Посвящается прекрасному автору mashapenerotic и произведению которое вдохновило меня всё-таки начать писать, а не только читать.

— --

В жизни моей мамы мужчины появлялись и исчезали, как тени, ни один не оставляя после себя ничего, кроме запаха чужих духов и чувства неловкости. Пока не появился Сергей.

Он был иным. В нём чувствовалась каменная, непробиваемая уверенность, граничащая с наглостью. Мама, уставшая от неудачников, смотрела на него с обожанием, которого я в ней никогда не видел. Он излучал грубую, почти животную мужскую силу, и она растворялась в этом.

Раньше свои романы мама тщательно скрывала, но с Сергеем всё вышло иначе. Он стал бывать у нас дома, его громкий смех заполнял пространство, а его присутствие я ощущал кожей.

«Ты уже взрослый и должен понимать, что у такой женщины, как я, есть свои потребности, а Сергей умеет их удовлетворять как никто», — как-то сказала она мне после его очередного позднего визита. Смысл этих слов тогда был мне не совсем ясен, но вскоре всё прояснилось.

Сначала из-за стены доносился лишь приглушённый шум, который вскоре сменился сдавленными стонами. Потом мама и вовсе перестала сдерживаться — её смех и его низкий голос стали привычным звуковым фоном нашего дома. А затем и эти звуки стали громче, откровеннее. Они пробуждали во мне странное, смутное волнение, смешанное со стыдом.

Я ловил каждый звук, доносящийся из её спальни, и невольно начинал фантазировать. Мне становилось стыдно за эти мысли, но остановиться я не мог. Постепенно картина в моём воображении стала меняться. Я уже не представлял себя на его месте. Я представлял себя на её.

К моему ужасу и изумлению, это возбуждало меня куда сильнее. Мысли о сильных руках, грубоватой ласке и полном подчинении этой грубости, необузданной энергии овладевали мной, приводя к ярким, почти болезненным оргазмам. Во мне просыпалась какая-то иная, женственная и покорная сущность, которую я не мог контролировать.

Эти фантазии уже не ограничивались ночными бдениями. Они просачивались в учебные будни, заставляя краснеть на уроках и чувствовать себя грязным и потерянным. Я пытался бороться, но сила воли была бессильна против всепоглощающего влечения. Его объектом был лишь один человек — Сергей. Он был моей полной противоположностью: грубый, пропахший табаком и уверенностью. И именно это, отталкивавшее меня прежде, теперь манило с необъяснимой силой.

Я начал подолгу стоять перед зеркалом. Худощавое тело, тонкие плечи, почти женские бедра... Воображение тут же дорисовывало образ: юбка, чулки, туфли на каблуке. Желание примерить на себя эту запретную, манящую атрибутику стало непреодолимым.

Воспользовавшись моментом, когда мамы не было дома, я погрузился в её гардероб. Шёлк, кружево, атлас... Я облачился в чёрные атласные трусики, потом в тонкие телесные колготки. Ощущение скользящей по коже ткани вызывало трепет. Дополнив образ юбкой и своими нейтральными вещами, я поймал себя на мысли, что в отражении смотрит на меня не парень, а стройная девушка.

Сердце заколотилось чаще. А что, если бы Сергей увидел это? Какой была бы его реакция? Отвращение? Гнев? Или... что-то иное? Фантазия заработала с новой силой, рисуя картины, от которых перехватывало дыхание. Я ласкал себя через нежную ткань, представляя, что это его руки скользят по моим бёдрам, и вновь отдавался власти стыдливого, сладкого наслаждения.

Однажды, в самый разряд таких экспериментов, раздался звонок. Мама коротко сообщила, что Сергей уже в пути и попросила встретить его. Паника окатила меня ледяной волной. На третий настойчивый звонок в дверь мне ничего не оставалось, как натянуть поверх женского белья свои штаны и, краснея, впустить его.

«Спал, засоня?» — весело бросил он, переступая порог. Я что-то невнятно пробормотал и попытался ретироваться в комнату, но он, будто не замечая моего смущения, пошёл за мной. Я чувствовал себя уязвимым и пойманным, каждое движение выдавало мою тайну.

Он остановился и внимательно, слишком внимательно посмотрел на меня. В его глазах читалось не осуждение, а понимание. «Твоя мать беспокоится, что с тобой что-то не так, — сказал он тихо, приближаясь. — Но она не видит того, что вижу я. Я вижу энергию, которая рвётся наружу. Женскую. Страстную».

Слова повисли в воздухе. Он подошёл вплотную, и я почувствовал слабость в ногах. Его уверенность была гипнотической. «Не бойся своих желаний, — его голос был низким и властным. — Дай им волю».

Он прикоснулся к моему плечу, и по телу побежали мурашки. Это была не грубость, а утверждение власти, которой я так жаждал. Он наклонился и поцеловал меня. Мир перевернулся. Я отвечал на его поцелуй, чувствуя, как таю, как превращаюсь в послушную, мягкую глину в его руках. Всё было именно так, как в моих самых смелых фантазиях, и это было пугающе и прекрасно.

Идиллию разрушил звонок в дверь. Я вырвался и убежал в свою комнату, срывая с себя разоблачающие улики, сердце колотилось как бешеное. Стыд смешивался с восторгом и горькой обидой от прерванного момента. Я завидовал маме, её праву быть с ним. И я уже понимал, что пути назад нет. Во мне проснулась та самая «сучка», которая жаждала власти этого сильного самца, и усыпить её снова было уже невозможно.

Я сидел на кровати, прислушиваясь к голосам в прихожей. Мамин смех — лёгкий, чуть наигранный — и низкий, спокойный баритон Сергея. Они говорили о чём-то обыденном, о её командировке, о продуктах, которые он принёс. Но каждый звук теперь приобрёл для меня двойное дно. Я слышал не просто слова, а ту самую уверенность в его голосе, которая только что заставляла меня трепетать, и тот самый смех мамы, который теперь звучал для меня почти что наивно.

Она не знала. Не знала, что её сын только что развалился у этого мужчины в объятиях, что её трусики и колготки ещё хранят тепло моего тела под грубой тканью моих джинсов. Не знала, что её любовник видел её сына таким, каким не видела она сама.

В тот вечер их стоны за стеной прозвучали для меня иначе. Раньше они были просто звуком, фоном, вызывающим смутное возбуждение и чувство неловкости. Теперь же я слушал их с новым, острым и горьким пониманием. Я ловил каждую интонацию, каждый стон Сергея и сравнивал.

Его движения с ней были такими же властными? Таким же низким, хриплым шёпотом он говорил ей те же слова, что и мне?

«Моя сладкая. Моя хорошая девочка». От этой мысли по спине бежали мурашки, а в низу живота закипала странная, тёмная зависть.

С мамой он был... громче. Её стоны были яркими, демонстративными, почти театральными — отрывистыми вскриками, за которыми следовал её же сдавленный смех. Со мной же он был тише, сосредоточеннее. Его власть надо мной не требовала шума. Она была тотальной и безоговорочной. Мои собственные звуки были тихими, прерывистыми, больше похожими на всхлипы, на сдавленное дыхание, которое я не мог контролировать. Не крик, а полная капитуляция.

И я поймал себя на мысли, что мне нравится это различие. Нравится думать, что с ней он просто удовлетворяет плотскую страсть, а со мной... со мной он открывает что-то иное. Что-то более глубокое, более интимное и порочное. Её он трахал. Мной — овладевал.

Когда мама уехала в командировку, в квартире воцарилась звенящая, напряжённая тишина, полная невысказанных обещаний. Тишина в квартире после её отъезда была густой, звенящей, словно воздух перед грозой. Она была наполнена не пустотой, а ожиданием. Мы с Сергеем остались одни, и правила игры мгновенно изменились. Вернее, исчезли вовсе.

Я больше не переодевался тайком. Я готовился. Надел те самые чёрные атласные трусики и тонкие, почти невесомые колготки, зная, что сейчас их увидит он. Что их снимет он.

Он пришёл, и его взгляд скользнул по мне — оценивающий, одобрительный, собственнический. В нём не было и тени удивления, будто он всегда знал, что под моей обычной одеждой скрывается это — послушное, ждущее тело.

Мы не стали тянуть с нежностями. Страсть, копившаяся все эти дни, вырвалась наружу. Он был грубее, чем в первый раз, более прямолинейным в своих желаниях. И я был этому безмерно рад. Его грубость была языком, на котором я теперь жаждал общаться.

Он прижал меня к стене в коридоре, его руки грубо обшарили моё тело, нащупывая очертания бёдер под тканью, с силой впиваясь пальцами в мою плоть.

«Вот ты какая, — прохрипел он, и в его голосе звучала знакомая ухмылка. — Вся такая шёлковая, для меня приготовилась».

Он не тратил время на прелюдии. Его поцелуй был жадным, требовательным, лишающим дыхания. Он обходился со мной не как с хрупкой драгоценностью, а как с желанной вещью, которую наконец-то заполучил. И в этом было больше правды, чем в любой нежности.

Когда он вошёл в меня, боль была острой и яркой, но за ней тут же последовала волна такого всепоглощающего удовольствия, что я закричал — тихо, сдавленно, точно так, как и представлял. В этот момент мысль о матери пронзила меня особенно остро.

Он трахал её на этом же диване. Сейчас он трахает меня. Но это было непохоже. С ней он, должно быть, играл в какую-то игру — любовника, страстного мужчину. Со мной игры кончились. Здесь была только грубая, животная правда: он — самец, я — та, кто ему подчиняется. Его движения были не просто любовными толчками; это было утверждение власти, завоевание территории, помечание своей собственности. Каждый удар его бёдер в мои отзывался эхом во всём моём существе, стирая всё, что было до этого, оставляя только него.

И когда он кончил, заполняя меня своим теплом, его низкий стон был не таким, как с ней. Он был глубже, более животным, более... настоящим. Он рухнул на меня всем весом, и я чувствовал, как бьётся его сердце, чувствовал запах его кожи, смешанный с запахом секса.

Лёжа рядом, он провёл рукой по моему бедру, по моим колготкам.

«Нравится?»— спросил он просто, и вопрос повис в воздухе, полный множественных смыслов.

Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Стыд ушёл, растворился в физическом удовлетворении и странном чувстве завершённости.

«Она... она так не может? », — выдохнул я наконец, сам удивившись своей смелости.

Сергей повернулся ко мне, и в его глазах мелькнуло понимание. Он ухмыльнулся, довольный.

«Кто?Твоя мама? Конечно, нет. Она женщина. Она принимает, но она всегда остаётся собой. А ты... — его пальцы снова легли на шёлк, прикрывающий мою кожу. — Ты становишься кем-то другим. Ты растворяешься. И в этом вся прелесть».

Он сказал это без жестокости, как констатацию факта. И я понял, что он абсолютно прав. Мама искала в нём мужчину для себя. А я в нём искал возможность потерять себя. И он давал нам обоим именно то, что мы хотели. Но только мне он давал нечто большее — возможность стать собой. Тем, кем я боялся быть.

На следующее утро я проснулся от звука шагов на кухне и запаха кофе. Я лежал, не решаясь пошевелиться, прислушиваясь к каждому звуку. Это был его дом теперь. Его территория.

Дверь в мою комнату открылась без стука. Он стоял на пороге, опираясь о косяк, с двумя кружками в руках. Он смотрел на меня — спящего, растрёпанного, укрытого до подбородка одеялом, под которым я был голый. Его взгляд был спокоен и владен.

«Подъём, соня. Кофе остывает».

Он говорил так, будто мы делали это годами. Будто это было наше утро, наша рутина. Я сел, стараясь не выдать смущения, и взял предложенную кружку. Пальцы наши едва коснулись. Он не ушёл, а присел на край кровати, закурил, наблюдая, как я пью. Молчание было уютным, но оно давило на меня всей тяжестью происшедшего и того, что ещё могло произойти.

«Ноги у тебя красивые», — вдруг сказал он, выпуская струйку дыма. Взгляд его скользнул по контуру моих ног под одеялом. — «Худые, длинные. Женские».

Я покраснел и опустил глаза в кружку. Комплимент был неожиданным и обжигающе интимным. Он назвал часть моего тела красивой. Женственной. И от этого по телу разлилась тёплая, стыдливая волна.

День прошёл в странном, сюрреалистичном симбиозе. Он вёл себя не как гость, а как хозяин. Распоряжался на кухне, включал музыку, которую хотел слушать, развалился на диване с ноутбуком. Я перемещался по квартире как тень. Ловил его взгляд на себе и замирал, чувствуя, как учащается пульс.

К вечеру напряжение достигло пика. Он позвал меня в гостиную, чтобы посмотреть фильм. Я сел в кресло, стараясь сохранить дистанцию, но он лишь усмехнулся и сказал мне.

«Иди сюда. На диван».

Я подчинился. Он лежал, развалясь, и без лишних слов притянул меня к себе, устроив так, что я полулежал у него на груди, его рука тяжело и уверенно лежала на моём бедре. Я замер, боясь пошевелиться, слушая, как бьётся его сердце под щекой. На экране что-то мелькало, но я не видел ничего. Вся моя вселенная сузилась до точки соприкосновения его ладони с моим телом через тонкую ткань пижамных штанов.

Его пальцы начали медленно двигаться, почти нежно поглаживая моё бедро. Это был не порыв страсти, а нечто более обжигающее — спокойное, уверенное обладание. Он водил рукой по моей ноге, как будто изучая, наслаждаясь фактурой, правом это делать.

«Расслабься», — пробурчал он над самым моим ухом, и от его голоса, низкого и вибрационного, по спине побежали мурашки.

Я позволил себе обмякнуть, прижаться к нему чуть сильнее. Его пальцы стали смелее, подползая выше, к пояснице, забираясь под край майки, касаясь голой кожи. Я закрыл глаза, полностью отдаваясь ощущениям. Это была не просто ласка. Это был ритуал. Утверждение того, что я принадлежу ему.

Он перевернул меня на спину, его движение было плавным и непререкаемым. Он оказался надо мной, заслонив собой свет от лампы, и какое-то время просто смотрел на меня сверху вниз. Его взгляд был тяжёлым, изучающим. Я чувствовал себя полностью обнажённым под этим взглядом, хотя на мне ещё была одежда.

«Сегодня всё будет по-другому», — тихо сказал он. — «Я хочу видеть твоё лицо».

Он не стал торопиться. Он снимал с меня одежду медленно, почти ритуально, как разворачивают дорогой подарок. Каждый слой, падающий на пол, делал меня более уязвимым и одновременно всё более желанным для него, я видел это по его глазам. Когда я остался совсем голый, он откинулся назад, чтобы полюбоваться, и его одобрительная ухмылка заставила меня сгорать от стыда и гордости одновременно.

Он пригвоздил меня к дивану своим весом, но не всей тяжестью, а так, чтобы я чувствовал его силу, но не был раздавлен ею. Его колени раздвинули мои ноги. Я закрыл глаза, не в силах выдержать интенсивность его взгляда.

«Смотри на меня», — приказал он мягко, но не допускающим возражений тоном.

Я послушно открыл глаза. Он смотрел прямо в меня, и в его взгляде не было ничего, кроме тёмной, всепоглощающей концентрации. Это был самый интимный момент в моей жизни. Я был обнажён не только физически, но и духовно — весь мой стыд, моё желание, моя покорность были как на ладони.

Он вошёл в меня медленно, не отрывая глаз. Боль была притупленной, знакомой, почти сразу растворившейся в нарастающем удовольствии. Но сейчас было не только это. Было нечто невыразимо большее.

В этой позе, лицом к лицу, некуда было спрятаться. Я видел каждую эмоцию на его лице — сосредоточенность, наслаждение, власть. И он видел всё моё: моё облегчение, моё обожание, мою полную капитуляцию. Каждое его движение находило отклик не только в моём теле, но и в моих глазах. Я чувствовал, как таю, как исчезаю, растворяясь в нём, в этом моменте.

Он наклонился ниже, его губы коснулись моих, и это был уже не поцелуй, а разделённое дыхание, тихие, прерывичные стоны, которые он ловил ртом. Его руки сплелись с моими, прижимая их к дивану по бокам от головы. Я был не просто под ним. Я был в плену. И это был самый сладкий плен на свете.

Он не сводил с меня глаз, даже когда его движения стали резче, быстрее. Он наблюдал, как я разваливаюсь на части, как моё лицо искажается от нарастающего экстаза. Он видел всё. И ему это нравилось.

Когда пик наступил, это было не взрывом, а тотальным, всепоглощающим растворением. Я не закричал, а застонал, захлёбываясь, и слёзы сами потекли из моих глаз. Он не отворачивался, а смотрел, как я плачу от переполнявших меня чувств, и в его глазах читалось глубочайшее удовлетворение.

Он рухнул на меня, и я ощутил всю его тяжесть, его потное, горячее тело. Его лицо уткнулось в мою шею, и он издал долгий, глубокий выдох. Мы лежали так, сплетённые, пригвождённые к дивану этим моментом, и я чувствовал, как его сердце колотится в унисон с моим.

Он не ушёл сразу. Он остался внутри меня, тяжёлый, расслабленный, и его рука лежала на моей груди, как будто так и должно было быть.

«Вот видишь, — прошептал он наконец, его губы коснулись моей мочки уха. — Совсем как муж с женой».

И в этих словах не было насмешки. В них была странная, извращённая нежность. И я понял, что это — эта поза, этот взгляд, эта полная, безоговорочная открытость — было куда более интимно и страшно, чем любая страсть в темноте. Это было признание. И я принял его, как и всё остальное, что он мне давал.

Следующее утро началось с тишины, но на этот раз она была иной — не звенящей и напряжённой, а мягкой, обволакивающей, почти домашней. Я проснулся первым. Лучи солнца падали на пустую половину кровати, и на мгновение сердце ёкнуло от страха, что всё это был сон. Но потом я услышал мерный, громкий храп из гостиной и улыбнулся сам себе, чувствуя глупую, почти девичью радость.

Осторожно подобрав с пола его футболку, я натянул её на себя. Ткань была грубой и пахла им — табаком, потом, чем-то неуловимо мужским. В этом запахе была такая неприкрытая реальность, что аж перехватывало дыхание. Я вышел в коридор на цыпочках. Он спал на диване, раскинувшись, как хозяин, закинув руку за голову. Одеяло сползло, обнажив мощный торс, и я на несколько минут застыл, просто глядя на него, на этого мужчину, который перевернул мой мир с ног на голову.

Желание сделать что-то для него, что-то хорошее, возникло внезапно и мощно. Я хотел, чтобы этот день был идеальным. И у меня была идея.

На кухне, потягивая кофе, я строил планы. А потом мой взгляд упал на мамину спальню. Дверь была приоткрыта. Раньше это была запретная территория, место, куда я пробирался тайком, с бьющимся сердцем. Теперь же всё было иначе. Теперь у меня было... разрешение. Не явное, конечно, но та уверенность, с которой Сергей входил в мою жизнь, давала её и мне.

Я вошёл туда уже не как вор, а как... как кто? Я ещё не знал. Гардероб мамы встретил меня знакомым шелестом шёлка и запахом её духов. Но на этот раз я выбирал не для тайных игр, а для него. Я хотел увидеть одобрение в его глазах.

Мои пальцы скользнули по стойке с платьями. Я выбрал не что-то вызывающее, а простое чёрное платье из мягкого трикотажа, которое облегало фигуру. Оно пахло ею, и в этом был странный, порочный шик. Затем — лёгкие, почти невесомые колготки с ажурной резинкой. Каждый предмет одежды я надевал медленно, с наслаждением, уже представляя его реакцию.

В зеркале на меня смотрела странная, сюрреалистичная картина: её платье, её чулки на моём теле, и сверху — его просторная футболка, пахнущая им. Две самых сильных личности в моей жизни сливались на мне воедино. От этого зрелища закружилась голова.

Я не стал переодеваться. В этом гибридном наряде я чувствовал себя... правильно.

Весь день прошёл в приятных хлопотах. Я пошёл в магазин, купил хорошего мяса, его любимого пива, каких-то закусок. Денег он оставил на тумбочке, целую пачку, без лишних слов. Я готовил, надев поверх платья мамин фартук, и ловил себя на мысли, что напеваю под нос. Я накрыл стол в гостиной, поставил салфетки, достал мамины хорошие свечи. Всё это казалось одновременно нелепым и невероятно важным.

Когда снаружи начало темнеть, я зажёг свечи. Пламя отражалось в стекле окон, и наша квартира преобразилась. Она стала уютной, тёплой, почти что... нашей.

Ключ повернулся в замке ровно в восемь. Сердце ушло в пятки. Он вошёл, снял куртку, и его взгляд сразу упал на стол, на свечи, на меня в полумраке.

Наступила пауза. Он молча оглядел всё — накрытый стол, платье, выглядывающее из-под фартука, мои ноги в колготках. Его лицо было невозмутимым, и я боялся сделать вдох.

Потом он медленно, широко ухмыльнулся. Это была не та ухмылка хищника, что была раньше, а нечто более спокойное, одобрительное.

«Накормить меня собралась, красавица?» — произнёс он, и в его голосе прозвучала та самая, сбивающая с толку нежность.

Он подошёл, обнял меня за талию и потянул к себе. Его губы пахли холодным воздухом и табаком. Поцелуй был не жадным, а благодарным.

«Красиво», — бросил он, отпуская меня и садясь за стол. — «Очень красиво».

Мы ели. Он ел с аппетитом, хвалил стейк, разлил пиво по бокалам. Говорил о своих делах, о какой-то работе. Я почти не слышал слов, я тонул в атмосфере. Я сидел напротив него в платье своей матери, при свете свечей, и мы ужинали. Как муж и жена. Как любовники. Как кто-то, кем мы никогда официально не будем.

В какой-то момент его нога под столом нашла мою. Он не убрал её, а так и оставил — тёплый, тяжёлый сапог прижатым к моей ступне в тонком нейлоне. Этот крошечный, скрытый от всех контакт был порнографичнее любого прикосновения. Я краснел, отводил взгляд и не мог сдержать глупую улыбку.

Когда ужин закончился, он откинулся на спинку стула, допивая пиво, и посмотрел на меня оценивающе. «Ну что, — сказал он. — Теперь десерт».

И в его глазах уже не было намёка на домашнюю идиллию. В них снова загорелся тот самый, знакомый, животный огонь. Но на этот раз он горел для меня. Для меня, сидящего в мамином платье за маминым столом. И я понял, что это — быть на её месте, быть ею для него — было именно тем, чего я хотел всё это время.