Одна дома. Это осознание пришло к Евгении не сразу, растекшись по дому тишиной, непривычной и густой. Не было слышно топота детских ног, не гудел голос Артема из кабинета, даже холодильник затих, словно испугался нарушить этот хрупкий мирок. И в этой тишине зазвучало собственное тело.

Легкая усталость после душа была приятной, почти ласковой. Она включила телевизор — какой-то турецкий сериал, где герои сверкали глазами и говорили страстные речи. Но это был лишь фон, белый шум для оправдания. Суть была не в нем. Суть была в осознании, что в прикроватной тумбочке, под стопкой ее же собственных журналов, лежит оно. Манящее. Запретное. Ее.

Это случалось со всеми женщинами, наверное, хоть раз в жизни. Этот тихий, интимный бунт против рутины, против роли жены и матери, даже если эти роли желанны и любимы. Это был момент, когда она принадлежала только себе.

Бабочки внизу живота, порожденные экранной страстью, начали превращаться в настойчивую, теплую пульсацию. Кино рассыпалось искрами по коже, не успевая долететь до сознания.

Она потянулась к тумбочке. Движение было обдуманным и в то же время спонтанным, как ритуал. Пластик был прохладным. Она прижала кнопку, и тихое жужжание стало физическим продолжением ее мысли.

И тут началось самое интересное. Не просто механическое удовлетворение. Ее мозг, ее потаенные фантазии, подхватили инициативу.

Она закрыла глаза представив, что это не ее рука, держит эту чудо-игрушку. Возможно – это вообще что-то иное.

Рука, держащая вибратор, стала чужой. Незнакомой. Сильной и уверенной. Анонимной. В воображении на ее глазах возникла повязка, та самая, из ее снов. Она не мешала, а наоборот, была щитом. Щитом, за которым можно было отбросить весь стыд, все «надо» и «должна», и просто... чувствовать.

Она разрешила себе это. Разрешила быть «шлюшкой» в самом чистом, первозданном смысле этого слова — существом, живущим исключительно для наслаждения, без имени и прошлого.

Фраза «Только ты умеешь так...» прозвучала в голове ее собственным голосом, обращенной к этому невидимому, могущественному незнакомцу. Это было подтверждением ее уникальности в этом вымышленном, но таком реальном мире страсти.

Пик накатил волной, горячей и безмолвной, вымывая из нее все тревоги дня. А на смену ему, в первые секунды разряжения, пришло другое — острое, почти физическое ощущение отсутствия Артема.

И вот тут фантазия совершила новый виток. Рука с вибратором снова стала ее рукой. А незнакомец... обрел лицо. Лицо Артема.

Она представила, что это он, с его чуткими пальцами и понимающим взглядом, угадал ее желание. Что это он, ее муж, даровал ей эту запретную свободу, будучи ее единственным зрителем и соучастником. Что его член, идеально заполняющий ее, был бы сейчас логичным, желанным продолжением этой игры.

Оргазм отступил, оставив после себя приятную истому и... щемящее чувство одиночества. Но не того, что гнетет, а того, что манит. Одиночества, которое хочется разделить.

Она отложила вибратор. На экране все так же кипели страсти, но они больше не трогали ее. Евгения взяла телефон. Пальцы сами нашли его номер.

Он ответил почти сразу.

— Жень? Все в порядке?

В его голосе была усталость и тревога.

Она улыбнулась в безмолвие комнаты, чувствуя, как по телу снова разливается тепло — на этот раз не от вибратора, а от предвкушения.

— Все в порядке, — ее голос прозвучал низко и немного с хрипотцой. — Просто соскучилась. Артем... когда ты вернешься, я хочу кое-что тебе показать.

Это был не вопрос. Это было заявление. Первый шаг к тому, чтобы ее ночная фантазия нашла свое воплощение в утреннем свете их реальности.

— Родная, ты же знаешь, что я вернусь через неделю!

Оба замолчали. Тишина в трубке зазвучала иначе — густой, натянутой струной. Неделя. Семь долгих дней. Бабочки в животе Жени, только что утихшие, снова встрепенулись, но теперь их полет был колючим, тревожным.

— Неделя, — повторила она, и это прозвучало как приговор.

И тогда его голос, став тише и глубже, прошептал прямо в ухо, в ту самую точку, где рождаются мурашки:

— А пока... Покажи мне. Скажи. Что бы ты сделала, если бы я был сейчас там?

Ее дыхание перехватило. Это был он. Тот самый Артем, который умел читать ее как открытую книгу, но при этом не боялся добавлять в историю новые, запретные главы. Он не просто намекнул, он бросил вызов. И она его приняла.

— Я... — ее голос сорвался на шепот. Она откинулась на подушки, закрыла глаза, снова позволив повязке фантазии опуститься на ее сознание. — Я лежу. Только что из душа. Кожа еще влажная. А ты... ты стоишь в дверях спальни. И не подходишь.

— Почему? — его вопрос был как щелчок бича, резкий и желанный.

— Потому что ты смотришь. Ты смотришь, как я краснею. Как я пытаюсь прикрыться, но знаю, что не буду. Что ты все равно увидишь. Все.

Она провела ладонью по собственному бедру, представив, что это его взгляд — тяжелый, ощутимый, почти физический.

— А потом, — продолжила она, и в голосе проскользнула та самая «шлюшка», которую он в ней будил, — ты подходишь. Сначала только твои пальцы. Они проводят по моему животу. Следом за ними... идет твой рот. Горячий. А язык... он знает все мои места. Все изгибы.

Она описала ему этот путь — от шеи до ключицы, от сосков, что набухли от одного воображения, до самой чувствительной точки на внутренней стороне бедра. Она говорила шепотом, с придыханием, рисуя картину так ярко, что сама начала заново возбуждаться.

— И ты останавливаешься. В сантиметре. Оттуда. И шепчешь...

— Что я шепчу, родная? — его голос был хриплым. Она слышала, как он дышит. Это был не просто разговор. Это была их личная, голосовая форма секса.

— Ты шепчешь: «Вся мокрая. Моя шлюшка». И только тогда... только тогда ты касаешься. Не пальцем. Ты... ты просто входишь. Сразу. На всю длину. И заполняешь меня. Полностью. Как будто я создана только для этого. Для тебя.

Она замолчала, прислушиваясь к бешено стучащему сердцу. В трубке царила тишина, и она знала — он там, по ту сторону провода, переживает то же самое. Этот мысленный союз был почти осязаем.

Тишина в трубке была густой, звонкой, наполненной его дыханием — ровным, но сдавленным, каким оно бывало, когда он сдерживал себя в последний момент перед тем, как потерять контроль. Он был здесь. С ней. В этой тишине.

И этого было мало.

Ее рука, все еще лежавшая на бедре, медленно, почти против ее воли, скользнула вниз. Пальцы встретили влажность, ту самую, о которой она только что шептала. Фантазия стала плотью. Она не открывала глаз, боясь расплескать хрупкий мираж.

— Артем... — ее голос был чуть слышным выдохом, не вопросом, а констатацией факта, признанием.

Она потянулась к вибратору. Прохладный пластик вибратора снова оказался в ее руке. Но на этот раз все было иначе. Он не был заменой. Он был инструментом. Продолжением. Проводником.

Она прижала кнопку. Тихое, настойчивое жужжание разорвало тишину в спальне.

— Ты... слышишь? — прошептала она, поднося вибратор к самым губам, чтобы звук наверняка донесся до него через микрофон.

Из трубки донесся резкий, прерывистый вдох. Почти стон.

— Да.

Этот короткий, сдавленный звук стал для нее разрешением. Катарсисом. Она убрала вибратор ото рта и медленно, с наслаждением, провела им по своему телу. От нижней точки живота вниз, к тому месту, где все ее существо сжалось в тугой, болезненно чувствительный узел ожидания.

Она не говорила больше ни слова. Язык ее тела, предательское жужжание и ее прерывистое, учащенное дыхание говорили за нее. Она позволила ему слышать все. Каждый ее вздох, каждый сдавленный стон, когда вибратор находил особенно чувствительную точку, каждый шелест простыни.

Она представляла, что это его рука. Что это его пальцы. Что это он смотрит на нее с тем темным, поглощающим взглядом, который лишал ее воли. Фраза «моя шлюшка» звенела у нее в голове, лишая остатков стыда, даруя пьянящее ощущение запретной свободы, которую он же ей и даровал.

Вот он, ее контроль. И вот он, полный, добровольный отказ от него. Парадокс, который приводил ее в исступление.

Дыхание в трубке участилось. Она услышала, как он шепчет что-то. Не слова, а просто звук — ее имя, матерное слово, молитву. Это подстегнуло ее. Ее движения стали быстрее, требовательнее. Волна нарастала, горячая, неумолимая, рожденная не в одиночестве, а в этом причудливом, электрическом союзе через сотни километров.

И когда пик накатил, беззвучный, выжимающий все силы, она не сдержала короткий, высокий стон, закусив губу. Она рухнула на подушки, слушая оглушительную тишину, в которой теперь пульсировало только ее сердце и легкий шум в ушах.

Через несколько бесконечных секунд его голос вернулся, хриплый, низкий, пропитанный обещанием и властью, которую она ему только что добровольно отдала.

— Вот и все. Запомни это ощущение. Через неделю... это буду я.

Щелчок в трубке прозвучал как точка в этом интимном ритуале. Евгения лежала с закрытыми глазами, с вибратором в ослабевшей руке. Стыда не было. Была лишь знакомая, сладкая истома и новое, щемящее чувство — предвкушение. Неделя больше не казалась вечностью. Она была отсрочкой, необходимой для того, чтобы желание достигло своего пика.

И она знала — когда он вернется, игра начнется снова. Но на этот раз — без всякой дистанции.