Необходимое предисловие.

Уважаемый читатель! На этом благословенном портале отсутствует цензура (sic!) - и потому фантазия нередко уносит нас с вами в такие кущи, которых не найдёшь, пожалуй. нигде более. Вот и вы сейчас - не ждите от меня пристойного и благородного повествования, ибо здесь я отдыхаю душой и телом - чего хочу, то и ворочу. Порой шкодливое перо моё вляпывает меня в такие ебеня, что выбраться из них не могу, увязаю по маковку и пропадаю нахрен. Ну не способен я следовать светлым канонам Артура Кроненберга, глубоко чтимого мной. До "Горняшечки" его я никогда, увы, не поднимусь. Честно! Так что, хотите, пропадайте со мной заодно; не желаете - покиньте страничку мою и не мучьте себя и свою совесть. Жесть. Да. Ну хочу отдохнуть. А вы как пожелаете. Одно обещаю - от грамматических, стилистических, синтаксических, лексических, фонетических и прочих невыносимых, не перевариваемых ни в каком виде мною ошибок школоты и прочей графоманской публики - я вас избавлю. Всё-таки это, какая ни есть, а литература. В моём, извините, стиле. У меня, да, кони, случается, ебут людей - но, считаю, это не страшнее, чем, скажем, папы шпилят дочек-нимфоманок, а мамы сыночек-дрочеров - а это здесь просто мейнстрим. Засим, если готовы, приступайте к чтению. Я вас, хе-хе, пердупердил.

5. Запрягайте, хлопцы, коней!..

Валя опомнилась, когда уже до лютой рези защипала себе соски, в пизде опять потоп. Лоб на подоконнике, сама на карачках, жопа коленца выплясывает. Взмылилась баба, а спустить - никак...

— Ма, не надо! – дочки бросили шмотки, подбежали, обняли. – Нафига самой-то? Мы ж здеся! Мы ж для ча приехали?

Поднимая её на непослушных ногах, щебетали вперебой:

— Миша-то! Спустил, а ты не успела поди? У него всё так! Эгоист! Мы уж привыкши без него сами чпокаться... за милу душу!

— Чо вам привыкать-то? Приспичило, лизнули друг дружке и порядок - а мне как? От Коли одни колотушки!.. – Валя растирала онемевшие пальцы, её трясло. – Ладно, пустяки… Слышьте, чо? Как Мишку на троих поделим? Заревнуете ещё, прибьёте мамку-то?

Симпатичные мордашки расцвели одинаковыми улыбками:

— Забирай Мишу без дележа! Чо ревновать-то? Все свои! Ебитесь на здоровье, мы не в обиде! Ой, да как же он тебя люби-ит!

— Прям любит?! - Валя полыхнула щёчками, порывисто обняла близняшек. – Кто любит-то? Неужли Мишка? Прям-таки?!

— А то! – ластились девки. – Люби-ит! Полгода мужу как собачки служим. А он всё о тебе... Значит - люби-ит! Забирай!

— Ой складно врё-о-о-те!.. Глядите, заберу!.. - окончательно растаяла Валя. – Вам чо надо, собачки? Приклеились к мамке...

— Ма-а! – нежно трогая шею губами, зашептали дочки. – давай как раньше, помнишь? Ну, поебёмся... втроём... А, ма? Спу-устим!..

— Прям щас? – задумалась Валя. – Мужики здеся. Не стрёмно?

— Не-е! – заухмылялись обе. – Муж велел: приедем - ебитесь!

— Ах му-уж велел? Ну, раз муж... – её смущали близкие голоса «мужа» с Колей за окном. Но бесстыжие девки, не церемонясь, уже щупали её половые губы и, оголив плечи, щемили губами соски.

– Чо дразните, лукавые? Да не забыла мамка, памятлива! И охота вам? – сдалась Валентина. – Ну, лады. Ведите в кроватку...

— Ура! – шёпотом завизжали девки и, ловко обнажив её, наце-ловывали ей ляжки, голый зад - сочно, громко. Она опасливо ныла:

— Погодь! Погодь! Как бы нам мужиков отсель спровадить?.. - и дребезжащим противным голоском возопила в окно. - Ко-о-оль!

Во дворе ожесточённо и весело матерились два механика.

— Ко-о-оль! Вина-то девочкам! Забы-ыли? Сгоняйте с Мишей, раз машина!.. Чо, оглохли?

— Нашим козлам тачка слаще бабы! – ругнулись близняшки.

— Щас я их... козлов... достану, – шёпотом отозвалась Валя и завопила во всё горло, – В район сгоняйте! Ко-о-оль! В мага-аз! Магаз-то в районе!

Сладенько ёрзая промежностью, подсаживаясь на жадные пальцы девок, Валя опять проговорила заговорщицким шёпотом:

– Щас уедут... Часа на два-три... А мы и поиграем... Эх, коли б нам елдачками побаловаться!.. любы мои! Жаль, нету!.. Забыла уж, каково с ними... Эх, кабы щас с Тянитолкаюшкой!

— Как это «нету»?! Целый чемодан! Все твои привезли, ма! И новых, которые Миша накупил... штук шесть!

— Шесть? – переменяясь в лице, Валя ахнула. – Откуда?!

— А мы знаем? Мишку спроси. Держи своего! – Алина, присев к чемодану, извлекла длинный розовый колбасон ТТ. – Узнаёшь?

— Роднульку да не узнать! – всплеснула руками Валя.

Содрав липнущий к елдаку целлофан, взялась целовать его, лизать, нюхать. В ноздри ударил химический «немецкий» запах пластика пополам со свежим, отчётливо-родным фекальным амбрэ.

– Фу! – скривила Валя губы. – Алён! Алин! После попы мыть же надо! Сколько раз говорено? Мы-ыть! Сразу! Идите к рукомойнику. Э, мылом нельзя! И это, смажьте его! Вазелин на припечке...

Пока девки, звякая штырём рукомойника, мыли елдак - Валя застелила клеёнку под свежую простынь; свернув, убрала одеяло, забросила подушки к стене и легла посерёдке набок. Вытаскивая из чемодана разномастные елдаки, по-очереди клала их перед собой, восторгалась, вздыхая и хихикая, дивилась разнообразию форм.

— Ай, красавцы! Новые! – широчайше лыбилась Муха. –Оказывается, во какие есть! Ай, зятёк! Угодил тёщеньке!

За елдаками на простыню чёрными змеями легли плётки, кнуты, кожаные и стальные связки, клёпаная чёрная сбруя. Половина новьё, а остальные – все их с Мишей самоделки!

Розовая от удовольствия Муха любовалась на богатство, разбросанное на простыне перед нею и вспоминала - как, высунув язык от старания, Мишка копировал с глянцевых страниц похабных немецких журналов, как она по его кривым и старательным рисункам кроила заготовки из кожи – больше по наитию и собственной смётке. Припомнила, как старалась, чтоб похоже было, чтоб всё как у немчуры... Сырой овчины, из которой делались выкройки, в доме было завались, вдобавок Мишка, у которого за плечами имелся химико-технологический техникум, любую кожу мог выделать на любой манер – пожалуйста! Хоть бы рыбью!

— Два народных умельца, блин! – хихикнула Валя.

Как бы то ни было, работа шла, дело у Вали с Мишкой спорилось. Из мягкой тягучей кожи плелись широкие ремни, хвостатые плётки, связки, маски, чехлы – всего и не упомнишь!

Валя вечера напролёт пулемётно строчила на Зингеровской машинке, ногой качая педаль. Стальная игла пробивала любую кожу, даже втрое сложенную. Мишка в своей оборудованной верстаком сараюшке точил на станке всяких размеров «морковки» и прибегал с ними к Вале – подходят ли?

Ласковая весёлая Валя (конечно подходят, хер мастер!) облегала их кожей, затягивала швы. В корзину для срамных поделок летели кляпы, красивые жопные затыки. Готовые изделия Мишка, помешанный на железках, к месту и не к месту украшал клёпками.

После начиналось самое волнующее: мастеровая парочка растелешивалась и то за рабочим столом, то у Мишкиного верстака примеряла и подгоняла самоделки под собственные «размеры».

Перевозбуждённые, радостные, они с Мишкой, помнится, сношались до изумления, до блевоты, до смертного хрипа!

Раз, пробуя плеть, Мишка увлёкся, распорол ей жопу до кровавых брызг. Тогда в ответочку Валя, стянув скрипящей сбруей исхлёстанные чресла и нацепив ТТ, забежала садисту за спину, хищной лаской скакнула ему на копчик и, раздвинув волосатые дольки Мишкиной жопы, сделала то, о чём давно мечтала, но допрежь не решалась мечту эту осуществить. Повода настоящего всё не было, а тут и повод нашёлся: законная ответочка. Всё мясо ей ободрал, гад!

Валя пальцем нашла резко дрогнувшую ямку сфинктера. Надавив, приоткрыла, приставила тупой влажный кончик залупы. «Ну, Ми-шень-ка моя!» - рывком бёдер впихнула ТТ в жопу охуевшего от неожиданности Мишки и, не давая ему опомниться, буйно зашлёпала лобком ему в копчик...

На утренней дойке Валя, усталая донельзя, шепнула Матрёне:

— Слышь, Мотря! Я с Ми-шень-кой поиграла надысь. В жопки, прикинь! И угадай, кто раком стоял?..

Как выяснилось вскоре, зря Муха такое шепнула всё понимающей, но болтливой Матрёне. Да, сперва Мотря в восторг пришла, пошли у них поцелуи, бабские милые обнимашечки. Даже разделись, даже прилегли чуток – вот как припекло обеих! Всё от её ТТ-шечных с Мишкой вчерашних игрищ.

Ну, Валя помимо обнимашек ещё и коровку свою кое-как доила – животину ждать не заставишь, ей человеческие проделки неинтересны. Короче, Валя коровку за сиськи на вымени дёргала, а Матрёна – Валю. То за сиськи, то и в пизду. Весело было!

Валя насилу отдоилась и, укрыв марлей ведро, поволокла его в дом – цедить парное молочко через марлю, да по банкам его разливать, да в подпол на ледник ставить – чтоб не скисло.

А Матрёна, сука говорливая, тем же часом разбудила Мишку и... сдала Валюшку с потрохами. И без того злой со сна Мишка от обиды на Муху побурел, разъярился. Бросился к Валентине, извлёк её из подпола, толкнул к Мотре, велел обеим раздеться догола.

Чо ж, разделись. Мишка, рыча, намотал на кулак ремень.

Сперва тяжёлой сыромятной кожей отходил обеих: бабы, винясь перед ним, гнулись в три погибели, но уворачиваться не смели – чтоб Мишка ещё больше не озверел.

Отхлестав обеих по чём попало, разошедшийся ёбарь оставил хнычущую неженку Матрёну, а Муху, главную виновницу, наоборот, связал, заткнул кляпом рот и в таком беспомощном виде свалил кулём в садовую тачку – и велел Матрёне отволочь тачку на двор. А сам уселся думать, чо бы ещё с виноватой учинить.

Муха, конечно, поклялась-покаялась бы ему, вину бы отмолила - да рот ей, бедолаге, так запечатали вгорячах, что едва скулы не вывернуло. В общем, лежала она в тачке, свёрнутая не пойми каким клубком и томилась. Мишка в избе с Матрёной уже и пожрали, и молока попили, и поеблись даже – судя по Матрёниному сладкому ору. А Мишка всё думал. А Муха уже затекать начала.

Ещё её, голую, мошкара, проклятущая, заедала...

Уж и наполдни колхозный скот прогнали по улице. И тень с сарая переместилась, и начало Мухе жопу, к самому солнышку из тачки выставленную, припекать Нешуточно.

Наконец Мишка придумал.

И повезли Валюшку огородом – надо полагать, в конюшню. Колёса тачки вязли в сырой земле, пленницу подбрасывало на комьях; скрученные с запястьями ступни скребли в борта, согнутый дугой хребет ранило колким сором со дна.

Поглаживая её красные, обваренные солнцем ягодицы, Мотря на ходу, пригибаясь к торчащей Мухиной жопе, блудила в пизде языком; Валя бессильно сучила ляжками.

Вот Мишка встал полущить гороху с подвернувшейся некстати грядки, кинул Матрёне затык: «Вдуй дуре!». Мотря, не колеблясь, тут же и «вдула» подруженьке.

Чего-чего, а дрочить Мотря умела. И елдаком и языком.

Стыдно признаться, Валя потекла в три ручья. И позорно сдалась, стала спускать - на глазах раздувающего ноздри Мишки...

Спускала как всегда беспамятно; очнулась Валя, глядь: она уже в конюшне, вывалена из тачки и, покачиваясь, связанная висит раком в станке для случки. И, привет всем родным и близким: сырую пизду Мухину жеребец нюхает. С неподдельным интересом.

Вона чо дрочили её! Поняла Муха тотчас: запах её пиздяной смазки добывали, чтоб у Орлика хер на бабу встал!

Тут ведь вот какое дело, непростое и, скажем так, секретное.

Держали жеребца особняком, в табун не пускали – и неспроста. Норовистый четырёхлеток огородов не пахал, пашен не боронил. Он, породистый хренок, крыл кобыл – и колхозных, и чужих, привозных. Ну ещё изредка ходил под седлом у старого Лося - когда тому охота приходила покобениться перед наехавшим из района начальством.

А ещё Орлик исполнял главную, тайную миссию – не в добрый час удуманную заковыристо мыслившим председателем.

В станке, в кожаных тенетах, Мухой же, понаторевшей на кожаном шитье, сплетённых - Орлик раз в неделю как по расписанию ёб охочих до такой поганой забавы баб. Охотницы не переводились – некоторых, гладких и важных, лосьёном спрыснутых, Лось из района спецом привозил к Орлику на расправу на своём газоне. Позорное дело ладилось, ширилось и процветало под присмотром Матрёны, к жеребцу для одного этого, видимо, и приставленной.

И вот со временем Орлику бабы слаще кобыл сделались!

Поэтому, когда умело раздроченную, кипящую Муху подтянули под брюхо уже стоящему в станке коню – то баболюбец четырёхногий, почуяв Мухину течку, хищно выложил ей на спину двухаршинный хер из паховых складок. Муха вскинула было жопу и поникла. Тут не вывернешься – привязали её как надо. И тенета крепкие – сама же в три слоя прострачивала их «Зингером».

Мишка, подвинув качающуюся в связках Муху лицом к себе в пах и держа её за уши, сунул ей в рот свою залупу:

— Но, кобылка! Поехали!

Муха, распознав губами и языком нормальный человеческий хуй, обрадовалась было, но напрасно - всё только начиналось.

Матрёна ремешками, обёрнутыми вокруг ляжек, растянула Мухины ноги в стороны самым немилосердным образом и, застопорив ремни, сноровисто втиснула ей в пизду залупу Орлика.

Огромный уд жеребца, показалось Мухе, разъял её тело вдоль по хребту – надвое. Орлик, наседая сверху и зверски хрипя, вмял несчастную Валю ёкающим пузом в скрипучие ремни подвеса; нырнув поплавком, она смачно чиркнула титьками по унавоженной липкой соломе.

Процесс, для Мухи не диковинный, но мерзкий, пошёл своим чередом. Муха не сопротивлялась, терпела, потела и лишь крякала в изнеможении плотно занятым ртом. А больше ей ничего и не оставалось. Ебля – занятие ей привычное. Немного и потерпеть, благо Орлик дело своё тоже знал и совершал его напористо и быстро.

Болотно чавкал Матрёнин затык, тяжко прыгавший в жопе – это ей потом зачтётся, паскуде! Но помечтать о сведении счетов с предательницей не удавалось – ибо Мишка, всерьёз увлёкшись минетом, не давал Мухе дыхнуть. Тем временем Орлик, толково и горячо засаживая человеческой самке, по своему обыкновению не медлил: раздув ноздри и осадив мощный круп на задние копыта, жеребец тремя толчками выплеснул в пизду полковша молофьи...

Мишка за Орликом - тут как тут: дурашливо игогокая, лупанул очередями в горло блюющей от удушья Мухе. Молофьи у него было поменьше, чем у коня, но Мухе в тот момент хватило, что называется, за глаза и за уши... Спасибо, родной, накормил!

Устало отдувающийся Мишка вывел Орлика из станка и, поручив его дальнейшим заботам Матрёны, вернулся к раскачивающейся в тенетах Мухе. Потрепав по жопе, развязал Муху - и она шлёпнулась всем прикладом в навоз. Мишка засмеялся, Матрёна где-то рядышком с ним поддакивала ему дребезжащим гаденьким смехом. Ну не сволочи?

Ебарь ещё поглумился слегка, пробивая ей, поставленной в солому раком, лёгкие, но обидные поджопники. После ещё велел лечь на спину, и, встав над Мухой, длинно и сладко помочился.

И, стряхивая последние капли на титьки, пообещал ей, обоссанной и истерзанной:

— Ещё хоть раз болтать с Матрёной вздумаете про «Ми-шень-ку» - отдам Орлику, чтоб в жопу обеих трахнул. Ясно вам, суки?

Остаток вечера она, задавив обиду, лизала неугомонной Матрёне пизду. Уж и Мишка ушёл, а той всё мало было. Валя, паря мыслями в выси неземной, равнодушно шоркала кислым от Мотриных соков языком. Матрёне-то было хорошо: похотливо бормоча, она спустила за час трижды, каждый раз сучьим ором пугая притихшего было Орлика.

Затемно уже неживая Валя на негнущихся ногах, вся с головы до пяток в нечистой жиже доплелась до бани, роняя за собой вязкие капли Орликовой кончи. Ох как умна она стала теперь! Ох умна!

— Научили, сволочи! – ворочала она распухшим языком. – Влили дуре ума-разума! Спасибо, родные!

Две недели была Муха тише воды, ниже травы... Мишке ни слова упрёка, ни слова и Матрёне. Никому - ни звука, ни взгляда.

Мишка соскучился первый: похотливо урча, чмокал в шею, пристраиваясь ебаться. Муха, покорна и тиха, поддавалась – но как? Уподобившись снежной королеве, она и жопой в сладких корчах не била, и благим матом не орала. Даже не пердела, даже не ссалась. Тупо лежала под Мишкой - лапки кверху, зенки в потолок.

Потрясённый её небывалой холодностью, Мишка было запил. Но пить он по-еврейски не любил, да и не умел - и скоро ему это питьё опротивело. А ебаться ему хотелось необыкновенно. Приступал он к Мухе и так, и эдак, драконил её по-всякому, злодей.

Как ей удалось ледышкой столько бесчисленных часов притворяться, не пикнуть ни разу, и даже, секретно от Мишки, всё-таки кончить разиков пять-шесть (а кто б не кончил-то, в лютых Мишкиных тисках?) – останется навеки загадкой.

Но она выдержала. А Мишка сломался. Первый.

Однажды он, пьяный не столько от водки, сколько от горя, явился с топором, плача, повалился пред Мухой на колени:

— Руби-и-и-и! Р-р-руби-и-и дур-р-р-р-рака-а-а! Муха-а-а!

Она не стала дальше ломать княжну Тараканову, выхватила у «дур-р-р-рака» топор.

До смерти перепуганная, Валентина наклонилась к нему, зашептала в опухшие солёные губы льющего слёзы ёбаря:

— Всё! Всё, Мишка! Всё, родной!

Тотчас же, вдвоём, согласно порешили: западло, учинённое над Валентиной, навеки похерить. И похерили, а чо? Переглянулись – и забыли. Женщине нельзя иначе – с своим любимкой.

И перешли к сладенькому. К Валюшкиной «страшной мести».

Матрёну с самого утра, вместях подступив к ней с обоих сторон, сунули в маску, обездвижили, опутав ремнями и даже цепкой - поперёк пизды, чтоб злей натирало. Оттащили к Орлику в конюшню и свалили в навоз.

— До вечера! – ухмыляясь, попрощалась с Мотрей мстительница. Жаль, та Муху не услышала – затычки же в ушах! Маска же!..

Вечером Муха оторвалась: елозя на хую ёбаря, пялила Матрёну елдаком - строго в жопу – и притом до онемения рук хлестала её, визжащую, по чём попало:

— Чо, сука? Ручки-ножки бо-бо, жопка бо-бо? Ну, получай!

Согласный на всё Мишка, моментально спустив Валюшке и не смея снять её с хуя, смирно ждал, пока она натешится с пленной. После, повинуясь её короткому кивку, сам встал раком возле раскоряченной Мотри; Муха, содрав с неё, утробной охающей, связки, путы и всё остальное – всё равно та, затёкшая и обессиленная, пошевелиться не могла - тотчас упаковала в ту же маску ёбаря.

Вот он, миг расплаты! Трахая Мишку обожаемым ею ТТ, которым только что насиловала Матрёну, Валя победительно щипала глухо мычащего ёбаря за яйца, хлестала его ремнём по волосатым полужопиям, язвила:

— Ми-шень-ка! Не слыши-ишь? А-ха-ха! Всё как пожелаешь!

Длинный шипастый поршень неторопко скользил, увязая в краснющем, тугом до скрипа Мишкином анусе.

Муха тогда дико завелась: мясисто чеканила лобком, латунным кольцом «ставя печати» на круглой жопе любовника; скаля зубки и показывая «рожи» поникшей Матрёне, она жёстко плющила в ладонях Мишкины яйца и дёргала его за длинный вислый хер.

И, насытив сердце женское, милосердно выдрочила ойкающего «любимку» ладошкой – под равномерные, уже незлые ебки ТТ.

Мишка, несмотря на всю творящуюся в конюшне эклектику, кончил как слон – и, кончив, свалился плашмя, раскинув руки и ноги. Пьяно качаясь, Муха присела над Матрёной, провела по её губам осклизлой тушей ТТ, с размаху лупанула ладонью по щеке.

— Держи пасть, сука!

Та безропотно разинула рот, охватила губами здоровенную залупу.

— Везёт тебе! - подмигнула Муха. - Ссать не хочу. Соси-ка!

Доведя Мотрю до тяжких позывов блевоты, Валя вытащила ТТ, и, став на четвереньки, поцеловала икающую любовницу:

— Ну чо, забыли? Теперь - мир?

— Забыли. – прохрипела Мотря. – Мир...

...Вот она, маска – лично сшитая ею из выделанной овечьей шкуры - вроде мяча с дырками для рта и носа, штукованными по краям грубыми стежками. Горловина на ремне с пряжкой, с боков пробки для ушей. Вещь стильная, классная! Ебаться в маске – такой невыразимо прекрасный ужас - слов не найти! Мишка, к примеру, маски не любил, произвола бабского опасался.

А Муха от маски балдела:

— Как же зыко! Когда ты слепа, глуха; ветер холодит голый зад - а тебя в два ствола ебут неизвестно каким макаром, беззащитную лупят по сисям, ляжкам... всё так нежданно, беззвучно! Зыко!

У Мухи захолодело в животе; оскалив зубы, она задышала, успокаивая бьющееся в груди сердце. Взяв маску, с усилием надела, привычным усилием обеих рук затянула края - от затылка к шее каляным негнущимся шнурком. Овчина туго обжала виски и скулы, пробки зашли в уши. Внутри воняло кислым чем-то. Валя нащупала «свою» метку на горловине, переставила пряжку, застегнула широкий ремень...

— Располнела ты, мать!

Вале сразу оглохла, нечем стало дышать, горло стиснуло хрусткой кожей. Она пошарила рукой по простыне, нашла плеть, размахнулась, стегнула себя по ягодице - раз, два... Хотелось с оттягом - но чо-то трусила сегодня. Удары выходили слабоваты.

— Не то... надо, чтобы другой кто-то... саму себя толком не отпиздишь... - задыхаясь, Валя расстегнула пряжки, потащила маску с головы долой, рискуя обломать красиво опиленные ногти. Маска шла трудно, швы царапали уши. Валя взялась у горла, потянула, выворачивая кожу чулком - и вдруг маска снялась с треском. В дырах шнуровки осталась добрая прядь волос.

— Блядь, блядь, блядь! Вот же! - Валя вдохнула полную грудь воздуха, скорчила гримасу, прокашлялась, засмеялась.

— А пойдёт у нас дело! – заключила она и позвала дочек. – Харэ елду полоскать! Идите!