Новость повисла в воздухе не произнесённой вслух, но от этого не менее тяжёлой и оглушительной. Она витала в каждом взгляде, в каждой неестественной паузе, в зелёном оттенке кожи мамы по утрам.

Официально вердикт врача прозвучал через неделю. Мама вернулась из поликлиники с маленькой белой справкой в руке. Она не плакала, не смеялась. Она просто стояла посреди гостиной, сжав в пальцах этот клочок бумаги, и смотрела в пустоту. В её глазах читался не шок, а какая-то обречённая, горькая ясность.

Сергей подошёл к ней первым. Он не стал обнимать её, не стал поздравлять. Он просто взял у неё из рук справку, бегло просмотрел её и кивнул, как бухгалтер, проверяющий счёт. «Всё правильно, — произнёс он ровно. — Срок совпадает».

Его слова прозвучали как приговор. «Срок совпадает». С тем временем, когда он был только с ней. До того, как начал брать меня. До того, как всё перевернулось.

Мама подняла на него глаза. В них не было радости. Была тихая, бездонная обида и вопрос, который она не решалась задать. «Серёж...я... мне уже за сорок. Это же... не запланированно...»

Он положил руку ей на плечо. Жест был не нежным, а собственническим. «Всё будет хорошо.Я позабочусь. Обо всех».

Его взгляд скользнул по мне, стоявшей в дверном проёме, и в нём читалось ледяное торжество. Его план, его извращённая мечта, обретала плоть. Буквально.

С того дня атмосфера в доме снова переменилась. Теперь мы были не странным треугольником, а... чем-то совсем уж не поддающимся определению.

Мама словно ушла в себя. Она берегла себя, больше лежала, пила витамины, купленные Сергеем. Но её отношение ко мне стало ещё более обострённым, почти болезненным. Она могла подолгу смотреть на меня, а потом внезапно расплакаться или, наоборот, порывисто обнять, прижав мою голову к своей груди, которая скоро должна была налиться молоком.

«Ты моя девочка, — шептала она мне в волосы, и в её голосе звучала какая-то отчаянная нежность. — Мой второй шанс. Всё будет по-другому. Всё будет правильно».

Она говорила это будущему ребёнку? Или мне? Словно стирая грань между нами окончательно.

Сергей же стал ещё более властным и сосредоточенным. Теперь он опекал нас обеих — маму и меня — с холодной, безжалостной эффективностью. Он следил за её диетой, за моими «уроками», за тем, чтобы мы принимали прописанное — она витамины, я — свои таблетки.

По вечерам он часто усаживался между нами на диване. Одной рукой он мог гладить мамин ещё плоский живот, а другой — моё колено, мою руку. Его прикосновения к ней были ритуальными, к мне — оценивающими. Он сравнивал. Он выстраивал свою иерархию.

«Скоро у тебя будет сестрёнка, — говорил он мне как-то раз, его пальцы сжимали мою налившуюся грудь через тонкую ткань блузки. — Или братик. И ты должна будешь помочь маме. Показать, как быть хорошей девочкой».

Его слова дышали такой извращённой, гнетущей интимностью, что у меня перехватывало дыхание. Он видел нас не как мать и дочь, а как двух своих жён — одну зрелую, носящую его ребёнка, другую — юную, только что сформированную им по своему вкусу, его главный проект.

Мама, казалось, не замечала этой игры. Она была поглощена своей беременностью, своими страхами и надеждами. А может, просто не хотела замечать. Она приняла его условия. Приняла меня. Приняла ребёнка. Её мир сузился до этой квартиры, до этих трёх людей, связанных друг с другом самыми порочными и самыми прочными узами на свете.

А я смотрела на её растущий живот и чувствовала странную, горькую зависть. Она носила в себе его ребёнка. Его законного наследника. А я... я была всего лишь его красивой куклой, его экспериментом. Но вместе с этой завистью росла и какая-то тёмная, материнская нежность к этому ещё не рождённому существу. К моему брату или сестре. К ребёнку моего отца. И к моей матери, которая, сама того не ведая, стала живым доказательством того, что для Сергея нет ничего невозможного.

Мы были его семьёй. Странной, уродливой, неправильной. Но семьёй. И я знала, что назад пути нет. Только вперёд. К новым изменениям, к новым ролям, к новым жертвам во имя его любви.

Время теряло свою линейность, превращаясь в плавный, почти осязаемый поток метаморфоз. Три месяца. Для мира — миг. Для нас — целая эпоха.

Я сформировалась. Это уже не был вопрос надежд или усилий. Это был факт. Моё тело округлилось, смягчилось, приняло те самые формы, которые я так жадно выписывала в своей тетради. Грудь стала аккуратной «единичкой», упругой и чувствительной. Бёдра и ягодицы обрели соблазнительные изгибы, за которые так любил хвататься Сергей. Но главное — лицо. Овал смягчился, кожа стала тоньше, прозрачнее, черты окончательно утратили мужскую грубость. Я ловила на себе взгляды незнакомых людей на улице — не осуждение, а любопытство. Интерес к симпатичной, немного грустной девушке.

Мой голос. Долгие, изматывающие тренировки с Сергеем дали результат. Он больше не ломался, не срывался на хрипоту. Он стал лёгким, мелодичным, настоящим девичьим голосом. Я слышала его в записи и не узнавала. Это был голос Алёны.

И мама... Мама больше не видела во мне сына. Это произошло не в один день. Это случилось постепенно, как таяние снега. Сначала она перестала называть меня «сынок». Потом её взгляд, когда он падал на меня, стал другим — не матерински-озабоченным, а каким-то... сестринским? Завистливым? Гордым? Сложно было определить. Она видела перед собой молодую версию себя, свою дочь. И она приняла это. Без вопросов, без сомнений. Как будто так и было всегда.

Её собственная трансформация была не менее шокирующей. Беременность изменила её радикально. Живот стал заметным, округлым, она начала носить свободные платья. Но больше всего менялись её груди. Они налились, стали тяжёлыми, огромными, настоящими дойными сосудами 4-5 размера. Они будто тянули её вперёд, меняя осанку, делая её движения более плавными, осторожными. Она вся была воплощением плодородия, зрелой, цветущей женственности. Рядом с ней я чувствовала себя подростком-недоростком.

И вот мы сидим за ужином. Втроём. Как всегда. Но теперь это не просто приём пищи. Это ритуал. Это театр.

Сергей восседает во главе стола, довольный и спокойный, как патриарх, наблюдающий за своим растущим гаремом. Его взгляд скользит с мамы на меня и обратно.

Мама ест с аппетитом, подкрепляя растущего в ней ребёнка. Она рассказывает что-то о работе, но её рассказ прерывается.

Сергей откладывает вилку и смотрит на меня. Его глаза блестят знакомой, опасной забавой.

«Алёна, а передай-ка мне соль, — говорит он, и пауза перед моим именем нарочито затягивается. — Ты же у нас теперь самая проворная. Лёгкая».

Я краснею и протягиваю ему солонку. Его пальцы на мгновение закрывают мои, и он сжимает их чуть сильнее, чем нужно.

«Спасибо, — он улыбается, и его взгляд опускается на мою грудь, отчётливо выделяющейся под тонкой домашней майкой. — Растёшь на глазах. Скоро будешь догонять».

Мама закатывает глаза, но улыбается. Она уже привыкла к его «шуткам». Она не видит в них того, что вижу я.

«Серёж, перестань, она же девочка, стесняется ещё».

«Чего ей стесняться? — он вопрошает с мнимой невинностью, наливая себе минеральной воды. — Красота — это не порок. Тем более такая... семейная. — Его взгляд переключается на мамину грудь. — Я смотрю, у нас тут скоро молочная ферма откроется. Двух кормилиц хватит на целый посёлок».

Мама фыркает, слегка смущённая, но польщённая. Она проводит рукой по своему животу.

«Вот вырастим сначала твоего наследника, а потом будем о фермах думать».

«Одного наследника мало, — парирует Сергей, и его глаза снова на мне. — Нужно думать о продолжении рода. О династии. — Он отхлёбывает воду. — Алёна, кстати, очень на тебя стала похожа. Как думаешь, у неё будет такая же... плодовитость?»

Воздух за столом застывает. Мама замирает с поднесённой ко рту ложкой. Она смотрит на меня, и в её глазах мелькает что-то сложное — осознание, лёгкий ужас, странная, извращённая гордость. Она видит свою молодую копию. И слышит, как её любовник говорит о ней, как о будущей матери.

Я опускаю глаза в тарелку, чувствуя, как горит всё лицо. Его намёки — это иглы, вонзающиеся в самую суть наших новых отношений. Он не даёт нам забыть, кто мы есть на самом деле. Мать. И дочь. Его женщины. Связанные с ним самым тесным, самым порочным образом.

«Сергей, что ты такое говоришь при ребёнке, — находит в себе силы выдохнуть мама, но её протест звучит слабо.

«Какой же я ребёнок? — вдруг слышу я свой собственный, новый, высокий голос. — Я уже почти взрослая».

Я поднимаю на него глаза. И вижу в его взгляде не шутку, а молниеносную вспышку одобрения и... голода. Я сыграла свою роль. Я приняла правила его игры.

Он медленно улыбается, и его улыбка обещает что-то бесконечно соблазнительное и пугающее.

«Вот именно. Почти взрослая».

«Серёж, ну что ты... Она же выглядит как девочка, но... — мама мотнула головой в мою сторону, —. ..вряд ли она такое может. Несмотря на то, что почти взрослая. Это же... не так работает».

Она сказала это, смущённо отводя глаза в свою тарелку, краснея до корней волос.

Мамины слова повисли в воздухе, хрупкие и наивные, как стеклянная нить. Они были попыткой вернуть хоть какую-то видимость нормальности, оградить меня, её «девочку», от слишком взрослых, слишком жёстких реалий.

Она произнесла это с такой трогательной, материнской уверенностью в незыблемости законов биологии. Она всё ещё пыталась втиснуть нашу уродливую, прекрасную реальность в рамки обычного мира.

Сергей не ответил сразу. Он медленно пережёвал кусок мяса, его взгляд был прикован ко мне. Он изучал мою реакцию — моё пылающее лицо, опущенные глаза, дрожащие руки, сжимающие вилку.

Потом он отпил вина и поставил бокал с тихим, но чётким стуком.

«Лена, милая, — начал он, и его голос был мягким, почти что сочувствующим, но в нём сквозила стальная уверенность. — Ты же врачом не работаешь. Не стоит так категорично судить о том, как что «работает»».

Он обвёл нас обеих своим тяжёлым, всевидящим взглядом — её, с её огромным, плодоносящим животом, и меня, с моей юной, только что расцветшей грудью.

«Мир устроен сложнее, чем нам кажется, — продолжил он, и его слова звучали как проповедь. — Особенно мир... желания. Сильное желание способно на многое. Оно может менять формы. Менять... правила».

Его взгляд снова остановился на мне, пронзая насквозь.

«Алёна очень хочет быть настоящей женщиной.Полностью. Во всех смыслах. Правда, Алёна?»

Это был не вопрос. Это было публичное заявление. Признание, вырванное у меня под пристальным взглядом обоих.

Я не могла вымолвить ни слова. Я могла только кивнуть, чувствуя, как по щекам катятся предательские слёзы стыда и гордости одновременно.

Мама смотрела на нас — на него, говорящего эти безумные вещи, и на меня, подтверждающую их своим молчаливым согласием. Её лицо выражало полную растерянность. Она больше не пыталась спорить. Она просто смотрела, как её реальность трещит по швам и перестраивается по прихоти этого человека.

«Видишь? — Сергей улыбнулся ей, но его глаза были холодны. — У неё огромная воля. И огромное... желание нравиться. Мне. А я, — он сделал паузу, давая словам просочиться в самое сознание, —. ..я всегда получаю то, чего хочу. Всегда».

Он произнёс это с такой непоколебимой уверенностью, что стало ясно — для него не существует преград. Ни биологических, ни моральных. Если он захочет, чтобы я забеременела, он найдёт способ. Он заставит мое тело подчиниться. Как он уже заставил его измениться.

Мама молча опустила взгляд в тарелку. Она проиграла. Её наивная попытка защитить меня разбилась о каменную стену его воли.

А я сидела, сжимая под столом дрожащие колени, и чувствовала, как внутри меня разгорается тот самый, тёмный, запретный огонь — желание доказать ей, что она не права. Доказать ему, что я могу. Что я достойна нести его семя так же, как и она. Что я не просто «девочка». Я — его женщина. Готовая на всё.

Поздно вечером, я уже собиралась ложиться спать, когда в мою комнату без стука вошла мама. Она была в своём длинном, мягком халате, который уже с трудом сходился на её выпирающем животе. Её лицо было усталым, осунувшимся, но в глазах светилась какая-то странная, решительная ясность.

«Можно?» — тихо спросила она, уже заходя внутрь.

Я кивнула, откладывая книгу. Сердце заколотилось — её визиты всегда были знаковыми.

Она присела на край моей кровати, её руки инстинктивно легли на живот, поглаживая его.

«Сын...Алёна... — она споткнулась о моё новое имя, но не поправилась. — Мне нужно с тобой поговорить. Очень серьёзно».

Она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, и её взгляд стал откровенным, почти жестоким в своей прямоте.

«Мне тяжело.С Сергеем. Сейчас... вот так... — она провела рукой по своему телу, по огромной груди, по животу. — Врач говорит, что нужно быть осторожной. А он... он мужчина. Сильный. Ему нужно... внимание».

Она посмотрела на меня, и в её глазах не было ни ревности, ни осуждения. Была усталая, материнская... деловитость.

«И я вижу, как он на тебя смотрит. Вижу, чего он хочет. Ты стала такой красивой... такая... — её голос дрогнул, —. ..такая, как я была. Его это заводит. Дико».

Она сделала паузу, давая мне осознать вес её слов.

«И если ты...если ты тоже его хочешь... или просто не против... — она выдохнула, и это прозвучало как самое большое, самое шокирующее признание в моей жизни, —. ..то и я не против».

Мир перевернулся с ног на голову. Я смотрела на неё — на свою мать, сидящую на моей кровати и дающую мне официальное разрешение на интимную связь с её любовником. Отца моего будущего брата или сестры.

«Он же... он же твой...» — прошептала я, не в силах найти слова.

«Он мужчина, — перебила она меня, и в её голосе зазвучала сталь. — Ему нужно то, чего я сейчас дать не могу. И лучше уж ты... — её взгляд стал почти что нежным, —. ..чем какая-то чужая шлюха на стороне. Ты же своя. Родная. И ты так на меня похожа...»

Она протянула руку и коснулась моего лица. Её пальцы были тёплыми и мягкими.

«Для него это будет...как будто я снова стала молодой. Он будет счастлив. А когда мужчина счастлив... — она многозначительно посмотрела на свой живот, —. ..всем хорошо. И мне будет спокойнее. Я знаю, что он под присмотром. С тобой».

Она встала с кровати, с трудом поднимая своё отяжелевшее тело.

«Подумай.Но знай... я не буду против. Наоборот. Я буду... благодарна. Ты поможешь нам всем».

Она ушла, оставив дверь приоткрытой, а меня — в состоянии полнейшего когнитивного диссонанса. Моя собственная мать. Только что. Сама. Добровольно. Подложила меня под своего мужчину.

Я сидела на кровати, обхватив голову руками, пытаясь осмыслить этот акт высшего, самого извращённого одобрения. Она не просто смирилась. Она благословила это. Она хотела этого. Чтобы я была её заменой. Её суррогатом. Чтобы через моё тело он получал доступ к её молодой версии.

И самое ужасное было в том, что где-то в глубине души, под слоями шока и стыда, это знание — что она за — зажигало во мне новый, ещё более мощный и порочный огонь. Её разрешение снимало последние барьеры. Оно делало мою связь с Сергеем не грехом, а... семейным долгом. Странной, извращённой помощью матери.

Я была больше не любовницей. Я была младшей женой, получившей благословение старшей. И это было одновременно и ужасающе, и безумно, до головокружения, возбуждающе.

Этой ночью он пришёл не как завоеватель. А как хозяин, пришедший взять своё. Его шаги в коридоре были тихими, почти неслышными, а стук в дверь — лёгким, вопросительным.

Я не спала. Лежала в темноте и смотрела в потолок, чувствуя, как внутри меня бушует ураган из стыда, возбуждения и странного, нового ощущения — разрешённости. Её слова звенели в ушах, снимая последние запреты.

«Войди», — прошептала я, и голос мой не дрогнул.

Дверь открылась, впуская полоску света из коридора, и затем закрылась. Он стоял в темноте, и я чувствовала его присутствие кожей, каждым нервным окончанием.

Он подошёл к кровати и сел на край. Я видела лишь смутные очертания его лица, но чувствовала его взгляд на себе.

«Всё произошло так, как я и обещал, — тихо сказал он. Его голос был нежным, почти что печальным. — Она сама привела тебя ко мне. Добровольно. Она видит в тебе меня. Видит мою работу. И принимает её».

Его рука коснулась моего лица, и его пальцы были на удивление мягкими, ласковыми.

«Ты моя самая большая победа, Алёна. Моё самое прекрасное творение».

Он наклонился и поцеловал меня. Это был не жадный, властный поцелуй, каким он обычно бывал. Это был медленный, глубокий, исследующий поцелуй, полный какой-то странной, почти что любви. Он целовал меня, как будто благодарил. Как будто праздновал нашу общую победу.

Его руки скользили по моему телу — не сминая, а лаская. Он словно заново открывал для себя каждую выпуклость, каждую впадину, каждую частичку плоти, которую сам же и создал.

«Какая же ты красивая...— шептал он между поцелуями. — Совершенная. Вся моя».

Он раздел меня медленно, с благоговением, и сам разделся. Его тело прижалось к моему, и в его объятиях не было привычной грубой силы. Была нежность. Ошеломляющая, пугающая нежность.

Он вошёл в меня не резко, а плавно, давая привыкнуть, заполняя меня собой с таким вниманием, будто боялся причинить боль. Я обняла его за шею, притягивая к себе, и раздвинула ноги шире, принимая его полностью, без остатка.

Мы не занимались сексом. Мы занимались любовью. Медленной, глубокой, почти мистической. Он шептал мне на ухо слова, от которых таяло всё внутри — что я самая лучшая, самая послушная, самая красивая. Что он всегда будет со мной. Что мы теперь одна плоть. Его губы не сходили с моих губ, моей шеи, моих только что сформировавшихся грудей.

И всё это время... я знала. Я чувствовала это кожей. За дверью, в полной темноте коридора, стояла она. Мама. И наблюдала. Я не слышала её дыхания, не видела её. Но я знала. Я чувствовала её взгляд, прилипший к щели между дверью и косяком.

Я представляла её там. Её огромный, беременный живот. Её налившиеся, тяжёлые груди, которые она, наверное, машинально мнила рукой. Её пальцы, скользящие под халатом, к тому месту, куда сейчас был вхож только он. Она смотрела на то, как её любовник с нежностью трахает её дочь. Как он шепчет ей ласковые слова. И это возбуждало её. Возбуждало так, как не могла уже возбудить её собственная беременность.

Эта мысль — что она там, за дверью, трогает себя, глядя на нас — не вызывала отвращения. Она доводила меня до исступления. Её молчаливое, тёмное участие делало наш с Сергеем соитие ещё более порочным и ещё более полным.

Он кончил тихо, с глубоким стоном, вложенным в мое горло через поцелуй. Его тело обмякло на мне, и мы лежали так, сплетённые, слушая, как бьются наши сердца.

Потом он поднялся, поцеловал меня в лоб — жест, на который он никогда прежде не был способен — и вышел из комнаты без слов.

Я лежала одна в темноте, прислушиваясь. Тишина. Потом — почти неслышный скрип половицы в коридоре. Её шаги. Уходящие в её спальню.

Я повернулась на бок и прижала руки к своей груди, к тому месту, где всё ещё чувствовалось тепло его тела. Мама разрешила. Мама одобрила. Мама... смотрела.

И я поняла, что это — её благословение, её участие — было последним, самым важным ингредиентом в моём превращении. Теперь я была не просто его творением. Я была нашей общей тайной. Его, мамы и моей. И это была самая прочная цепь из всех, что он на меня надел.