Завтрак в это утро был самым неловким приёмом пищи в моей жизни. Воздух на кухне был густым и тяжёлым, словно пропитанным неслышным гулом того, что произошло в ванной.

Мама сидела напротив, уставившись в свою тарелку с овсянкой, которую она так и не притронулась. Она была одета в строгий, закрытый халат, завязанный на все пуговицы, будто пытаясь забаррикадироваться от мира. И от меня.

Она молчала. Это было хуже любой истерики. Это молчание было оглушительным. Время от времени она поднимала на меня взгляд — быстрый, украдкой, полный такой всепоглощающей растерянности и стыда, что мне хотелось провалиться сквозь землю. Она смотрела не мне в глаза. Её взгляд скользил по моей футболке, останавливаясь на том месте, где под тканью угадывались два маленьких, но уже уверенных холмика. И каждый раз она тут же отводила глаза, краснея и делая вид, что очень увлечена своим холодным завтраком.

Сергея не было дома. Он ушёл «по делам», оставив нас наедине с этой сценой немого ужаса. Я была благодарна ему за это. Его присутствие только усугубило бы и без того невыносимую ситуацию.

Я пыталась есть, но еда вставала комом в горле. Каждый звук ложки о тарелку отдавался в тишине как удар молотка. Мы были как два актёра, забывшие свои роли в самом середине спектакля.

И тогда, когда я уже почти смирилась с тем, что мы просидим так до вечера, она нарушила молчание. Она не подняла глаз, продолжая водить ложкой по тарелке.

«Вечером... — её голос прозвучал хрипло, она прокашлялась. — Вечером, сынок... зайди ко мне. В спальню».

Она сделала паузу, собираясь с духом.

«Мне нужно... мне нужно с тобой кое о чём поговорить».

Она произнесла это с такой неестественной, натянутой casualness, что стало по-настоящему страшно. В её голосе не было злости, не было отвращения. Была какая-то обречённая, смущённая решимость.

Я просто кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Моё сердце колотилось где-то в горле.

Она наконец подняла на меня глаза. В них читалась паника, стыд, но и что-то ещё... любопытство? Жажда понять?

«Хорошо?» — переспросила она, и в её тоне прозвучала почти мольба.

«Хорошо, мам, — прошептала я. — Я зайду».

Она кивнула, словно с облегчением, и резко встала из-за стола, оставив свою полную тарелку.

«Я... я пойду прилягу. Голова болит».

И она быстро вышла из кухни, оставив меня одну с гудящей в ушах тишиной и тяжёлым, сладковатым предчувствием чего-то неминуемого. Вечер обещал быть долгим. И всё в моей жизни, казалось, должно было перемениться после этого разговора.

Вечер тянулся мучительно долго. Каждый звук за окном, каждый скрип в подъезде заставлял меня вздрагивать. Я сидела в своей комнате, пытаясь читать, но буквы расплывались перед глазами, складываясь в одно единственное слово: «разговор».

Наконец, послышались её шаги в коридоре, звон ключей. Сердце ёкнуло и забилось чаще. Я слышала, как она прошла на кухню, как включила воду, как что-то доставала из шкафов. Потом шаги направились в её спальню.

Прошло ещё минут пятнадцать томительного ожидания. Потом её голос, тихий, но чёткий, донёсся из-за двери:

«Сынок? Зайди, пожалуйста, ко мне».

Я сделала глубокий вдох, словно собираясь нырнуть в ледяную воду, и вошла.

Она стояла посреди комнаты, уже переодетая. На ней был тот самый тонкий, полупрозрачный халат из тёмно-бордового шифона, который я всегда тайком обожала. Он обрисовывал каждый изгиб её тела, и при свете лампы я видела тёмные очертания её груди, линию бедер. От неё пахло дорогим кремом и её духами — ароматом, который теперь казался мне одновременно родным и чужим.

Её лицо было серьёзным, сосредоточенным. В нём не было утрашнего стыда, только какая-то обречённая, материнская решимость.

«Закрой дверь», — мягко сказала она.

Я послушно закрыла.

Она помолчала, изучая меня, будто видя впервые. Потом сделала шаг вперёд.

«Разденься, пожалуйста. Догола».

В её голосе не было ни намёка на похоть или игры. Это был голос врача, готовящегося к осмотру. Или скульптора, оценивающего глину.

У меня перехватило дыхание. Это был не вопрос. Это была просьба, звучавшая как приказ. Я медленно, с дрожащими пальцами, стала снимать с себя одежду. Сначала футболка, потом спортивные штаны, потом трусы. Я чувствовала, как горит вся, с макушки до пят. Я стояла перед ней голая, стараясь прикрыться руками, но она мягко отвела мои руки в стороны.

«Не надо. Я же мать. Иди к зеркалу».

Я подошла к её большому ростовому зеркалу в резной раме. На его поверхности отражались мы обе — она в своём соблазнительном, полупрозрачном халате, и я — совершенно голая, с моим изменённым, незнакомым телом.

Она подошла сзади. Сначала её взгляд в зеркале изучал моё отражение. Потом её руки поднялись и легли на мои плечи. Они были тёплыми и удивительно нежными.

«Боже... — прошептала она, и в её голосе прозвучало изумление. — Это правда...»

Её пальцы медленно, почти с благоговением, спустились с плеч на мою грудь. Она не сжимала её, как утром. Она бережно обняла обе груди ладонями, оценивая их вес, форму. Большие пальцы провели по ареолам, кружа вокруг сосков, которые моментально налились и затвердели от её прикосновения.

«Они такие... маленькие ещё, но уже такие настоящие, — пробормотала она, больше для себя, чем для меня. — И соски... Боже, какие тёмные... Они всегда такие твёрдые?»

Я могла только кивнуть, потеряв дар речи. Её прикосновения вызывали вихрь противоречивых чувств — дикий стыд и пронзительное, извращённое наслаждение.

«Повернись», — попросила она.

Я повернулась, и её руки легли на мои бока. Ладони скользнули вниз, от талии к бёдрам, обрисовывая новые, плавные изгибы. Она задержалась на ложбинке между поясницей и началом ягодиц, мягко надавив, будто проверяя упругость. Потом её руки обхватили мои ягодицы — уже не плоские, а округлые, с той самой формой «сердечка».

«И попа... — её голос дрогнул. — Совсем как у меня в твои годы...»

Она замолчала на мгновение, будто собираясь с мыслями, а потом спросила уже более твёрдо, по-деловому:

«Скажи мне честно. Как давно это началось? Рост? И... не натирает? Соски? Без лифчика. .. не больно?»

Её забота, её практичный, материнский тон были настолько неожиданными, что я растерялась.

«Не... недавно, — прошептала я. — Месяца полтора... И да... немного натирает... когда бегаю или... майка грубая...»

Она кивнула, лицо её стало сосредоточенным. Она отошла к шкафу и достала оттуда несколько пакетов из магазина, который мы с Сергеем посещали.

«Я догадалась, — сказала она, и в её голосе прозвучала капля гордости. — Поэтому купила тебе кое-что».

Она вытащила несколько упаковок. Это были компрессионные топы и мягкие спортивные бра без косточек, но с тонкими поролоновыми вкладышами. Совсем не то кружево, что выбирала я с Анной. Это была практичная, удобная, материнская забота.

«Вот, — она протянула мне одну из упаковок. — Это на первое время. Чтобы не натирало и чтобы... чтобы всё это... — она мотнула головой в сторону моей груди, —. ..правильно формировалось. Носи их пока. Каждый день».

Я взяла упаковку с мягкой тканью. Руки дрожали. Я смотрела на неё — на мою мать, которая стояла передо мной в полупрозрачном халате и с материнской серьёзностью выдавала мне первое в моей жизни нижнее белье. Для моей груди.

«Мама... — начала я, но слова застряли в горле. — Я...»

Она посмотрела на меня, и в её глазах вдруг блеснули слёзы. Она быстро подошла и обняла меня, прижав мою голову к своей груди. Я чувствовала тепло её тела через тонкий шифон, запах её духов и её учащённое сердцебиение.

«Ничего, ничего, — прошептала она, гладя меня по волосам. — Я же твоя мама. Я всегда буду с тобой. Что бы ни происходило. Мы во всём разберёмся».

Она отпустила меня, вытерла глаза и снова стала деловой.

«Теперь одевайся. И надевай это. Пойдём, я покажу, как правильно застёгивать».

Я стояла перед зеркалу, сжимая в руках купленное ею бельё, и понимала, что мир перевернулся с ног на голову окончательно. Моя тайна была раскрыта. И самый главный человек в моей жизни... не отверг меня. Она купила мне лифчик.

Тишина за завтраком на следующий день была уже иного качества. Не тяжёлая и растерянная, а натянутая, словно струна, готовая лопнуть от любого неверного звука. Я сидела, стараясь не смотреть ни на кого, чувствуя под тканью футболки непривычное прикосновение мягкого хлопкового топа — её подарка, её одобрения, её смирения с моим превращением.

Мама нервничала. Она переставляла сахарницу с места на место, отпивала глоток кофе и тут же ставила чашку с глухим стуком. Сергей, напротив, был воплощением спокойствия. Он медленно ел свой омлет, его взгляд скользил по газете, но я чувствовала — он всё видит, всё слышит, всё контролирует.

И тогда она не выдержала. Поставив чашку с таким звоном, что я вздрогнула, она выдохнула:

«Я... я рассказала Сергею. О твоих... проблемах».

Она произнесла это слово — «проблемах» — с такой трогательной, смущённой неловкостью, что у меня сжалось сердце. Она смотрела на меня, умоляя понять, простить.

«Он... он же взрослый, опытный мужчина, — поспешно добавила она, обращаясь больше ко мне, чем к нему. — Он поможет тебе морально, поддержит. И будет рядом. Мне же на работе тяжело, не всегда могу быть...»

Её голос дрогнул. Она искала оправдания своему предательству, своему решению вынести нашу тайну за пределы ванной комнаты.

Сергей медленно опустил газету. Его взгляд был тёплым, полным отеческой заботы. Идеальная маска.

«Конечно, Леночка, не переживай, — его голос прозвучал бархатно-успокаивающе. Он протянул руку через стол и положил свою ладонь поверх её дрожащей руки. — Я всегда буду рядом. Мы справимся. Вместе».

Он посмотрел на меня, и в глубине его глаз, за этой ширмой участия, я увидела холодный, ликующий триумф. Его план сработал идеально. Она сама привела его в самый центр нашей тайны. Сама отдала меня ему на попечение.

Мама улыбнулась ему с облегчением, с благодарностью, и встала из-за стола.

«Мне пора. Вы... вы побудете тут. — Она посмотрела на меня, и в её взгляде читалась мольба и надежда. — Слушайся Сергея, сынок. Он тебе поможет».

Она ушла, оставив нас одних в звенящей тишине. Щёлкнул замок. Машина завелась за окном и отъехала.

Сергей не двигался несколько секунд, наслаждаясь моментом. Потом он медленно отпил последний глоток кофе, отставил чашку и откинулся на спинку стула.

«Ну что ж, — произнёс он, и его голос потерял всякую теплоту, став ровным, деловым, властным. — Показывай. Результаты. Я хочу всё видеть».

Я замерла, чувствуя, как кровь отливает от лица. Я понимала, чего он хочет.

«Сергей, я...» — начала я, но он резко прервал меня, даже не повышая голоса.

«Алёна. Мы не играем больше в стеснительность. Твоя мать официально передала тебя в мои руки. Теперь я отвечаю за твоё... моральное состояние. И за физическое. Раздевайся. Сейчас. Догола».

Его слова не оставляли пространства для манёвра. Это был приказ. Я медленно поднялась со стула. Руки дрожали, когда я потянулась за подолом футболки. Я сняла её, потом — спортивные штаны. Остался только тот самый топ, купленный мамой.

«И это, — он кивнул на него. — Сними. Я должен видеть прогресс без посторонних деталей».

Я потянулась за застёжкой на спине. Небольшие крючки расстегнулись с лёгким щелчком. Я сняла мягкий хлопковый топ и опустила его на стул. И осталась стоять перед ним совершенно голая, прикрываясь лишь руками, под взглядом, который ощущался на коже как прикосновение.

Он не спешил. Он обошёл вокруг меня, изучая каждую деталь, как скульптор, оценивающий свою работу после перерыва.

«Повернись», — скомандовал он.

Я повернулась, чувствуя, как горит под его взглядом каждая клеточка кожи.

«Хорошо, — наконец произнёс он, и в его голосе прозвучало удовлетворение. — Очень хорошо. Грудь откликается на терапию. Форма правильная. Ареолы... да, потемнели, как и должно было быть. — Его пальцы, холодные от чашки, вдруг коснулись моего соска, вызвав резкий, болезненный спазм. — Чувствительность на высоте. Это важно».

Его рука скользнула вниз, по моему боку, к бедру.

«Бёдра. Жир ложится правильно. Ягодицы начали формироваться. Ещё месяц-другой, и будет то самое „сердечко“».

Он завершил осмотр и снова сел на стул, развалившись, как хозяин.

«Твоя мать права. Тебе нужна поддержка. И я её обеспечу. Полностью. С сегодняшнего дня мы увеличиваем дозу. И начинаем работу над твоей походкой и голосом. Ты больше не ребёнок, Алёна. Ты становишься женщиной. И пора вести себя соответствующе».

Он указал на одежду на стуле.

«Одевайся. И забудь этот уродливый топ. Завтра мы купим тебе что-то... более подходящее. Шёлковое. Кружевное. То, что будет напоминать тебе, кто ты есть на самом деле. А не то, во что твоя мать пытается тебя запихнуть».

Я молча натянула одежду, чувствуя, как его слова впиваются в меня глубже, чем его прикосновения. Мама купила мне утилитарный, практичный лифчик, чтобы скрыть, чтобы защитить. Он же хотел купить мне кружево, чтобы подчеркнуть, чтобы выставить напоказ. Чтобы окончательно стереть грань.

И я понимала, что его воля сильнее. Всегда сильнее. И теперь у него было её официальное разрешение.

Его слова повисли в воздухе, холодные и тяжёлые, как свинец. «...не поздно пытаться». Они прозвучали не как угроза, а как обещание. Как логичное, неотвратимое продолжение всего, что он уже сделал со мной.

Прежде чем я успела что-то осознать, он резко поднялся со стула. Его движения были лишены привычной хищной грации — теперь в них была грубая, не терпящая возражений сила. Он шагнул ко мне, и прежде чем я успела отпрянуть, его руки обхватили меня.

Он поднял меня на руки, как невесту. Моё тело обмякло от шока и странного, предательского возбуждения, вызванного его внезапной властностью. Он не нёс, он почти нёс меня по коридору в свою комнату, его шаги были тяжёлыми и уверенными.

Он бросил меня на широкую кровать, и прежде чем я успела перевести дух, его вес обрушился на меня. Он не целовал меня, не ласкал. Он просто зажал мои руки выше головы одной своей могучей ладонью, а другой резко стянул с меня только что надетые штаны.

«Напоминание, — прошипел он у самого моего уха, его дыхание обжигало кожу. — Чтобы не забывала, кто ты. И чья ты».

Он не стал готовить меня. Не было ни ласк, ни поцелуев. Он просто раздвинул мои ноги, грубо закинул их себе на плечи, и вошёл в меня одним резким, болезненным толчком. Я вскрикнула от неожиданности и боли, но он заглушил мой крик своим ртом.

Его поцелуй был жадным, властным, почти что карающим. Он трахал меня в миссионерской позе, но в этом не было никакой нежности, которую я когда-то себе представляла. Это было утверждение власти. Закрепление права собственности.

Одной рукой он продолжал держать мои запястья, а другой сжал мою маленькую, налившуюся грудь, сминая её, причиняя больно-сладкую боль. Его пальцы грубо терли мои потемневшие, hypersensitive соски, и я извивалась под ним, рыдая от переизбытка ощущений — боли, унижения, и дикого, всепоглощающего возбуждения.

«Моя... — рычал он, вгоняя в меня себя всё глубже, —. ..моя хорошая девочка. Моя послушная девочка. Моя... жена».

Он называл меня то женой, то девочкой, смешивая роли, стирая границы, и с каждым его словом, с каждым толчком, я чувствовала, как таю, как исчезаю, растворяясь в его воле.

Его ритм стал жёстче, быстрее. Он отпустил мою грудь и схватился за бёдра, впиваясь пальцами в новую, мягкую плоть, притягивая меня к себе, чтобы войти ещё глубже. Я уже не могла думать, могла только чувствовать — его вес, его запах, его член, разрывающий меня изнутри, и нарастающую, неконтролируемую волну оргазма, вызванного одной лишь силой его доминирования.

Когда он кончил, это было с низким, сдавленным рыком. Он вогнал себя в меня под корень и замер, его тело содрогалось в мощных спазмах. Я чувствовала, как его тепло разливается внутри, и это ощущение было одновременно самым унизительным и самым порочным, что я когда-либо испытывала.

Он не двигался ещё несколько мгновений, тяжело дыша мне в шею. Потом медленно поднялся на руки и посмотрел на меня. Его взгляд был мутным от наслаждения и торжества.

«Такие девочки, как ты, — произнёс он хрипло, проводя большим пальцем по моей щеке, — не могут забеременеть. Пока что».

Он слез с меня, оставив меня лежать мокрой, разбитой, с дрожащими ногами и пульсирующей болью между ног.

«Но никогда не поздно пытаться, — добавил он уже спокойно, как будто делая note в своём ежедневнике. — Это будет отличной мотивацией для тебя... ускориться».

Он потянулся за полотенцем на тумбочке и вытерся с деловитым видом.

«Одевайся. И запомни это ощущение. Ощущение того, что ты полностью принадлежишь мне. Всей. И внутри, и снаружи».

Я лежала, не в силах пошевелиться, чувствуя, как его семя вытекает из меня, помечая меня, как его территорию. Его слова о беременности висели в воздухе, как ядовитый туман. Это была уже не просто игра в перевоплощение. Это было что-то гораздо более глубокое, более тёмное и более необратимое.

И самое страшное было то, что где-то в глубине души, под слоями стыда и страха, это желание — стать настолько его, чтобы даже мое тело могло принять его потомство — отзывалось тихим, чудовищным ответным эхом.

Я лежала неподвижно, раскинувшись на его простынях, которые теперь пахли мной, им и нашим грехом. Тело гудело, как раскалённый металл после ковки — всё болело, всё ныло, каждое место, которого он касался, жгло и пульсировало. Внутри всё было липким и тёплым от него.

Он встал и, не глядя на меня, направился в душ. Скоро я услышала шум воды. Я должна была уйти. Подняться, натянуть одежду и уползти в свою комнату, чтобы отмыться, чтобы выплакаться, чтобы попытаться собрать себя по кускам.

Но я не могла пошевелиться. Его слова висели в воздухе, тяжёлые и сладкие, как угарный газ.

«...никогда не поздно пытаться...»

«...отличная мотивация ускориться...»

Они не пугали. Они... зажигали. Какой-то извращённый, тёмный инстинкт внутри меня откликался на эту идею. Стать настолько его, чтобы даже моё тело, моя биология, изменились для него. Чтобы я могла принять его самым глубоким, самым окончательным образом.

Я медленно подняла руку и провела ладонью по низу живота. Кожа там была чувствительной, горячей. Я представила, что может происходить внутри. Не сейчас, конечно. Но когда-нибудь. Если он захочет.

Вода в душе выключилась. Я зашевелилась, с трудом поднялась с кровати. Ноги подкосились. Я нащупала на полу свои штаны и натянула их на влажные, липкие бёдра. Больно было садиться. Больно было ходить. Это было его «напоминание». Физическое proof его власти.

Когда я вышла из его комнаты, он стоял в дверном проёме ванной, обмотанный полотенцем вокруг бёдер. Его волосы были мокрыми, на плечах блестели капли воды. Он смотрел на меня — на мою растрёпанность, на мой покрасневший, заплаканный вид, на то, как я ковыляю.

«Иди, приведи себя в порядок, — сказал он безразличным тоном, вытирая шею другим полотенцем. — У нас сегодня много дел. Нужно работать над голосом. Ты сегодня хрипела, как пацан. Алёна так звучать не должна».

Его критика после того, что только что произошло, была ледяным душем. И одновременно — чётким указанием пути. Было больно? Унизительно? Неважно. Важно — соответствовать. Удовлетворять. Стать лучше.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и побрела в свою комнату. Я заперла дверь и прислонилась к ней спиной, чувствуя, как по щекам текут слёзы. Но это были не слёзы отчаяния. Это были слёзы катарсиса. Очищения. Принятия.

Я дошла до своего зеркала и посмотрела на отражение. Распухшие губы. Красные глаза. Следы от его пальцев на бёдрах, проступающие сквозь ткань штанов. И уже не детская, а женская грудь, отчётливо видная под футболкой.

Я провела рукой по животу, где всё ещё теплилось его семя.

«Никогда не поздно пытаться...» — прошептала я своему отражению.

И впервые я не увидела в нём испуганного мальчика. Я увидела Алёну. Его Алёну. Женщину, которая готова на всё ради своего мужчины. Даже на чудо.

Три недели пролетели как один длинный, странный и навязчивый сон. Сон, в котором реальность медленно, но неотвратимо подстраивалась под волю Сергея. Моё тело больше не было полем битвы — оно стало его владением, цветущим и меняющимся по его прихоти.

Грудь. Она перестала быть просто «набухшими холмиками». Теперь это были две маленькие, но уверенные в себе груди, аккуратной «первой» величины. Они округлились, приподнялись, и каждый раз, когда я спускалась по лестнице без лифчика, я чувствовала их лёгкое, упругое покачивание — ощущение, одновременно смущающее и пьянящее. Ареолы оставались тёмными, чувствительными, а соски затвердевали от малейшего дуновения или взгляда.

Я «поправлялась» — не толстела, а обрастала той самой мягкостью, которую он так желал видеть. Бёдра стали полнее, ягодицы — круглее, исчезли резкие углы на талии. В свои старые джинсы я уже не влезала. Теперь я носила мамины старые, немного выше талии, которые подчёркивали новые изгибы.

Наш распорядок стал ритуалом. Днём — он. Наши «уроки» стали жёстче, требовательнее. Он работал над моим голосом, заставляя говорить выше, мягче, избавляться от грудных резонансов. Он критиковал мои движения, мои жесты, заставляя меня часами ходить по комнате с книгой на голове, отрабатывая плавную, женственную походку. Он был безжалостным режиссёром, а я — его главной актрисой.

Вечера принадлежали маме. Но и они изменились. Теперь она искала моего общества. Мы могли сидеть на кухне за чаем, и она вдруг начинала рассказывать о своей молодости. О своих первых платьях, о первых влюблённостях. Её глаза блестели ностальгией.

Она приносила тот самый старый фотоальбом. Но теперь она листала его не молча, а с комментариями.

«Смотри, — её палец тыкал в фотографию, где она, лет шестнадцати, смеётся, запрокинув голову. — Я тут совсем юная. А ведь правда похоже? Как будто на тебя смотрю».

И правда, сходство становилось пугающим. С каждым днем моё отражение всё больше напоминало ту девушку с фотографии. Только мои глаза были серьёзнее, глубже, с тенью того знания, которого у неё тогда не было.

Несколько раз, с застенчивой, почти девичьей улыбкой, она приносила мне свои вещи — то старое платье в цветочек, которое она носила в институте, то кружевную блузку.

«Примерь, — говорила она, и в её голосе звучала мольба и какое-то странное любопытство. — Интересно же...»

Я надевала. Вещи сидели на мне почти идеально. Плечи стали уже, грудь заполняла лиф. Я выходила к ней, и она смотрела на меня — не на сына, а на своё призрачное отражение из прошлого. В её глазах читался восторг, лёгкая грусть и... одобрение. Полное, безоговорочное одобрение.

А по вечерам они с Сергеем сидели на диванчике. И теперь их шушуканье и взгляды, брошенные в мою сторону, были иными. В них не было прежней заговорщической тайны. Теперь в них читалось общее, почти родительское любопытство и странная, тёплая гордость. Как будто они вместе наблюдали за каким-то удивительным экспериментом, который превзошел все ожидания.

Мама стала ко мне нежнее. Её прикосновения стали чаще — она могла поправить мне волосы, обнять за плечи, поцеловать в щёку перед сном. В её объятиях не было ничего матерински-утилитарного. В них была какая-то новая, трепетная нежность, смешанная с изумлением.

Но это не прошло. На следующее утро история повторилась. И на следующее. Она старалась делать это тихо, пока я была в своей комнате, но наши стены были тонкими. Каждое утро начиналось с этих звуков — подавленных рвотных позывов за стеной, потом — звука воды, потом — её бледного, измученного вида за завтраком.

Сергей относился к этому со странным, молчаливым спокойствием. Он не выражал особой тревоги, не предлагал вызвать врача. Он просто смотрел на неё своим тяжёлым, всепонимающим взглядом, иногда клал руку ей на плечо и говорил: «Попей воды, пройдёт». Но в его глазах я не видела беспокойства. Я видела... ожидание. Как будто он знал что-то, чего не знали мы.

Однажды вечером, сидя втроём в гостиной, мама вдруг резко встала и, прижав ладонь ко рту, побежала в ванную. Хлопнула дверь. Послышались знакомые звуки.

Я посмотрела на Сергея. Он не отвёл взгляд от телевизора, но на его губах играла та самая, едва заметная улыбка удовлетворения.

«С ней всё в порядке?» — тихо спросила я.

Он медленно повернул ко мне голову. Его взгляд был непроницаемым.

«Всё идёт своим чередом, Алёна, — произнёс он спокойно. — Абсолютно своим чередом. Не мешай природе».

Он снова уставился в экран, оставив меня наедине с тревожной, пульсирующей догадкой, которая начала пробиваться сквозь толщу наивности. Её тошнота по утрам. Его странное спокойствие. Их общие, полные какого-то тайного смысла взгляды на меня...

Что-то происходило. Что-то большое и необратимое. И я, со своей выросшей грудью и округлившимися бёдрами, была лишь одной частью этой чудовищной, прекрасной мозаики.

Она молча кивнула, её глаза были полны слёз — не от тошноты, а от осознания чего-то неизбежного. Она посмотрела на меня, на моё новое тело, на моё лицо — её лицо. Потом на него.

И в тишине кухни, пахнущей мятой и желудочным соком, наша странная троица замерла на пороге новой, ещё более пугающей и необратимой реальности.