела мичмана была многократно поцелована и облизана матросом. Шестаков был ненасытен, брал своего любимого снова и снова. Он придумывал какие – то новые позы и проявлял в этом отношении редкую изобретательность, что похвально, учитывая, что парень в глаза не видел "Камасутры". От такого количества секса через две недели пребывания в этом бунгало у Михаила дырка уже практически не закрывалась. Он засыпал лишь под утро, затраханный и заласканный своим любимым до полного изнеможения.

– Так вот ты какой – медовый месяц! – пробормотал он как – то на рассвете после очередного соития.

Шестаков со смехом склонился над ним.

– Ваня, – с испугом взглянул на него Дольский, – я больше не могу.

– А я могу, – шепнул Иван, снова ложась на него и раздвигая ему ножки. И Миша принимал его в себя, постанывая от удовольствия.

Вообще, он сам не ожидал, что может быть таким развратным. Весь сексуальный опыт юного мичмана сводился к нескольким поцелуям. С девочками он был робок, и, возможно, не решился бы даже на это. Но во время пребывания в морском училище его сосед по комнате в казарме как – то однажды предложил Мише попрактиковаться в поцелуях, чтобы потом с девчонками было проще. Дольский согласился. Они практиковались целый вечер. У обоих уже получалось хорошо, но мальчишки делали вид, что оттачивают технику, поскольку не хотели друг от друга отрываться. Вскоре у Дольского появилась возможность поцеловать девочку, и, окрылённый своим опытом, он решился. Каково же было его удивление, когда с девочкой ему это совсем не понравилось. Спустя некоторое время он попробовал целоваться с другой. Тот же результат. Миша ничего не мог понять. Ведь когда он целовал своего соседа, то у него просто голова кружилась, и в паху ныло так, что он еле сдерживал стоны. Горькие сомнения в своей ориентации сделали Мишу ещё более робким с девушками и заставили сторониться своего соседа, хотя тот был не прочь и дальше "практиковаться" с ним в поцелуях. Несмотря на робость, Дольский пользовался определенной популярностью у женского пола благодаря своей красоте. Но Миша сторонился девушек и ни одного романа так и не завёл.

И теперь этот робкий, стеснительный мальчик поражался сам себе. Мог ли он думать, что будет шептать здоровенному мужику: "Ванечка, еби меня, давай, поглубже, ммммм как хорошо!". Или что этот мужик будет помогать ему делать клизму, а он безо всякого стеснения будет это позволять. Вообще, он разрешал Ивану делать с собой всё, что угодно, и с удовольствием выполнял все его просьбы. Например, пытался взять целиком в рот его увесистые волосатые яйца, или ласкал язычком его подмышки. Особенно приятно ему было, когда он позволял матросу себя вылизывать. Шестаков просто обожал лизать его разъёбанную норку. Он мог до безумия долго гладить, целовать и ласкать её, залезая язычком внутрь и постанывая при этом от наслаждения. А ещё Иван обожал отсасывать своему любимому. И Миша, который за всю свою жизнь никому не сказал ни одного нецензурного слова, шипел и трёхэтажно матерился, извиваясь на постели от удовольствия под своим мужчиной.

***

Когда в порт Майами прибыла "Амфитрида", Дольский и Шестаков ждали на причале.

Поначалу Ивану стоило немалых трудов, чтобы уговорить мичмана вернуться на судно.

– Теперь всё будет по – другому, – твердил он в сотый раз Михаилу. – Никто тебя не тронет, и никто не будет издеваться!

– Но ведь все же знают...

– Да кто знает – то? Только наши да капитан. Наши будут тише воды, ниже травы, я тебе зуб даю!

– Будешь драться с ними из – за меня?

– Если понадобится, то да.

– Будешь моим телохранителем? – усмехнулся Дольский.

– Я буду твоим рабом, – тихо, но твёрдо ответил матрос, и так взглянул на своего любимого, что у того по телу побежали мурашки.

– Ну, ладно, а капитан? – смущённо продолжил он.

– А что капитан? Он рад будет! И вообще, чего он видел – то? Как тебя Борзунов за попку потрогал, и всё. Про остальное он даже не знает. Он Борзунова потом вызвал, спрашивал, а тот говорит – просто дурацкая шутка. До самого Нассау на гауптвахте потом сидел за эту шутку. Капитан не знает. А все остальные вообще считают, что ты случайно за борт упал. И потом, капитан ведь сам меня отпустил на поиски! Он мне денег дал, смотри! – и в доказательство Шестаков выгребал из карманов оставшиеся монеты. Это, правда, были уже не капитанские деньги, те давно кончились, но, видимо, Иван считал, что так выглядит более убедительно.

Михаил ласково смотрел на Шестакова и в который раз ловил себя на мысли, что любуется им. Иван очень похорошел за последний месяц. Его грубоватые черты словно бы смягчал нежный счастливый взгляд. Отросшие волнистые волосы из – за лёгкой седины были теперь не соломенными, а скорее платиновыми, и чёлка красиво спадала на покрытый бронзовым загаром лоб. В порту девушки часто оборачивались на его крепкую, словно у Атланта, фигуру, привлечённые экзотической для этих мест внешностью "русского медведя". Только ему их внимание было теперь безразлично.

В конце концов, уговоры увенчались успехом, и в назначенный день и мичман, и матрос были на пристани.

Дольский, подготовленный Шестаковым, уже не ожидал, что его появление на судне вызовет чье – либо раздражение. Но что ему окажутся настолько рады, он не мог себе даже представить. Крики восторженного приветствия долетели до него, когда корабль только лишь ещё подходил к причалу. Их заметили, им махали руками. А когда мичман поднялся по трапу на палубу, его тут же окружили, и в радостном рёве голосов трудно было различать слова. Он кочевал из одних объятий в другие, пока толпа не расступилась, и Дольский не оказался вдруг нос к носу с капитаном.

Новиков сердечно улыбнулся и протянул мичману руку.

– Очень рад, что вы спаслись, Дольский, очень рад!. . А вы что столпились? – обратился он к окружавшим их матросам. – По местам!

Вмиг все рассыпались по палубе. Оставшись наедине с мичманом, Новиков наклонился к нему и тихо сказал:

– Ты уж извини меня, сынок, за тот раз. Наорал, не разобравшись. Прости старика. Но только ты тоже глупость сделал. Чего ж сразу в воду – то? Жизнью – то так бросаться не гоже. Ведь у тебя, поди, и родители есть. Есть ведь? Во – от. А ты о них и не подумал, небось? Так – то... У меня сын твоего возраста. Тоже моряк, на "Королевском" служит. Так – то... Ну, ладно, – и капитан потрепал улыбающегося мичмана по щеке, – как говорят, кто старое помянет... Иди к своему отделению. Будут трудности – приходи, обмозгуем!

И, подмигнув Дольскому, Новиков ушёл командовать разгрузкой. А мичман, повинуясь приказу, направился к своему отделению. Его матросы были во встречающей толпе – он видел некоторых из низ среди тех, кто с радостными криками обнимал его и хлопал по спине. Но сейчас им предстояло встретиться лицом к лицу, и Дольский немного волновался.

– Михал Кирилыч, радость – то какая!

– Живой!

– А мы – то уж думали!

– Здорово, командир!

С такими репликами матросы обступили мичмана, и лица их светились такими искренними улыбками, что Михаил невольно заулыбался им в ответ.

– Михал Кирилыч, ох ты и молодец, такой грех с нашей души снял! – охнул Теняев. – Мы ж извелись все. Думали – ну, всё, угробили человека. А ты живой! Ох, и спасибо тебе, отец родной!. . Ты уж не серчай на нас, командир, – уже тише добавил он. – Дурака мы тогда большого сваляли. Не хотели ж худого... Не серчай.

С этого дня дисциплина в отделении мичмана Дольского была идеальной. Матросы слушались его с полуслова, и ни одной насмешки в свой адрес Михаил больше не слышал. Он не питал иллюзий на этот счёт, и сознавал, что это послушание лишь временное. Но до конца плавания его хватит, а больше ему и не надо. Дольский решил уйти с флота: не его это дело – людьми командовать. Как жизнь сложится дальше, он пока не знал. Но на душе у него было удивительно светло. Потому что в любую минуту, оглянувшись, он видел недалеко от себя широкоплечую фигуру Шестакова. И знал, что это останется неизменным, чем бы он не занялся и куда бы не направился. А раз так – значит, всё будет хорошо.