После обеда ехать по городу было легко. Горожане в большинстве своем предавались послеобеденному сну, и лишь немногие в ужасе отскакивали от стремительно несущегося по узким улицам черного возка, как от чумной телеги, доверху набитой трупами, и прижимались к домам. И лишь один бродяга сунулся, было, под колеса и получил от Жозефины хлесткий удар бичом, распоровший его ветхую одежду и немытую кожу на спине. Он с воплем отскочил и скрылся в переулке. Но пассажиры возка этого не видели, ибо негоже было монахиням смотреть на горожан и мирские дома. Вдруг кто-то захочет вернуться и забрать свой пай и подношения монастырю, а они часто были немаленькие. Одни сундуки чего стоили, и не пустые! В одних – посуда из венецианского стекла, а других тонкие ткани из французского Лиона и кружева из Брабанда, в третьих – ценные книги по богословию, схоластике и другим наукам.

Целительницу Агнис интересовали только книги по медицине. И, желательно, с цветными картинками – переводы Гиппократа, Авиценны, Парацельса. Но сейчас она перебирала свои склянки и порошки, с волнением думала о том, что она впервые за много лет увидит вблизи мужской половой член, пусть и стариковский, вялый, мягкий, как мокрая тряпка, пощупает мошонку, покатает яички.

Послушницу Клариссу волновало другое. Она слушала город, его жизнь, и почти ничего не слышала, кроме грохота колес, криков Жозефины и свиста ее хлыста, гулявшего по лошадиным спинам. Но вдруг, где-то вдалеке она услышала пение. Возок подъехал ближе, и настоятельница сказала:

— Это поют кастраты. Голоса, как у мальчиков или женщин, но имеют мужскую силу. Правда, красиво?

При монастыре Сент-Клэр тоже был хор, и монахини и послушницы отлично пели псалмы и даже выступали перед знатными горожанами, отгороженные от мира тонкими тканями. Но тут...

— Останови-ка на минуту! – властно приказала Эрминия. – Послушаем немного. Это хор Риккардо Броски, местного богача и мецената.

Матушка-настоятельница сама не пела из-за хриплого от рождения голоса. Сестра Агнис ее лечила травами, но безрезультатно. А слушать Эрминия любила, и не только пение. При монастыре были и арфистки, и флейтистки, и даже одна органистка, игравшая на переносном органе. Одно время Эрминия начала задумываться о постройке собственного большого трехклавиатурного органа, но для монастыря это было слишком дорого, а кардинал Гаэтано Балуффи денег так и не дал. Оставалось надеяться только на меценатов или тайных покровителей, вроде того же престарелого епископа Джованни ла Мичелла, заручиться поддержкой которого еще только предстояло, да и то удачном лечении.

— А как делают кастратов? – слегка покраснев, спросила Кларисса у Агнис.

— Пока матушка слушает хор, – ответила целительница. – Я попытаюсь тебе объяснить.

Огн достала из своего мешка большой блокнот и принялась рисовать в нем свинцовым карандашом. Рисовала и объясняла.

— Когда мальчик созревает, становясь вначале юношей, а затем мужчиной, он сначала просто растет, а затем его член вырастает в несколько раз, яички начинают производить семя, а, главное, у него меняется голос, становится ниже и грубее. Для того, чтобы тембр голоса не изменился, но обрел мужскую силу, у мальчика удаляют яички, или вместе с мошонкой, или пустую мошонку потом зашивают.

— Это, наверное, так больно! – со слезами на глазах спросила Кларисса. – И зачем?

— Сразу два вопроса, – усмехнулась Агнис. – Сначала первый. Для того, чтобы во время операции пациенту не было больно, ему можно дать настойку опия. Но некоторым это не помогает, и они умирают от болевого шока, у других развивается воспаление, и они тоже умирают. Так что певцов-кастратов очень мало. А тут собрался целый хор. Удивительно! Теперь второй вопрос, зачем. В церковных хорах петь женщинам запрещено, а партии для высоких голосов существуют. Вот кастраты их и заменяют. Но согласись, мерзко быть мужчиной, и не мочь того, чтодругие, нормальные мужчины делают без особого напряжения.

— Я бы запретила эту самую кастрацию, – тихо сказала Кларисса и надолго замолчала.

Наконец хор перестал петь, и возок двинулся дальше.

Одну только бывшую портовую шлюху сестру Феодору ничего не волновало, ибо она съела два больших пирожка из еще праздничных запасов, выпила вина и теперь мирно почивала под стук колес. Но молчаливая идиллия долго продолжаться не могла, потому что город кончился. На бедной окраине среди брошенных садов стояла монастырская гостиница, а возле нее – очень нескромный экипаж, на козлах, которого, сгорбившись, сидел кучер в богатой одежде: треуголке, золотой ливрее и красных штанах с белыми чулками - и дремал. «Ай!», – сказала аббатесса. – «Кажется, мы сделали глупость, оставив Жозефину и Терезу в монашеском одеянии. Надо было их тоже переодеть!». Она высунулась из возка и позвала сестер-охранниц в экипаж. Они скрылись за черными дверцами, а монахини и послушница, наоборот, вышли на свет божий.

— Любезнейший! – крикнула аббатесса, выйдя из возка. – Вы кого привезли?

— Знатного сеньора, – ответил кучер. – А больше говорить мне не велено!

— А сеньора не Джованни зовут?

— Джованни, Джованни! – кивнул кучер и заливисто свистнул.

Из дверей показался рослый слуга и призывно махнул рукой.

Вот как, подумала Эрминия, гостиница нашего монастыря, а гости ведут себя как хозяева! Ну, что же, надо войти, а там посмотрим!

— Сестры, будите Феодору, нас зовут! – крикнула она монахиням.

И они вошли в гостиницу.

Первый этаж большого двухэтажного дома был оформлен с бело-серых, а некоторые комнаты – в темных, почти черных тонах. Везде висели распятия и картины из жизни святых. Зато второй этаж выглядел гораздо веселее, там преобладали красные тона и картины из светской жизни, часто довольно скабрезного содержания. У одной из таких комнат стояла пара дюжих ливрейных слуг. В этой комнате и разместился «синьор Джованни», епископ Флорентийский и Миланский.

— Подождите, дамы! – остановил их левый слуга. – Там важный постоялец!

— Найдите себе другую комнату! – сказал правый слуга, судя по голосу, совсем молодой.

— Передайте сеньору Джованни, что пришла сеньора Деменция со служанками! – улыбнувшись краем рта, произнесла аббатиса заранее оговоренное слово, которое почему-то нравилось епископу. – Он меня знает.

Услышав такое странное имя, целительница Агнис едва сдержала смех. Она-то, как никто другой, знала эту «даму» очень хорошо. Деменция частенько навещала монастырских старушек.

Правый слуга доложил сеньору и пропустил дам в комнату. Они вошли и увидели у окна сухонького старичка епископа в скромном церковном облачении: черной рясе на пуговицах димарре с малиновым поясом и маленькой круглой шапочке, тоже малиновой. Правый слуга плотно закрыл дверь и встал возле нее. Епископ поднялся навстречу и произнес:

— А вот и вы, бенедиктинки из монастыря Сент-Клэр! Аббатиса Эриминия, сестра Агнис, сестра Феодора и послушница Кларисса. Рад вас приветствовать! Вот видите, я вас всех знаю. Мои люди везде...

— Мы тоже рады видеть Вас, Ваше преосвященство! – сказала за всех Эрминия, склоняя голову. – Как ваше здоровье?

— Ах, какое здоровье в моем возрасте! Так, остатки былого величия. Откушайте с дороги!

— Если Вы не возражаете, Ваше преосвященство, мы поужинаем после медицинских процедур.

Вперед выступила сестра Агнис. Она решила сразу взять «быка за рога» и спросила: «Что Вас беспокоит, Ваше...», но епископ ее оборвал:

— Зовите меня просто Джованни, или Додо! И обойдемся без лишних церемоний!

— Тогда сеньор Додо, встаньте и обнажитесь.

— Брат Доменико, подойдите и помогите мне! – приказал «слуге» епископ.

Пока переодетый в слугу монах разоблачал епископа, тот разговаривал с «дамами», а Феодора жадными глазами рассматривала угощение на столе. Аббатиса Эриминия перехватила ее взгляд и неодобрительно покачала головой.

Голый сеньор Додо производил впечатление еще более жалкое, чем одетый в церковное облачение. Маленького, сутулого, со впалой грудью, сплошь покрытой седыми волосами, его хотелось погладить по лысой голове и подать на пропитание несколько чентезимо. И член его напоминал более засохший стручок фасоли, чем мужской детородный орган. А вот мошонка казалось несуразно большой по сравнению с его тщедушным телом, и скрывала два величиной с мужской кулак яичка.

— Не так давно я был еще силен, как мужчина! – заявил епископ Джованни ла Мичелла. – Но совсем недавно потерпел полное фиаско, когда хотел заняться... музыкой со своими мальчиками из хора. Желание огромно, а возможностей никаких! Как Вы думаете, сестра Агнис, можно что-нибудь сделать?

— Я попробую, – скромно ответила целительница. – У меня есть средства для восстановления эрекции, потенции и эякуляции. Попробуем первое.

Она взяла синий пузырек, вытащила пробку, и капнула совсем немного в бокал с красным вином. Брат Доменико взял со стола бокал и поднес епископу. Тот взял его обеими дрожащими руками, приблизил к морщинистым губам и сделал глоток. «До дна, до дна!», – сказала Агнис. - «Иначе не подействует!». Епископ повиновался, осушил до дна бокал из тонкого стекла и прилег навзничь, ожидая действия снадобья. Он закрыл глаза и, чтобы помочь действию зелья, начал представлять своих любимцев из хора в разных соблазнительных позах. Но пока это не помогало. «Ничего не получается!», - сказал он Агнис, которая не с меньшим напряжением ожидала результата, поглядывая то на член епископа, то на песочные часы.

— Ну-ка, сестры, поможем брату Додо! – зычно сказала аббатиса Эрминия и первой сорвала с себя пелерину, прикрывавшую белые груди. Вслед за ней это сделали Агнис, Феодора и даже Кларисса, обнажив свои маленькие острые грудки. То ли лекарство помогло, то ли зрелище таких разных и по величине, и по виду грудей, но член епископа, маленький, сморщенный и вялый начал оживать. «Я знаю, как помочь его преосвещенству!». – тихо сказал на ухо Агнис брат Доменико.

Он быстро распустил широкий пояс, удерживавший шелковые панталоны и спустил их до уровня колен. Кларисса ахнула, Эрминия улыбнулась, а Феодора немедленно полезла себе между ног, задрав подолы до подбородка. Ибо член Доменико был велик и достигал середины бедер. Правда, при этом бессильно висел, как у жеребца после того, как он слезет с кобылы. Но член епископа при этом ожил совершенно, приняв вертикальное положение и покрывшись сеткой выпуклых вен. Его впалый живот и тощие бедра покраснели, словно их полили гранатовым соком. «Ага!», – воскликнул епископ Джованни. «Кажется, силы возвращаются ко мне. Давайте лекарство номер два».

— Второе снадобье даст Вам, синьор, желание, – пояснила сестра Агнис, откупоривая пузырек из зеленого стекла.

Она поднесла его к губам лежавшего на спине епископа и дала ему совсем немного, помазав бледный язык. При этом по наущению аббатисы Эрминии сестры-бенедиктинки сорвали с себя платья и принялись ласкать друг друга, нещадно тиская груди и натирая щели между ног. Брат Доменико тоже не остался в долгу и принялся онанировать своего коня. Член епископа налился еще более и принялся подергиваться в такт частому пульсу.

— Теперь третье снадобье! – объявила Агнис.

Она открыла красный пузырек и поднесла его не к жадно открытому рту, а к носу сеньора Джованни. Это был сок мандрагоры великолепной, выращенной на монастырском огороде и смешанный с соками еще полутора десятками соков трав и кустарников. Епископ почувствовал запах маточной слизи женщины, мужского эякулята и ароматов животной страсти, начиная от лошадей и кончая голубями. Джованни ла Мичелла вдруг почувствовал, что вокруг его члена закрутился огненный вихрь. Он открыл глаза и увидел собственный член, извергавший сперму, как фонтан на площади Святого Петра в Риме - воду...

— Он, что, умер? – поинтересовался произошедшим брат Доменико.

— Нет, что Вы! – ответила ему Агнис. – Просто потерял сознание от наслаждения. Такое бывает с подростками и стариками.

Она поднесла к крючковатому носу епископа ароматические соли, и тот вмиг пришел в себя, громко чихнув.

— Это было великолепно! – сказал, приподнимаясь на локте. – Теперь можно и поужинать. А брат Доменико нам что-нибудь споет из Альбинони.

Ужин был, хорош, а еще лучше был брат Доменико. Он брал такие высокие ноты, которые были недоступны женскому хору монастыря, обладал таким сильным голосом, что гасли свечи в люстре под потолком и вибрировали стекла в окне, а его колоратуры были так легки, что не уступали иным женским сопрано. И аббатиса Эрминия сразу положила на него «глаз». Когда он закончил петь, она спросила епископа:

— Он кастрат?

— Да, – коротко ответил епископ. – Он прибился к хору совсем недавно и сразу стал там солистом. Хотите забрать его у меня?

— Хотя бы на время. Я думаю поставить его регентом. Он знаком с нотной грамотой?

— Да. Берите его. Вы мне подарили вторую молодость, поэтому я тоже хочу сделать Вам приятное.

— Прежде, чем мы уедем в монастырь, – вступила в разговор Агнис. – Я бы хотела осмотреть брата Доменико на предмет кастрации.

— Смотрите, он теперь ваш, – ответил епископ. – Мой милый, покажи целительнице Агнис свою мошонку.

Стоявший у двери монах уже успел переодеться в рясу бенедиктинца и сменить чулки и башмаки на сандалии, поэтому он подошел к сидевшей на венецианском стуле без спинки целительнице и просто поднял рясу. Агнис потрогала мошонку пальцами и убедилась, что яичек там действительно нет. Ни больших, ни маленьких, никаких. Но внимательная травница заметила кое-что другое. Среди густых волос, обрамлявших пустую кожаную оболочку, она увидела конский волос, перехватывающий мошонку чуть ниже члена, посмотрела на слишком выпуклый, как у худощавой женщины, лобок и все поняла. Хитрец спрятал яички под лобком в брюшной полости и перевязал мошонку, чтобы они не выпали обратно, подобно бойцам древнегреческой борьбы «Панкратион», где допускались любые, даже самые грубые удары. Агнис посмотрела в голубые глаза Доменико, и он виновато усмехнулся.

Целительница встала и громко сказала:

— Да, он – кастрат. Шов ясно виден. Можно ехать в монастырь.

Прощаясь с добрыми бенедиктинками, епископ Джованни ла Мичелла высказал еще одно пожелание:

— Как бы я хотел поменять черную рясу епископа на красную сутану кардинала!

И обещал орган для монастыря Сент-Клэр.

В черном возке стало немного теснее. Колеса грохотали по булыжникам по-прежнему, а брат Доменико ехал между молоденькой послушницей Клариссой и престарелой сестрой Феодорой, и беззастенчиво щупал и ту, и другую. А что? Он же кастрат!