Утром мы пили чай в тишине, но она была густой, полной невысказанного. Я смотрела на его руки — длинные пальцы, чуть потёртые от работы, — и вспоминала, как они касались меня, как гладили мою грудь, как скользили между ног. Моя вагина ещё ныла, храня его тепло, и я понимала, что мне мало. Это было безумие. Я привыкла жить одна, справляться сама, а теперь этот парень — молодой, с тёмными глазами и этой тихой нежностью — перевернул всё. Я украдкой взглянула на него и тут же отвела глаза, чувствуя, как лицо снова заливает жар.

После чая он взялся за розетку — ту, что начал чинить утром. Я стояла в дверях кухни, глядя, как он возится с проводами, как напрягаются его худые плечи. Его футболка так и лежала на стуле, и я видела его спину — узкую, с лёгкими мышцами. Смелость — откуда она взялась? Я сама себя не узнавала. Подошла сзади, обняла его, прижавшись грудью к его спине, и тут же пожалела — мои соски, твёрдые под халатом, упёрлись в него, и я замерла, краснея от собственной дерзости.

— Нина Ивановна… — начал он, но я шепнула ему в шею, стараясь скрыть дрожь в голосе:

— Тише.

Он повернулся, глаза его вспыхнули — жадные, тёмные. Я прижала его к стене, задрав халат, но руки дрожали, и я чуть не отступила от стыда. Моя грудь вывалилась наружу — тяжёлая, с тёмными ореолами, соски торчали, и я поспешно прикрыла их рукой, но он отвёл её. Он вошёл в меня быстро, держа за бёдра, и я застонала, чувствуя, как его член растягивает меня, заполняет до предела. Моя вагина была мокрой, горячей, и он двигался с такой силой, что я вцепилась в его плечи.

— Артём… господи… это слишком… — шептала я, краснея от звука своего голоса, а он ответил, хрипло:

— Ты сама этого хочешь…

Его толчки были глубокими, и я чувствовала каждый — как его головка скользит внутри, как он трётся о мои стенки, блестя от моих соков. Моя грудь подпрыгивала, бёдра дрожали, и я думала: "Что я творю?" Но это была я — живая, потерянная в нём. Оргазм накатил острый, и я закричала, не сдерживаясь, тут же зажав рот рукой от стыда. Он ускорился, но не кончил — выдохнул, сдерживаясь, и я почувствовала, как он пульсирует внутри. Мы осели на пол, задыхаясь, мой халат задрался, его джинсы сползли.

Мне было мало. Я смотрела на него — на его потное лицо, на его член, всё ещё твёрдый, влажный от меня. И вдруг во мне вспыхнуло что-то новое — желание, которого я в себе не знала. Я села ближе, и он удивлённо посмотрел на меня.

— Нина… что ты… — начал он, но я остановила его взглядом, чувствуя, как горят щёки.

Я обхватила его член рукой — горячий, липкий, пахнущий нами. Он был длинным, с толстой головкой, и я наклонилась, чувствуя, как сердце колотится. Я никогда не делала этого — ни с мужем, ни с кем-то ещё. Руки дрожали, и я чуть не отпрянула от стыда, но всё же взяла его в рот, осторожно, ощущая солоноватый вкус, его тепло, его пульсацию. Он застонал — громко, сдавленно, и это подстегнуло меня. Я двигала губами, языком, обхватывая его глубже, чем думала, что смогу. Его головка касалась моего нёба, волосы щекотали мне нос, и я слышала, как он шепчет:

— Нина… ты… ты невероятная…

Я не останавливалась, хоть и краснела от каждого своего движения. Мои руки сжимали его бёдра, мои соски тёрлись о его ноги, и я чувствовала себя… живой. Это было стыдно, но так сладко. Я — пожилая женщина, с седыми волосами и уставшим телом, — делаю это ему, и он стонет от меня. Он схватил меня за волосы, нежно, и я ускорила ритм, чувствуя, как он напрягается.

— Я… сейчас… — выдохнул он, и я не отстранилась.

Он кончил мне в рот — горячее, густое, с резким вкусом. Я проглотила, сама не веря, что делаю это, и подняла на него глаза, тут же отводя взгляд от смущения. Он смотрел на меня с восхищением, потянул к себе, целуя в губы — туда, где ещё оставался его вкус.

— Ты… ты просто… — начал он, тяжело дыша.

— Молчи, — сказала я, чувствуя, как слёзы жгут глаза, и отвернулась, пряча лицо. — Это… я не знаю, зачем я…

— Потому что ты живая, — ответил он, гладя мою щеку. — И я хочу ещё.

Мы сидели так, обнявшись, на кухонном полу, пока чайник не остыл. Потом встали, неловко посмеиваясь. Я сварила суп, он починил лампу в гостиной, и день шёл своим чередом. Но внутри меня всё кипело. Я смотрела на него — на его худые руки, на его спину — и чувствовала, как жар разгорается снова. После обеда я не выдержала, взяла его за руку и повела в спальню, краснея от собственной смелости.

— Нина Ивановна… — начал он, но я перебила, стараясь не смотреть ему в глаза:

— Хватит слов. Иди сюда.

Я толкнула его на кровать, задрала халат и села на него сверху, чувствуя, как горят уши. Его член уже стоял, готовый, и я направила его в себя, ощущая, как он входит — медленно, глубоко, растягивая меня. Я двигалась сама, впервые за всю жизнь беря всё в свои руки. Моя грудь колыхалась перед его лицом, он схватил её, сжимая соски, и я застонала, тут же прикусив губу от стыда. Моя вагина сжимала его, мокрая, горячая, и я чувствовала каждый его толчок, каждый его стон.

— Ты… ты такая… — шептал он, а я ответила, шепотом:

— Тише… просто… бери меня…

Я кончила первой — резко, с криком, выгнувшись назад, и он последовал за мной, изливаясь внутрь с хриплым стоном. Мы рухнули на простыни, потные, дрожащие, и я лежала, глядя в потолок, думая: "Кто я теперь?"

К вечеру я поняла, что завтра на работу. И ему тоже — на склад. Он собрался уходить, натянул футболку, обнял меня у порога.

— Завтра зайду? — спросил он, глядя мне в глаза.

— Зайди, — ответила я тихо, чувствуя, как голос дрожит. — Но не рано. Я с утра в поликлинике.

— Договорились, — улыбнулся он и ушёл, оставив меня одну.

Я стояла у двери, слушая, как его шаги затихают в подъезде. Квартира опустела, стала холодной, и я почувствовала, как слёзы подступают к горлу. Что я натворила? Я — пожилая женщина, почти семьдесят, дети в Германии, жизнь моя — работа и тишина. А теперь этот мальчишка — Артём — ворвался в неё, и я не знаю, как без него дышать.

Я прошла в спальню, легла на кровать, где ещё пахло им, нами. Моя рука скользнула под халат, к груди, к животу, туда, где он был. Я вспоминала его — горячий, твёрдый, как он входил в меня, как я… Господи, я взяла его в рот. Я краснела, вспоминая это, но внутри всё сжималось от странного тепла. С мужем я никогда не была такой — смелой, открытой. А тут… Я хотела его снова, и это пугало меня до дрожи.

Что он во мне нашёл? Мои морщины? Мою грудь, которая давно не та? Или просто тепло, которого ему не хватало? Я не понимала. Но я знала, что он вернётся завтра, и я буду ждать, хоть и стыдно в этом признаться. Это неправильно, но это моё. И я не хочу, чтобы это кончалось.

Я шёл домой по тёмным улицам, и в голове был туман. Нина Ивановна… Она не выходила из мыслей. Её тело — мягкое, тёплое, с этими морщинами, которые я целовал. Её грудь в моих руках, её губы на мне… Я никогда не думал, что захочу кого-то так сильно. Она не молодая, не как те девчонки на складе, что хихикают и строят глазки. Она настоящая.

Я вспоминал, как она стонала, как смотрела на меня, когда… я даже не верил, что она это сделала. Это было… не знаю, как сказать. Я чуть не потерял голову — от её смелости, от её желания. Она нужна мне. Не просто так, не на раз. Я хочу приходить к ней, чинить её дом, спать с ней, держать её. Завтра я вернусь, и пусть весь мир катится куда подальше. Она моя.

Утро после его ухода было тихим, но неспокойным. Я стояла у плиты, помешивая чай, и думала о нём — о его руках, о его взгляде. Жизнь моя была размеренной: поликлиника, дом, одиночество. А теперь он — Артём — внёс в неё что-то живое, от чего я краснела и не могла отмахнуться. Вечером он пришёл, как обещал, с этой своей улыбкой, от которой у меня внутри всё дрожало. Я резала хлеб, когда он обнял меня сзади, прижавшись так, что я почувствовала его тепло через халат.

— Нина Ивановна, ты сегодня молчаливая, — сказал он, целуя мне шею.

— Да так… устала немного, — ответила я, чувствуя, как щёки горят от его близости. — Думаю, надо бы отдохнуть.

— Так давай отдохнём, — усмехнулся он, развернув меня к себе. — У тебя же дача есть, ты рассказывала. Поехали туда?

Я замерла, глядя на него. Дача — старый дом в глуши, километров сто от города, досталась мне от родителей. Там не было ни света, ни газа, только лес и тишина.

— Там дел полно, — сказала я, теребя край халата. — Крыша течёт, колодец зарос… Но тихо там, да.

— Я помогу, — ответил он, подмигнув. — С хозяйством разберёмся, а заодно и отдохнём.

Я покраснела, но кивнула, стесняясь своей же идеи.

— Ну… если хочешь. В пятницу после смены поедем.

Мы сели в его старую машину и поехали. Дорога была долгой, пыльной, с ямами, от которых меня трясло на сиденье. Дом стоял на краю леса, маленький, покосившийся, с облупившейся зелёной краской на стенах. Крыша из шифера местами провалилась, окна закоптились от времени, а вокруг росла высокая трава, цепляющаяся за ноги. Внутри пахло сыростью и старым деревом. Одна комната — тесная, с потёртым диваном, покрытым выцветшим клетчатым пледом, и печкой в углу, чёрной от сажи. Половицы скрипели под ногами, в углу стоял облупленный комод с треснувшим зеркалом, а на подоконнике лежала стопка пожелтевших газет. Рядом кухонька с кривым столом, парой шатких табуретов и ржавым ведром под раковиной. Удобств не было — туалет во дворе, дощатый, с паутиной в углах, а колодец в десяти метрах зарос тиной, и вода в нём отдавала болотом.

— Ну и глушь, — сказал он, бросая сумки на пол и оглядываясь. — Но что-то в этом есть, а?

— Есть, — буркнула я, открывая скрипучую дверь. — Только дров нет, воды чистой нет, крыша капает. Работы на неделю.

— Разберёмся, — ответил он, потирая руки. — Ты ужин готовь, а я за дровами схожу. Чайник хоть есть?

— Есть, — кивнула я, показывая на старый эмалированный чайник с отколотой ручкой. — Только печку разжечь надо.

Он ушёл в лес с топором, а я занялась печкой, пытаясь разжечь огонь сырыми щепками, которые нашла в углу. Дым ел глаза, сажа сыпалась на руки, и я кашляла, проклиная эту рухлядь. Пол в кухоньке был холодным, босые ноги мёрзли, а ветер свистел в щелях окон, задувая слабый огонь. Когда он вернулся с охапкой дров, потный и растрёпанный, я невольно залюбовалась — его футболка прилипла к груди, руки были в занозах, а в глазах горел азарт.

— Ну что, хозяйка, — сказал он, бросая дровяную кучу у печки. — Прогресс есть?

— Какой там прогресс, — вздохнула я, вытирая руки о фартук. — Дымит всё, глаза режет. Ты бы лучше помог, чем в лесу шататься.

— Сейчас помогу, — усмехнулся он, подойдя к печке. — Давай щепки, я растоплю. А то ты тут задохнёшься.

— Сама бы справилась, — буркнула я, но подала ему деревяшки, краснея от того, как он ловко разжёг огонь.

Печка наконец затрещала, и я поставила вариться картошку в старой кастрюле с потемневшей эмалью. Он сел на табурет, глядя, как я режу хлеб кривым ножом.

— А уютно тут, — сказал он, вытянув ноги. — Тишина, лес… только мы с тобой.

— Уютно, пока дождь не пошёл, — ответила я, ставя миску на стол. — Крыша течёт, ведро подставлять придётся.

— Завтра починю, — пообещал он. — А ты бы умылась, вся в саже.

— Сам умойся, — фыркнула я, скрывая смущение. — Весь в грязи, как поросёнок.

Мы поели у печки, сидя на табуретах, и тишина леса обволакивала. Картошка была пресной — соли я забыла взять, — но он уплетал за обе щёки, а я стеснялась своего стряпанья. После ужина он подкинул дров в печь, и комната наполнилась теплом, но половицы всё равно скрипели, а ветер гудел в щелях. Я сидела на диване, чувствуя, как пружина впивается в бок, а он подошёл, сев рядом, так близко, что я вздрогнула.

— Ну что, Нина, — сказал он тихо, кладя руку мне на колено. — Отдохнём?

Я покраснела, чувствуя, как его пальцы скользят выше.

— Ты… неугомонный, — пробормотала я, но не отстранилась.

— А ты красивая, — ответил он, целуя мне шею. — Особенно тут, вдали от всех.

Он задрал мой халат, стянув его через голову, и я осталась в сорочке, дрожа от стеснения. Его руки легли на мои плечи, потом спустились к груди, сжимая её через ткань. Я прикрыла лицо руками, краснея, но он убрал их, шепча:

— Не прячься, Нина. Я хочу тебя видеть.

— Тут… холодно, — выдохнула я, но он уже стягивал сорочку, обнажая меня полностью.

Моя грудь — тяжёлая, с тёмными ореолами — колыхнулась в свете печки, живот округло выдавался, бёдра дрожали от сырости. Он снял футболку, обнажая худую грудь, потом сбросил джинсы. Его член стоял, длинный, с толстой головкой, и я невольно сглотнула, стесняясь своего взгляда. Он опустился на колени передо мной, раздвигая мои ноги, и я ахнула, когда его губы коснулись меня там — горячие, мягкие, ласкающие мой клитор.

— Артём… что ты… — начала я, краснея до корней волос, но он ответил:

— Хочу попробовать тебя так. Расслабься.

Его язык скользил по мне, тёплый и настойчивый, и я задрожала, чувствуя, как влага стекает по бёдрам. Моя вагина сжималась от его ласк, и я стонала, прикрывая рот рукой от стыда. Он поднял голову, глядя на меня:

— Нравится?

— Да… господи… — выдохнула я, и он продолжил, пока я не кончила, задыхаясь, выгнувшись на скрипучем диване.

Он поднялся, вытирая губы, и сел рядом, обнимая меня. Я всё ещё дрожала, чувствуя, как тело гудит, и сказала, неловко:

— Ты… зачем так? Я же… не привыкла.

— А я привыкну, — усмехнулся он, целуя мне висок. — Ты сладкая, Нина.

— Болтун, — буркнула я, отводя взгляд, но внутри всё пело от его слов.

Утро началось с дел. Я проснулась от холода — печка прогорела, и в комнате стоял пар от дыхания. Артём уже возился у колодца, вытаскивая тину длинной палкой. Я натянула старый свитер, вышла во двор и крикнула:

— Ты там не утопись, смотри!

— Не утоплюсь, — отозвался он, ухмыляясь. — Вода вонючая, но чистить надо. А ты что, кофе варить будешь?

— Какой кофе, — вздохнула я. — Чайник еле греет, а крупы нет. Картошку ещё варить?

— Давай картошку, — кивнул он. — И хлеб, если остался. Я голодный, как волк.

Я вернулась в дом, поставила чайник на печь, которая опять дымила, и принялась чистить картошку. Руки мёрзли, нож тупой, а вода из ведра, что он принёс, пахла болотом. Но я улыбалась, слыша, как он напевает что-то во дворе. Когда он вошёл, мокрый и грязный, я покачала головой:

— Ну и вид у тебя. Где рубашку потерял?

— У колодца, — ответил он, стряхивая воду с волос. — Жарко стало. А ты чего такая строгая с утра?

— Не строгая, — буркнула я, краснея. — Просто… беспорядок тут. И холодно.

— Щас согреем, — подмигнул он, подбрасывая дрова в печь.

Мы поели, сидя у стола, и он сказал:

— Надо крышу чинить. Видел, там шифер отвалился. Лестница есть?

— В сарае, — ответила я. — Только старая, не свались.

— Не свалюсь, — усмехнулся он. — А ты грядки копай, раз уж приехали.

День прошёл в работе. Он лазил по крыше, стуча молотком, а я копала грядки, чувствуя, как спина ноет. Колодец он почистил, но вода всё равно была мутной, и я ворчала:

— Пить это нельзя, Артём. Придётся в город за бутылками ехать.

— Завтра съездим, — ответил он, спрыгивая с лестницы. — А пока чай кипяти, я замёрз.

Вечером мы развели костёр за домом. Я сидела на старом одеяле, он подкидывал ветки в огонь, и искры летели в тёмное небо.

— Хорошо тут, — сказал он, садясь рядом. — Тихо, как в другом мире.

— Да… — ответила я, глядя на огонь. — Только неудобно всё. Печка дымит, пол холодный…

— А мне нравится, — перебил он, обнимая меня. — Главное, ты рядом.

Я покраснела, но положила голову ему на плечо.

— Ты… не устал? После крыши-то?

— Устал, — ответил он, целуя мне лоб. — Но не настолько, чтобы тебя не хотеть.

Он уложил меня на одеяло, задрав свитер до груди. Мои соски напряглись от холода, и я стеснялась, но он лёг сверху, согревая меня своим телом. Его член тёрся о мои бёдра через джинсы, и я шепнула:

— Артём… тут же сыро…

— Ничего, — ответил он, расстёгивая мои брюки. — Сейчас будет тепло.

Он вошёл в меня, приподняв мои бёдра руками, и я застонала, чувствуя, как он заполняет меня — горячий, твёрдый, новый угол. Моя грудь дрожала под свитером, и он задрал его выше, целуя соски, пока я не выгнулась.

— Нина… ты такая… — шептал он, а я ответила, задыхаясь:

— Тише… просто… продолжай…

Мы кончили вместе, и я лежала, глядя на звёзды, чувствуя его тепло внутри. Это был наш мир — старый, неудобный, но наш.

Утро последнего дня на даче началось с серого неба и сырости. Я проснулась от звука капель — дождь барабанил по шиферу, и в комнате было холодно, как в погребе. Печка прогорела за ночь, и пар от дыхания висел в воздухе. Артём ещё спал на диване, укрытый старым клетчатым пледом, его тёмные волосы растрепались по подушке. Я тихо встала, натянув свитер и брюки — мне, почти семидесятилетней старухе, было зябко в этом старом доме, и я ворчала про себя, что не взяла тёплых носков. Половицы скрипели под моими ногами, холод пробирал до костей, и я чувствовала, как ноют суставы — возраст давал о себе знать.

Я вышла во двор, чтобы принести дров из-под навеса, но дождь уже промочил поленницу, и щепки липли к рукам, как сырой мох. Колодец, который он вчера чистил, теперь был полон мутной воды, пахнущей тиной, и я вздохнула — питьё кончилось, оставалась только банка солёных огурцов да полпакета картошки. Вернувшись в дом, я поставила старый эмалированный чайник с отколотой ручкой на печь, пытаясь разжечь огонь сырыми дровами. Дым лез в глаза, сажа сыпалась на руки, и я кашляла, проклиная эту рухлядь. Пол в кухоньке был ледяным, босые ноги мёрзли, а ветер свистел в щелях окон, задувая слабый огонёк.

Артём проснулся от шума, потянулся и сел, потирая глаза.

— Доброе утро, Нина, — сказал он хрипло, улыбаясь той молодой, лёгкой улыбкой, от которой у меня, старой женщины, сердце сжималось.

— Доброе, — буркнула я, вытирая руки о фартук, чувствуя, как щёки горят от его взгляда. — Дымит всё, глаза режет. И дождь пошёл, всё мокрое.

— Давай я, — ответил он, вставая и подходя к печке. — Ты картошку чисть, а я огонь разведу.

— Сама бы справилась, — пробормотала я, но отступила, краснея от того, как он — молодой, ловкий — подкинул дров и разжёг пламя, пока я, почти семидесятилетняя, возилась с тупым ножом.

Мы позавтракали остатками картошки, сидя за кривым столом. Хлеб кончился, и я открыла банку огурцов, стесняясь, что еда такая скудная для него — молодого, голодного. Он хрустел огурцом, глядя в окно, где дождь стучал по стёклам, оставляя мутные разводы.

— Надо крышу доделать, — сказал он, дожёвывая. — Вчера угол не зашил. Не хочу, чтоб у тебя тут потоп был.

— Под дождём полезешь? — удивилась я, глядя на него. — Мокрый весь будешь, простынешь.

— Ничего, высохну, — усмехнулся он, потирая руки. — А ты что, внутри останешься?

— Уберу тут, — ответила я, отводя глаза. — Пол грязный, посуда… да и вещи собрать надо. Завтра в город ехать.

Он кивнул, натянул старую куртку, что нашёл в комоде — потёртую, с оторванным карманом, — и ушёл во двор с молотком и гвоздями. Я слышала, как он стучит по крыше, как ругается, когда лестница — шаткая, с гнилыми перекладинами — скрипит под его весом. А я взялась за уборку — подмела пол, отскребая грязь с половиц жёсткой щёткой, вымыла ржавое ведро мыльной водой из колодца, сложила наши вещи в сумку. Дом был старым, неудобным — стёкла в окнах дрожали от ветра, печка дымила, даже диван проваливался под весом, а в углу комода я нашла мышиный помёт. Но с ним тут было тепло, несмотря на сырость и мой возраст.

К обеду дождь усилился, и Артём ввалился в дом, мокрый до нитки. Его волосы прилипли ко лбу, куртка текла, а ботинки оставляли грязные следы на только что вымытом полу.

— Ну всё, Нина, — сказал он, стряхивая воду с рук. — Крыша готова. Теперь хоть потоп не страшен.

— Молодец, — ответила я, подавая ему полотенце из комода — старое, с выцветшими цветами. — А то я уж думала, ты там свалишься.

— Не свалился, — усмехнулся он, вытирая лицо и шею. — Только холодно, как в леднике. Чай есть?

— Сейчас согрею, — кивнула я, ставя чайник на печь. — Ты бы переоделся, а то простынешь, молодой ещё.

— А ты бы меня согрела, — подмигнул он, и я отвернулась, краснея от его слов, хоть и привыкла к ним за эти дни.

— Ешь давай, шутник, — буркнула я, ставя на стол миску с горячей картошкой и огурцы.

Мы поели, сидя у печки, и он протянул ноги к огню, грея промокшие ботинки, от которых шёл пар.

— Жалко уезжать, — сказал он, глядя на меня. — Хорошо тут с тобой, Нина.

— Хорошо? — фыркнула я, теребя край свитера. — Пол ледяной, вода вонючая, спать неудобно… Мне, старухе почти семидесяти, и то тяжело.

— Зато тихо, — ответил он, улыбаясь. — И ты рядом. В городе так не будет.

Я замялась, чувствуя, как щёки горят.

— В городе работа, дела, — пробормотала я, глядя в пол. — А тут… что дальше, Артём?

Он придвинулся ближе, положив руку мне на колено.

— А дальше как захотим. Я с тобой останусь, если не прогонишь.

— Дурак ты, — сказала я тихо, отводя взгляд, но сердце заколотилось так, что я, старая, чуть не задохнулась.

Дождь лил как из ведра, и мы решили укрыться в сарае — там было суше, чем в доме, хоть и пахло сеном, старым деревом и ржавыми инструментами. Сарай был тесным, с дощатыми стенами, заваленный кучей прошлогодней травы, старым топором и мотком верёвки в углу. Я вошла первой, стряхивая капли с седых волос, и он закрыл скрипучую дверь за нами, задвинув ржавый засов.

— Ну и погодка, — сказал он, снимая мокрую куртку и бросая её на сено. — Как в кино про конец света.

— Да уж, — ответила я, оглядываясь. — Только тут не спрячешься. Всё мокрое, холодно…

— А мне тепло с тобой, — ответил он, подходя ближе и кладя руки мне на талию. — Хочешь проверить?

Я покраснела, но не отступила, чувствуя, как его пальцы греют меня через свитер.

— Ты… неугомонный, — пробормотала я, стесняясь своего голоса. — Мне почти семьдесят, а ты…

— А ты живая, — перебил он, целуя мне шею. — И я тебя хочу.

Я не знаю, откуда взялась эта смелость, но я прижала его к стене сарая, дрожа от стеснения. Его спина упёрлась в доски, и я задрала его футболку, обнажая худую грудь с тёмными волосками, плоский живот, чуть влажный от дождя. Мои руки — старые, с узловатыми венами — скользнули по его коже, тёплой и гладкой, и я гладила его, чувствуя, как он напрягается под моими пальцами. Мой живот — мягкий, с морщинами и складками — прижался к нему, и я краснела, понимая, какой контраст между нами.

— Нина… ты что… — начал он, удивлённо, но я перебила, шепча:

— Молчи. Хочу тебя… так.

Я расстегнула его джинсы, обхватив его член — горячий, твёрдый, с выступающими венами, уже влажный от желания. Я сжала его, двигая рукой медленно, чувствуя, как он пульсирует в моей ладони. Моя грудь — тяжёлая, чуть обвисшая, с тёмными ореолами — тёрлась о него через свитер, соски напряглись, и я стеснялась, слыша его хриплые стоны. Я повернулась к нему спиной, прижимаясь ягодицами — широкими, мягкими, с дряблой кожей — к его паху, и он обхватил меня сзади, скользя руками под свитер, к животу, к груди.

— Нина… ты… — выдохнул он, а я ответила, краснея:

— Не болтай… трогай меня…

Его пальцы нашли мою вагину — горячую, влажную, с редкими седыми волосками, — и он провёл по ней, раздвигая складки, пока я не задрожала. Моя кожа — старая, почти семидесятилетняя — отвечала на его молодость, и я чувствовала, как всё внутри сжимается. Мы стояли так минут десять, он гладил меня, целовал шею, а я тёрлась о него ягодицами, чувствуя, как его член упирается в меня, горячий и твёрдый. Потом он случайно коснулся пальцем моего "другого колечка" — тугого, сморщенного, — и я вздрогнула, ощутив лёгкий укол там, где никто никогда не трогал. Я замерла, он тоже, но мы ничего не сказали, только посмотрели друг на друга — я с горящими щеками, он с удивлением.

— Хочу тебя… внутрь, — шепнул он наконец, и я кивнула, стесняясь своего согласия.

Он задрал мой свитер выше, прижал меня к стене лицом, и я упёрлась руками в доски, чувствуя, как он раздвигает мои ягодицы. Моя вагина была мокрой, готовой, и он вошёл в меня сзади — медленно, глубоко, растягивая меня до предела. Его член заполнил меня, горячий и пульсирующий, и я застонала, краснея от звука своего голоса. Мой живот дрожал, складки кожи колыхались в такт его толчкам, ягодицы тёрлись о его бёдра, а грудь подпрыгивала под свитером. Он двигался ритмично, сжимая мои бёдра, и я чувствовала каждый его рывок, каждое его дыхание у моего уха.

— Нина… ты такая… — шептал он, а я ответила, задыхаясь:

— Тише… просто… не останавливайся…

Мы продолжали так, под стук дождя, и я, почти семидесятилетняя, теряла себя в этом молодом теле. Оргазм накатил медленно, тяжёлый, и я кончила, сдавленно вскрикнув, вцепившись в стену. Он ускорил ритм, и через минуту кончил в меня — горячая, густая сперма хлынула внутрь, заполняя мою вагину, стекая по её стенкам, и я задрожала, чувствуя его тепло внутри своего старого тела.

Он прижал меня к себе, тяжело дыша, и я стояла, ощущая, как его сперма смешивается с моей влагой, как она медленно вытекает, оставляя липкость между ног.

— Ты моя, Нина, — сказал он тихо, целуя мне затылок.

— Дурак ты, — ответила я, пряча лицо в ладонях, но внутри всё пело, несмотря на мои почти семьдесят лет.

Мы вернулись в дом, промокшие, но довольные. Я растопила печь, он развесил мокрую одежду на спинке дивана — футболка капала на пол, джинсы пахли сыростью. Мы сидели у огня, грея руки, и он сказал:

— Завтра в город, да?

— Да, — ответила я, глядя на пламя. — Работа ждёт.

— А потом сюда вернёмся? — спросил он, подвигаясь ближе.

— Может, — сказала я, смущённо улыбаясь. — Если крыша выдержит.

— Выдержит, — усмехнулся он, кладя руку мне на плечо. — Я же чинил. А если что, ещё починю. Для тебя.

— Дурак ты, — ответила я тихо, но сердце грело от его слов.

Мы легли спать на скрипучем диване, под одним пледом, и я думала, что этот дом — старый, холодный, неудобный — стал нашим. И он — Артём — стал моим, несмотря на мои почти семьдесят лет.