День приезда матери тянулся мучительно долго. Каждый час был наполнен нервной энергией. Я перекладывала вещи с места на место, пыталась читать, но буквы расплывались перед глазами. Сергей, напротив, был спокоен, как скала. Он деловито руководил моими действиями: «Поставь вазу с цветами там. Накрой стол на троих. Приведи себя в порядок». Его указания были чёткими и лишёнными эмоций, как команды полевому командиру перед операцией.

Когда за окном послышался звук знакомого автомобильного двигателя, у меня заколотилось сердце. Сергей бросил на меня оценивающий взгляд, поправил воротник своей рубашки и коротко бросил:

«Пошли. Улыбайся».

Мы вышли в подъезд как пара. Нет, не как пара. Как хозяин и его... что-то. Я чувствовала, как его уверенность окутывает меня как щит. Спряталась за мужчиной. Как женщина за своим мужем, ведь так и было в какой-то степени.

Мамина машина остановилась. Дверь открылась, и появилась она — уставшая после дороги, но всё такая же яркая, такая же... мама. Её взгляд скользнул по Сергею, и её лицо озарила широкая, сияющая улыбка. Она бросилась к нему, и он обнял её, подняв на мгновение с земли, громко смеясь. Я стояла в стороне, чувствуя себя невидимкой.

Потом её взгляд упал на меня.

«Сынок! — она отпустила Сергея и потянулась обнять меня. Её объятия были тёплыми, пахли дорогой и её духами. — Как ты вырос за неделю! Бледный какой... Всё хорошо?»

«Всё хорошо, мам, — я выдавил из себя максимально естественный голос, похлопывая её по спине. — Соскучился».

Она отстранилась, держа меня за плечи, и внимательно посмотрела в лицо. Я почувствовал, как краснею под её взглядом. Видит ли она что-то? Чувствует ли перемены?

«Пойдёмте уже в дом, замёрзли совсем!» — спас ситуацию Сергей, беря её сумку и легко направляя нас к подъезду.

В квартире я бросилась накрывать на стол, стараясь быть полезной, чтобы скрыть дрожь в руках. Я расставляла тарелки, раскладывала салфетки, чувствуя на себе тяжёлый, оценивающий взгляд Сергея. Он сидел с мамой на диване, рассказывал что-то, и она смеялась его низкому, грудному смеху.

За столом атмосфера была странной. Мама болтала о командировке, о встречах, о скучала по нам. Я молча ковыряла вилкой салат, стараясь не встречаться с ней глазами. Сергей был душой компании — подливал ей вина, шутил, касался её руки. И именно он начал вбрасывать в разговор маленькие, отточенные, двусмысленные снаряды.

«Елена, ты не представляешь, как твой сын... заботился обо мне, пока тебя не было, — сказал он, и его взгляд скользнул по мне, заставляя меня внутренне сжаться. — Просто образец... внимания и послушания».

Мама умильно улыбнулась.

«Ну наконец-то повзрослел!»

«О, он очень... взрослеет, — продолжил Сергей, наливая себе ещё вина. — Прямо на глазах. Скоро, глядишь, и не отличишь от... ну, от кого-то совсем другого».

Он улыбнулся ей, но его глаза были прикованы ко мне. Мама ничего не заподозрила, лишь рассмеялась.

«Перестань, Серёж! Что ты такое говоришь при ребёнке!»

«Какой же он ребёнок, — мягко парировал Сергей. — Уже совсем большой. И, я уверен, у него есть свои... секреты. Правда, Ал...?» Он едва не ляпнул новое имя, поймав себя и искусно превратив это в кашель. —. ..то есть, а?»

Я покраснела до корней волос и опустила глаза в тарелку. Мама, наконец, заметила мою нервозность.

«Ты и правда какой-то бледный. Устал, наверное. Давайте я потом помою посуду, иди отдохни».

Но Сергей уже встал из-за стола. Он подошёл к маме сзади, обнял её за плечи и наклонился к её уху, но сказал так, чтобы слышала я:

«Отдыхать будем вместе. Я тоже соскучился по тебе... катастрофически».

Его намёк был настолько прозрачным, что у мамы вспыхнули щёки. Она смущённо засмеялась, похлопала его по руке.

«Ну ты даёшь! При сыне!»

«Он же взрослый, — повторил Сергей, целуя её в шею. — И он уже всё знает. Правда?»

Я молча кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Моё сердце колотилось где-то в горле.

Они ушли в спальню, притворив дверь. Но через несколько минут она приоткрылась. Он сделал это специально. Чтобы я слышала.

И я услышала. Сначала её сдавленный смех, потом — его низкий голос, что-то говоривший ей. А потом началось. Звуки стали громче, резче, откровеннее, чем когда бы то ни было. Мама не сдерживалась — она кричала, стонала, выкрикивала его имя. А он... он работал с ней. Я слышала каждый шлепок его тела о её, каждый её исступлённый взвизг.

Я сидела на кухне, сжимая в руках чашку с остывшим чаем, и слушала. И сравнивала. С тем, как это было со мной.

С ней он был громким, демонстративным, почти что театральным. Он доказывал ей что-то. Покорял её. Со мной он был тише, сосредоточеннее, его власть была не шумной, а тотальной, впитывающей, растворяющей. С ней он удовлетворял плотскую страсть. Со мной... он творил.

Но знание этого не спасало. Наоборот. Каждый её стон, каждый её крик удовольствия вонзался в меня острым лезвием самой чёрной, самой ядовитой зависти. Она была там. В его объятиях. Она получала его так, как я никогда не смогу — открыто, громко, не скрываясь. Её тело, настоящее, женское, принимало его, и он наслаждался им.

А я сидела здесь. С его семенем в животе и его таблетками в крови. С его именем на губах и его образом в голове. С его будущим телом, которого ещё не было.

Я зажмурилась, пытаясь заглушить звуки, но они лишь становились громче. Я представила её лицо — искажённое наслаждением, её тело, изгибающееся под ним. И мне захотелось кричать. Кричать от обиды, от несправедливости, от дикого, животного желания поменяться с ней местами. Не просто стать такой же, как она. Стать ею. Получить её право на него.

Я тихо плакала, уткнувшись лицом в колени, а за стеной продолжалась эта сладкая, невыносимая пытка. И я понимала, что он всё это затеял специально. Чтобы закалить меня. Чтобы эта зависть сожгла последние остатки сына и выковала из пепла Алёну. Или чтобы сломать окончательно.

Звуки за стеной достигли пика — дуэль её восторженного визга и его низкого, победного рыка — и затем резко смолкли.

В квартире воцарилась тишина, густая, звенящая, нарушаемая только моим прерывистым дыханием. Я сидела в темноте, вся промокшая от слёз, и понимала, что он своего добился. Я завидовала своей матери. Больше, чем когда-либо чего-либо хотела. И эта зависть была самым сильным наркотиком, который он мне дал.

Следующая неделя превратилась в одно сплошное, размытое полотно из утренних таблеток, гипнотических сеансов у зеркала и вечерних спектаклей. Днём я принадлежала ему. Он был моим архитектором, моим гуру, моим единственным проводником в новую реальность. Мы гуляли, он водил меня по бутикам, заставляя примерять вещи, которые пока ещё сидели на мне нелепо, и покупал их с невозмутимым видом, словно вкладываясь в перспективный актив. Он учил меня двигаться, говорить тише, смотреть на мир не прямым мужским взглядом, а сквозь призму мягкой, завуалированной женской оценки.

А вечера принадлежали им. Маме и ему. Они ужинали вместе, смеялись, смотрели фильмы, а потом удалялись в спальню. И каждый раз дверь оставалась приоткрытой ровно настолько, чтобы до меня долетали звуки их любви — теперь уже привычные, но от этого не менее болезненные. Я научилась не плакать. Я научилась сидеть в своей комнате, сжимая подушку, и слушать, превращая боль и зависть в топливо. Каждый её стон был напоминанием о том, чего я была лишена. И о том, к чему я должна стремиться.

Однажды днём, когда мама была на работе, Сергей позвал меня в гостиную. Он сидел на диване с старой, кожаной фотоальбомом на коленях — я помнила его, мама часто его листала.

«Иди сюда, Алёна», — сказал он, и в его голосе звучала странная, торжественная нота.

Я подошла и села рядом. Он пахнул дорогим табаком и чем-то ещё — властью и знанием. Он открыл альбом. На пожелтевших фотографиях смеялась молодая, ослепительно красивая девушка с огромными глазами и тёмными волосами до плеч. Мама. Лет восемнадцати.

«Смотри, — его палец, большой и грубый, лег на изображение. — Вот она. Твоя мама. В твоём возрасте».

Я смотрела. На её беззаботную улыбку, на лёгкую, едва наметившуюся округлость щёк, на тонкую, изящную шею. Она была прекрасна.

«А теперь посмотри сюда, — он взял меня за подбородок и мягко, но неумолимо повернул моё лицо к большому зеркалу на стене напротив. — Видишь?»

Я видела. Своё лицо — всё ещё угловатое, бледное, с тёмными кругами под глазами от бессонницы и внутренней борьбы. Но что-то уже начало меняться. Черты будто смягчились, кожа стала тоньше, прозрачнее. Взгляд стал глубже, тревожнее. И в этом взгляде, в овале лица, в разлете бровей...

Сергей встал и подошёл ко мне сзади, положив руки на мои плечи. Его отражение в зеркале смотрело поверх моей головы, сравнивая.

«Нос, — произнёс он тихо, почти шёпотом. Его пальцы легли на переносицу. — Тот же самый, прямой, с едва заметной горбинкой. Только у тебя он... изящнее».

Его руки скользнули ниже, едва касаясь моих скул через кожу.

«Скулы. Тот же разлёт. Та же линия. У неё они скрыты щёчками, а у тебя... проступают. Как у балерины».

Пальцы коснулись губ.

«Рот. Совершенно идентичный. Та же полнота, та же припухлость нижней губы. Ты улыбнись».

Я попыталась растянуть губы в улыбку. Неловко, неестественно.

«Вот, видишь? — он улыбнулся сам, и наши улыбки в зеркале наложились друг на друга, будто подтверждая его слова. — Один в один. Только твоя... загадочнее. Грустнее».

Он замолчал, давая мне впитать это. Я вглядывалась в наше отражение — его и моё, и призрака молодой матери на фотографии. И правда, черты были те же. Но собраны иначе. Она была ярким, жизнерадостным цветком. Я — его бледной, ночной, ещё не распустившейся копией.

«Вы как две версии одной и той же песни, — продолжил он, его голу стал мечтательным, заворожённым. — Она — весёлый, заводной сингл. А ты... — его руки легли мне на плечи, —. ..ты глубокий, меланхоличный ремикс. Более сложный. Более интересный».

Он наклонился и прижался губами к моей шее, прямо под ухом, и от его прикосновения по телу побежали мурашки.

«Ты — её улучшенная версия, Алёна. Её потенциальная версия. То, кем она могла бы стать, если бы у неё был... правильный направляющий».

Он выпрямился и снова посмотрел на фотографию, а потом на меня.

«Скоро изменения станут заметны не только нам. И она увидит. Увидит в тебе своё отражение. Только более прекрасное. И более... послушное».

Он закрыл альбом с тихим стуком.

«А теперь иди, отдохни. Скоро вечер. — Его взгляд стал твёрдым, возвращая меня к суровой реальности. — А вечером... ты снова будешь слушать. И сравнивать. И помнить, ради чего всё это».

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и пошла в свою комнату, чувствуя, как внутри меня борются восторг и ужас. Я была похожа на неё. Я была её отражением. Её тенью, которая скоро должна была затмить оригинал.

И когда вечером из-за стены снова понеслись её счастливые стоны, я слушала их уже по-другому. Я представляла, что это не она. Что это я. Та, с фотографии. Та, что в зеркале. Та, которой мне суждено было стать. И зависть горела уже не так ярко. Её место начинала занимать холодная, терпеливая уверенность хищника, высматривающего свою жертву.

Ещё одна неделя растворилась в череде одинаковых дней, отмеряемых ритмом таблеток и гипнотическими сеансами перед зеркалом. Но что-то начало меняться. Воздух в квартире стал густым, насыщенным невысказанными словами и многозначительными взглядами.

По вечерам мы собирались в гостиной. Я сидела за столом, делая вид, что читаю или смотрю в телефон, а на самом деле — писала в свою тетрадь. Новые описания. В них было меньше неуверенности и больше... деталей. Я уже не просто хотела грудь. Я описывала, как будет выглядеть ареола, как будет меняться её чувствительность в разные дни цикла, как будет колоть кожу на сосках от холода.

А они, мама и Сергей, располагались на диванчике. Они не целовались при мне, не обнимались откровенно. Они... шушукались. Сидели близко-близко, и он что-то говорил ей на ухо, и она заливалась тихим, счастливым смехом. А потом они оба смотрели на меня. Непродолжительно, украдкой. И в их взглядах было что-то общее — какое-то оживлённое, заговорщическое любопытство.

Иногда мама ловила мой взгляд и улыбалась — странной, немного грустной, но тёплой улыбкой. Как будто видела во мне что-то, чего я сама ещё не видела. Сергей же смотрел на меня своим обычным, тяжёлым, оценивающим взглядом, но в нём теперь читалось одобрение. Как будто спектакль, который он режиссировал, шёл точно по плану.

Однажды утром я сидела на кухне одна, медленно поедая свой предписанный завтрак — безвкусную овсянку с ягодами, омлет и очередной зелёный смузи. Я была погружена в себя, в свои мысли, в странные, новые ощущения в теле — лёгкую тошноту, повышенную чувствительность сосков, которые текли от малейшего трения о ткань майки.

Вдруг сзади ко мне подошла мама. Я не слышала её шагов. Она мягко обняла меня сзади, прижавшись щекой к моей голове.

«Доброе утро, сыночек мой, — прошептала она, и её голос был тёплым и сонным. — Как спалось?»

Я замерла. Её объятия были привычными, но сейчас... сейчас всё было иначе. Она упёрлась в мою спину своей грудью. Полной, мягкой, тёплой грудью взрослой женщины. Я почувствовала каждую её округлость, каждую выпуклость через тонкую ткань её халата и моей футболки.

И внутри меня что-то оборвалось. Волна самой чёрной, самой горькой зависти смешалась с острым, пронзительным желанием. Я захотела этого. Не абстрактно, не в будущем. Прямо сейчас. Захотела иметь такую же грудь, такую же мягкость, такую же власть, которую она имела над мужчинами просто фактом своего существования. Чтобы моя спина тоже была такой же округлой, чтобы моя грудь тоже могла так обнимать.

Я сидела, окаменев, боясь пошевелиться, чтобы она не почувствовала дрожь, которая пробежала по моему телу.

И тогда она сказала это. Тихо, задумчиво, будто размышляя вслух, она провела рукой по моим волосам и произнесла:

«Знаешь, а ты всё больше на меня становишься похож. Прямо как я в твои годы. Такие же черты... такой же взгляд...»

Она рассмеялась лёгким, колокольчиком смехом и отпустила меня, потрепав по плечу.

«Может, и хорошо. Будешь красавчиком, у меня красавицы! Доедай свой завтрак».

Она ушла, насвистывая что-то под нос, оставив меня в состоянии полного столбняка. Я сидела, уставившись в тарелку с овсянкой, и не могла дышать.

Она видела. Она видела изменения, которые были пока ещё невидимы для постороннего глаза. И она... одобряла? Она видела в моём предательском теле своё собственное отражение и радовалась этому?

Я подняла глаза и поймала свой взгляд в отражении на тёмном экране выключенного телефона. Бледное лицо, слишком большие глаза. И в них уже не было прежнего ужаса. В них читалось нечто иное. Голод. Нетерпение. Желание, чтобы эти изменения ускорились, чтобы грудь выросла быстрее, чтобы бёдра округлились, чтобы она — и он — увидели в меня не намёк, а готовый результат.

Я хотела, чтобы она снова обняла меня. Чтобы снова упёрлась в меня своей грудью. Чтобы почувствовала, что у меня появилась своя. Чтобы её удивление сменилось восторгом. Его восторгом.

И я поняла, что игра вступила в новую фазу. Она больше не была слепой. Она стала соучастницей. Пусть и не осознавая этого до конца. И от этого становилось и страшнее, и в тысячу раз слаще.

Прошло ещё две недели. Две недели метронома: таблетки, зеркало, тетрадь, его пристальный взгляд, её вкрадчивые улыбки. И тихая, неумолимая работа химии внутри меня.

Однажды утром, принимая душ, я провела руками по плечам и замерла. Кость под кожей чувствовалась так же отчётливо, но... линия стала иной. Меньше углов. Плавнее. Я резко вытерлась и подошла к большому зеркалу в спальне. Повернулась боком. Да, это было не самообман. Мои всегда широкие, неуклюжие плечи визуально стали уже, покатыми. Лучше вписывались в силуэт.

А потом я надела джинсы. Старые, мои, не мамины. И они... они сидели иначе. На бёдрах ткань натянулась, обрисовывая новую, незнакомую округлость. Они не были полными, нет. Но костистости и впалости уже не было. Была плавная, женственная линия от талии вниз. А когда я повернулась спиной к зеркалу, сердце ушло в пятки.

Там, где раньше была плоская, ничем не примечательная мужская попа, теперь угадывалась лёгкая, но уже вполне отчётливая форма. Небольшая, упругая, в самой что ни на есть соблазнительной, «сердечком» форме. Я провела рукой по ней, чувствуя под тканью новую, мягкую полноту. Это было не воображение. Это было реально.

Но самое большое изменение ждало меня выше. Я надела облегающую белую футболку и застыла. На груди, чуть ниже ключиц, уже чётко проступали два небольших, но уже уверенных выпуклости. Они не были ещё грудью, нет. Это были скорее набухшие, опухшие холмики, болезненные при нажатии. Но они были. Мои.

Я медленно стянула футболку и подошла к зеркалу вплотную. Ареолы, которые раньше были бледно-розовыми и почти незаметными, потемнели до цвета кофе с молоком и увеличились в диаметре. А сами соски... они были постоянно твёрдыми, напряжёнными, чувствительными до боли. Они выделялись, твёрдые и тёмные, на набухшей ткани, и малейшее дуновение воздуха или трение ткани заставляло их сжиматься и ныть сладкой, раздражающей болью.

Я была одновременно в ужасе и в экстазе. Это работало. Таблетки работали. Его план работал.

В тот день я не могла усидеть на месте. Я ловила на себе своё отражение в каждом зеркале, в каждом тёмном окне. Моя походка изменилась сама собой — я стала ставить ноги уже, покачивать бёдрами, чувствуя, как новая плоть на них колышется при каждом шаге. Джинсы мягко обтягивали мою новую попу, и это ощущение сводило с ума.

Когда Сергей вернулся вечером, он сразу всё увидел. Его взгляд, острый как бритва, скользнул по мне с ног до головы, задержался на моей груди, отчётливо видной под тонкой тканью домашней майки, на бёдрах, на новой линии плеч. Он молча подошёл, обнял меня сзади, его большие руки легли мне на живот, а подбородок — на макушку.

«Ну вот, — прошептал он, и его голос вибрировал у меня в затылке. — Начинается. Моя девочка начинает расцветать».

Одна из его рук скользнула вверх, и большой палец грубо, без предупреждения, провёл по моему соску через ткань. Больно-сладкая молния пронзила меня, и я непроизвольно вскрикнула и прогнулась.

«Чувствительные, — констатировал он с удовлетворением в голосе. — Так и должно быть. Скоро будут болеть сильнее, когда начнут расти. Придётся потерпеть».

Он отпустил меня и отошёл, чтобы снять куртку, будто только что констатировал погоду.

Мама заметила позже, за ужином. Её взгляд зацепился за мою грудь, и она нахмурилась.

«Сын, а у тебя что... грудь стала какой-то странной? Или мне кажется?» — она даже прищурилась. — «Или ты поправился? Бёдра как-то...»

Я покраснела и опустила глаза, не зная, что сказать.

Сергей парировал вместо меня, спокойно отрезая себе кусок мяса.

«Возраст, Лена. Гормоны играют. Фигура формируется. — Он бросил на меня быстрый взгляд. — Скоро будет видно, в кого он пошёл. Дай срок».

Мама покачала головой, но не стала спорить.

«Ну, главное, чтобы здоровье было в порядке. Может, к врачу сходить?»

«Я всё контролирую, — мягко, но твёрдо сказал Сергей, и в его тоне прозвучало окончательное решение вопроса. — Не волнуйся. Всё идёт по плану».

После этих слов он посмотрел на меня, и в его глазах я прочитала тот самый «план». И холодный восторг от его воплощения.

В тот вечер, ложась спать, я долго стояла перед зеркалом. Я смотрела на своё преображённое тело — на эти намётки на груди, на новую линию бёдер, на тёмные, набухшие соски. И я не чувствовала страха. Я чувствовала голод. Желание, чтобы это шло быстрее. Чтобы изменения стали очевидны для всех. Чтобы мама ахнула. Чтобы он... чтобы он смотрел на меня с тем же вожделением, с каким смотрел на неё.

Я легла в постель и прикоснулась к своим новым, болезненным грудям. Боль была сладкой. Она была доказательством. Доказательством того, что Алёна — не просто имя в зеркале. Она воплощается.

Это случилось на утром. Тишина в квартире была густой, почти осязаемой, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов в гостиной и шумом воды в моей душевой кабине. Я стояла под почти кипящими струями, пытаясь смыть с себя остатки сна и странные, новые ощущения. Моё тело больше не было моим — оно было проектом, полем битвы, где химия побеждала биологию.

Я выключила воду и, ступив на холодный кафель, накинула на себя махровое полотенце. Оно было большим и пушистым, но я не спешила закутываться. Мне нравилось это редкое уединение, возможность рассмотреть себя без его оценивающего взгляда. Влажный воздух был сладок и обжигающий, а капли воды стекали по новым изгибам моего тела.

Я подошла к запотевшему зеркалу и провела рукой по стеклу, очищая полосу. И там, в отражении, я увидела её. С кожей, покрасневшей от горячей воды. С влажными тёмными волосами, прилипшими к щекам и шее. Алёну. Её можно было узнать по уже заметно округлившимся бёдрам, по нежной впадине живота, по самой чувствительной части — по набухшим, болезненным грудям с тёмными, огромными ареолами и твёрдыми, как камешки, сосками. Да, теперь это можно было назвать именно так. Не просто набухшими холмиками, а двумя небольшими, но уже вполне оформленными грудями. Они были крошечными, может, нулевого размера, но это была именно грудь — с соблазнительным изгибом снизу, с тёмными, расширившимися ареолами и с твёрдыми, каменными от холода и чувствительности сосками.

Я не слышала, как дверь в ванную открылась. Первым, что я почувствовала, был поток холодного воздуха из коридора. Я обернулась.

Мама. Совершенно голая. Только что поднявшаяся с постели, сонная, с растрёпанными волосами. Она шла в душ, и её тело, знакомое и родное, сияло в полумраке утра зрелой, уверенной красотой. Полная, мягкая грудь, упругая попа, гладкая кожа.

Мы замерли в полушаге друг от друга. Её сонные глаза скользнули по мне, и сначала в них не было ничего, кроме ленивого удивления. А потом... потом её взгляд упал на мою грудь. На этих двух маленьких, но абсолютно женских выпуклостях с тёмными, налитыми сосками.

Её глаза расширились. Сон как рукой сняло. Она смотрела, не мигая, на мои набухшие, не по-мужски оформившиеся грудки, на тёмные, контрастирующие с бледной кожей ареолы, на мои напряжённые соски. Её взгляд скользнул ниже, к моему всё ещё мужскому достоинству, такому жалкому и неуместному рядом с этими новыми, нарождающимися женскими признаками. И на её лице отразилось такое потрясение, такое полное, абсолютное непонимание, что она, кажется, забыла, что тоже абсолютно обнажена передо мной.

«Сын... — прошептала она, и в её голосе был чистый, неподдельный шок. — Что это... У тебя...»

И тогда она сделала это. Её рука, будто против её воли, потянулась вперёд. Сначала кончиками пальцев, осторожно, будто боясь обжечься или разбудить меня. Тёплые, знакомые пальцы коснулись моей кожи чуть ниже ключицы, и я вздрогнула от прикосновения и от той ледяной волны стыда, что накатила на меня.

Её прикосновение было тёплым и шершавым от крема для рук. Пальцы мягко, почти с медицинским любопытством, ощупали набухшую кожу моей груди, провели по ареоле, едва коснулись соска. Она коснулась правой груди, провела пальцем по округлости, чуть ниже соска. От этого прикосновения по телу пробежали мурашки, и сосок сжался ещё сильнее, заявляя о себе жгучей болью.

Я замерла, не в силах пошевелиться, не в силах издать звук. Во мне бушевал ураган из стыда, паники и какого-то дикого, извращённого триумфа.

Её пальцы сомкнулись вокруг моей груди, мягко сжали её, помяли, оценивая упругость, форму. Её лицо было бледным, абсолютно потерянным. Она делала это не как мать, не как любовница. Она делала это как учёный, столкнувшийся с необъяснимым феноменом.

«Они... настоящие... — прошептала она, и в её голосе было что-то помимо шока. Было какое-то странное, заворожённое любопытство. — Но как...»

И тогда, не отрывая от меня взгляда, она подняла свои руки и взяла в них свою собственную, полную и тяжёлую грудь. Она сделала это неосознанно, инстинктивно, словно пытаясь сравнить, найти объяснение. Она смотрела на мою маленькую, только начинающую расти грудь, и на свою — зрелую, сформировавшуюся. Две версии одного и того же. На разных стадиях. На разных телах.

В этой сюрреалистичной сцене, в полумраке коридора, мы стояли — мать и её ребёнок, обнажённые, — и она сравнивала наши тела, пытаясь осознать необъяснимое. Длилось это, наверное, всего несколько секунд.

Её взгляд наконец-то скользнул ниже, по моему плоскому животу, к тому месту, где между бёдер всё ещё висел мой маленький, бесполезный теперь член. И это, кажется, окончательно вывело её из ступора. Её собственная нагота будто ударила её по лицу. Она резко отдёрнула руку, как от огня, и густая краска стыда залила её щёки и шею.

«О боже... — она замотала головой, её глаза наполнились ужасом и смущением. — Прости... я... я не...»

Она резко развернулась и почти побежала обратно в спальню, оставив меня одну в коридоре, мокрую, голую, с горящими от стыда и какого-то дикого, запретного возбуждения щеками, с грудью, которая всё ещё горела от прикосновения её пальцев. Я стояла, не в силах пошевелиться, и слышала, как за стеной захлопнулась дверь спальни. Я осталась стоять одна перед зеркалом, дрожа от адреналина. На месте, где её пальцы сжимали мою грудь, осталось горячее, жгучее пятно. Я посмотрела на своё отражение — на испуганные глаза, на раздавшиеся губы, на эту новую, смущающую плоть на груди. Тишина снова поглотила дом. Но всё было уже иным. Стена между нами рухнула. Она видела. Она знала. И её реакция — не крик, не отвращение, а шок, любопытство и смущение — говорила о многом.

И медленно, очень медленно, к горлу подступил комок не стыда, а гордости. Она увидела. Она прикоснулась. Она признала. Моё превращение перестало быть тайной. Оно вышло из тени и предстало перед ней во всей своей шокирующей реальности.

Я не спеша вытерлась и накинула халат, пряча своё тело, своё сокровище, свою победу. Но внутри всё пело. Она знала. И скоро узнает обо всём остальном.