Эти два господина были не только благолепного вида, но и тончайшего замышления. Расшитые серебром кафтаны, туфли с пряжками, длинные волосы в хвост, перевязанные черной ленточкой. Графья, одним словом. Важные, опасные. Для простого человека высокородные всегда опасны. Кто знает, что им в голову взбредет — ведь никто им поперек не встанет, на то они и господа. А беседы у них за столом велись такие, что ни слова не поймешь: пер-пен-ди-ку-ла, коперник, астробля... бия. Или вовсе начнут лопотать по-французски. Я-то с сынком нашего повара с малых лет в приятелях, так что по-ихнему понимаю. Но, увы мне, разным наукам и искусствам я представлен не был, поэтому, как и что в мире делается не был и осведомлен. А стукнуло мне, отроку, в то приснопамятное 1766-е лето от Рождества Христова аж восемнадцать лет.

Вот сейчас попеняете, мол, здоровенный детина, а читать-писать не умеет. На что такой годится? Но нет, читать-писать худо-бедно тятька меня обучил. И аз и буки, и два, да еще два, сколько станет, если их сложить вместе — все знал. Иначе, какая от меня в трактире польза? Это вам не кабак или погреб, а придорожный ямской трактир первой категории французского повара Бюзье. Служил я тогда у него под тятькиным началом половым-уборщиком.

На судьбу не сетовал — обут, одет, накормлен. Бывало мне и объедки с господского стола перепадали, но все ж хотелось чего-то такого... этакого. Сам не знал чего. С разных сторон в меня эти желания проникали; в голове мысли всякие бродили: как, например, в столице люди живут, чего такого делают, или почему солнце светит, а трава зеленая. И зачем бы зима бывает, когда лето куда слаще. Сердце тоже своего требовало, только что именно, сразу и не выскажешь. Девицу-голубушку в пару себе хотелось. Вот как Ульянку, дочь нашего пекаря, или еще кого, которую Бог красою не обидел. Чтоб ласковая была, ухватистая и с косой до пояса. Чтоб беседу с ней, какую хочешь вести или наоборот молчать. В чистом поле в траве лежишь, на небо смотришь, а ее голова на твоем плече и рука на груди. И гладит.

А то со стороны уда желание возникнет. Вот уж естество непослушное! Встанет торчком и стоит, ходить мешает. Хорошо, под рубахой не так приметно. Тогда я только об Ульянке и думал, больше-то не о ком. Не о Ваське же, рябой, сердцем томиться, она еще совсем пигалица, да и страшна. С ней только в килку играть — очень уж она юркая и увертливая как заяц.

А раз в трактире никого больше подходящего не было, замышлял я об Ульянке, как бы ее к блуду склонить, да чтоб по согласию. В этом тоже ведь своя наука, она-то на меня, бестия волоокая, даже и не смотрела. Давно надо было затеять за ней волокиту, но я не смел и заговорить. Так важна и неприступна с виду, прям царица. Робел, приходилось усмирять плотское желание рукой. Сбегу в камору, где ночи коротаю, закрою глаза и дергаю свой отросток, мечтая как держусь за Ульянкины большие сиськи и сзади ее охаживаю. Аж в жар бросает! Сама она вся сдобная, рассыпчатая, податливая, между ног горячая влага сочится. Сиськи мягкие, теплые, а сосцы твердые, приятно пальцами перебирать и пощипывать. Уф-ф, хорошо!

Выдою всю плоть досуха, от дурмана оправлюсь, следы греха дырявым сенником прикрою и опять работать. Бывало, по три раза на дню бегал, вот как меня похоть охмеляла.

Спросите, откуда бы мне знать, как с бабами тетериться? Так это природа подсказала. Точно-то я не знал, куда уд пристраивать, но невелика печаль. Настанет пора, скумекаем. А что у баб под одежей скрыто, для меня давно не секрет. Не раз видал я как они с визгом и смехом в пруду плещутся для чистоты телесной, а потом в мокром исподнем на берег выходят. Рубахи-то в облипку, весь срам видать. Иная оглянется, рубаху снимет и воду из нее выжимает. Самый же момент для рукоблудия! Разглядываешь ее округлые бабские телеса, и уд наяриваешь. А если девка совсем молодая, у которой тело ладное и титьки торчком, так и не выдержишь долго — семя из тебя само брызжет, и помогать не надо.

Я даже Пьеру свой схрон показывал, только все зря оказалось. Привел его посмотреть на голых баб, а он нос воротит. Фи, говорит, моветон. Поймают, говорит, совсем худо будет. Ишь, законник нашелся! Не хочешь, не ешь, мне больше достанется. Да и рукоблудничать вдвоем стеснительно.

Знаю, знаю, супротив подглядчика приказ имеется, чтоб, если уличили — перед всем честным народом с позором провести, а сзади его всяк, кому охота, колотил бы, чем под руку попало. Но ведь не уличили. Не иначе, Боженька уберег для чего-то.

И как он так все умышленно устроил? Зачем это бабы от мужиков отличаются? Я думаю, нам мужикам в усладу, не иначе. И наоборот. А как же? Баба тоже человек, но другой. Так-то, конечно, у нее две руки, две ноги, начинка мясная. Все как у всех. Но есть же еще и две сиськи, а вместо хрена щель. И вот ведь, какая штука: на молодую смотришь — по сердцу елей разливается, уд крепнет и в груди тесно, а на старуху какую взглянешь... ойй! Не приведи Господь, приснится этакое старческое уныние в страшном сне. А ведь бабы так же на мужиков смотрят, и того же мнения, не иначе.

Эти мысли будто толкали меня скорее познать бабское естество, пока время не ушло. Кто его знает, как оно в старости будет? Успею ли до того наесться-натешиться? Стану седой и дряблый, разве ж тогда посмотрит на меня какая-нибудь пригожая девка?

Теперь опять насмехаться станете? Читать-писать, ладно, умеет, но еще даже не целованный в такие-то годы. Ан нет, погодите, как всю свою историю расскажу, тогда и будете рассуждать.

Жил я, значит, в этой ежедневной круговерти да во грехе не хорошо и не плохо, не ведая ничего иного. Но однажды Господь услышал мои молитвы и за все те невзгоды, которые я вытерпел, смилостивился и сотворил чудо.

Какое? Тут и пришла пора поведать, как я с теми знатными господами знакомство свел, и что из этого вышло.

***

— Ты, Григорий, своим честолюбием и напором напоминаешь мне одного графа, твоего тезку, — наконец-то сказал нечто для меня понятное господин в черном кафтане.

Я стал прислушиваться, о ком речь идет, не забывая о деле. Мне следовало вовремя менять грязные тарелки на чистые, убирать со стола кости да объедки и подливать в бокалы вина. Но не мозолить глаза. Таков тятькин строгий наказ.

— Ничего зазорного, друг мой, тут нет, — ответил его сотрапезник в сером. — Граф Орлов плохо образован и не слишком умен, но какую карьеру сделал. Генерал-майор в двадцать восемь лет!

— Несомненно, его к этому подтолкнули, — заявил господин в черном. — Адъютант у Шувалова это уже не офицер лейб-гвардии. Помнишь, какой фурор он произвел в Петербурге? Особенно среди дам?

— Но ведь Шувалов сослал его в гренадерский полк, и всем известно почему. Какой же тут толчок?

— Неумышленный, но самый благой. Если бы Орлов не увел у Шувалова княгиню Куракину, то не встретился бы с государыней. А образованность и ум тут ни при чем, я с тобой согласен.

— Но ты хочешь сказать, что возьми любого, подтолкни, он и вознесется на головокружительные высоты?

— А хоть бы и так. Но с условием. При нашей гинекократии при дворе в цене не образование, а мужские качества, стать. Размер фаллоса, если угодно. Не мне тебе рассказывать, какие там вакханалии делаются.

Тут я сызнова перестал понимать, о чем они говорят. Кто такая ги-неко-ко... кратия? И фаллос? А эти вахк... аналии? Прости, Господи, за сквернословие. Лучше бы они про княгиню рассказали. Каким это макаром граф ее на уд насаживал, что она к нему сбежала? Сзади или спереди? А может сидя как-нибудь в раскоряку? Или вовсе по-скотски? Как у дворян принято?

Господин в сером о чем-то задумался, и я размечтался следом за ним. Стал воображать, как этот граф Орлов в одном камзоле без штанов прищурив левый глаз, целится огромным удом между ног княгини Куракиной. А голая княгиня развалилась на краю перины и раскинула ляжки, выставив ему на обозрение все свое интимное богатство. Вот Орлов разбежался и с криком «Ура, ребятушки! Постоим за землю русскую!» вонзил елду точно в цель, отчего Куракина выгнулась в спине и заорала матерно со всей страстью. А он знай, наяривает не жалея, чреслами бьет, пыхтит, рычит как ведмедь.

Стало мне от этих видений жарко и в штанах тесно. Захотелось сбежать к себе и порукоблудить, но когда еще эти господа пузо набьют. Придется потерпеть. Какая там погода за окном? Нет ли дождя? А что если снег пойдет среди лета? Или луна выйдет днем вместо солнца? Что тогда? Пока я так отвлекался и мысленно успокаивал уд, Григорий посмотрел по сторонам и торжественно объявил:

— Итак, делаю вызов нам обоим! Не сходя с этого места, выбираем предмет для... хм, нашего опыта. Тем более, нам нужен преданный, но несведущий в делах человек, так чего тянуть? И еще, я склонен думать, что ты, Саша, ошибаешься, поэтому биться об заклад не предлагаю.

Господин в черном, которого, оказывается, звали Александром, улыбнулся.

— Ценю твое чувство справедливости, но отчего же? Можно хотя бы символически, рубль серебром.

Ишь, моты какие! Рубль для них будто и не деньги вовсе. Да за такие деньжищи можно на ямских лошадях проехать аж триста верст, в какую хочешь сторону. Был бы у меня рубль, я бы сбежал давно за тридевять земель. В Астрахань, например. Там, говорят, тепло, сытно. Арбузы. Вера только не наша, но это ничего, стерпится.

Господа скрепили заклад рукопожатием и стали озираться в поисках предмета. А какие предметы в трактире? Столы, стулья, канделябры. Гобелены красивые с полуголыми нимфами и рыцарями в латах. (Ох, сколько ночей я провел с этими нимфами, воображая, что я тот самый рыцарь...) На столе вон еще у них под носом много чего наставлено, а господа по сторонам смотрят.

Григорий, мельком взглянул на меня и отвернулся. Вот, что значит неприметность, будто меня и нет вовсе. Я службу знаю. Но он вдруг снова посмотрел на меня и тронул своего спутника за рукав.

— Вот. Молодой, рослый, чистое лицо. Куафюру всегда можно исправить. А остальное сей же час и проверим.

Александр осмотрел меня с сомнением.

— Ты уверен? Он же совсем не образован.

— Тем интереснее. И не в образовании дело, разве ты не об этом только что говорил?

Григорий подозвал меня, властно взмахнув рукой. Я приблизился, поклонился, как учили. Одна рука сзади на поясе, другая, с чистой тряпицей наперевес, ладонью у сердца.

— Чего изволите, ваше-ство?

— Как зовут? — спросил Александр.

— Никитой, ваше-ство.

— Отец-мать есть?

— Отец, половым тут служит. Старший он.

— А хотел бы ты, свет-Никита, приключений, о каких и не мечтал? Мы тебя с собой в Петербург заберем, кое-чему научим, знакомства нужные заведешь.

Я даже не раздумывал. От радости бухнулся на колени и залепетал:

— Ваше сиятельство! Да я..., я же верой и правдой! Как могу... да, господи! Чего ни пожелаете, все... да ойй!

Все служки на меня сразу уставились, интересно им стало, чего это я на коленях пресмыкаюсь. Если провинился, значит, будет им вечером развлечение — растянут меня на лавке, да выпорют по голой спине и заду. Знаю, доводилось уже.

Григорий поморщился.

— Встань. Отвыкай. А если согласен, для начала нам нужно тебя осмотреть на предмет своробы, язв и других изъянов. Где тут у вас укромное от глаз место?

Когда я встал с колен, половые интерес поумерили, но поглядывали, чем дело кончится. А вот кукиш им с маслом, не дождутся. Повел я господ в свою камору, не понимая еще, как они будут искать во мне болячки. Разве ж они лекари?

Александр морщась, видно, от запаха, стоявшего в моей комнатенке, приказал мне раздеться. Но оголяться перед людьми, кроме как в бане, мне еще не приходилось. Да и не пристало, в мои годы-то, чай, не захлебыш уже. А к лекарям я и не ходил никогда, потому что без надобности. Они к тому же еще и мзду потребуют немалую, а тятька на это дело прижимистый. Но медлить не стал. Всё ж эти графья не бабы, не так стыдно. Стянул рубаху, портки, скинул обутку и встал, прикрыв срам руками.

Александр, зачем-то нюхал вышитый золотом платок и смотрел спереди, а Григорий сзади.

— С женщиной был? — спросил Александр.

Я помотал головой и покраснел.

— Хорошо, срамных болезней точно нет. Убери руки.

Тут я заартачился. Чего это он на мой уд смотреть будет? Из какого такого интереса? Григорий вон уже зад мой осматривает, любуется. И молчит.

— Не скромничай, показывай, что там у тебя, — подбодрил Александр.

Эх, была-не была, — думаю, — что они мне сделают? Ну, посмотрят. Мне-то какой урон?

И руки опустил.

— Представь, как умеешь, красивую женщину. Совсем нагую. Она лежит, раздвинув ноги, и стонет от наслаждения, лаская свое лоно.

Александр говорил мечтательно, будто сам хотел лечь с ней рядом. А мне и представлять не пришлось. Только я услышал «нагая женщина ласкает», уд мой вырос как по волшебству. Отвердел, закачался, подрагивая под стук сердца. Александр даже присвистнул, отчего Григорий тоже захотел посмотреть, что там у меня.

— Прекрасный экземпляр. Четыре с половиной вершка, не меньше, — сказал он удивленно, и будто даже позавидовал.

Господа переглянулись.

— Знаешь, Саша, — опять заговорил Григорий, понизив голос, — у меня появилась мысль, как нам взять привилегию на паровой движитель того деревенщины из Барнаула.

Александр с сомнением покачал головой.

— Но граф Разумовский...

— Кирилл Григорьевич тут ни при чем. Хотя нет, как раз его любовные похождения будут нам на руку.

Александр поднял бровь, и тогда Григорий стал объяснять:

— Его жена. Если этот отрок оправдает наши ожидания...

— Не продолжай, я понял. Но соблазнить эту святошу Нарышкину та еще задача.

А я вот ничего не понял. Стоял смирно и не перебивал. Кто я, а кто они? Не по чину мне влезать в разговор. Они с виду может и добряки, но высечь могут запросто. Никто им тут не указ, даже месье Бюзье, хоть он у нас и главнее всех.

Александр велел одеваться и вести их к отцу, а Григорий, зажав пальцами нос, поспешил выйти первым. И чего им запах в моей каморе не по нраву?

Разговор с тятькой я не слышал — не удосужили. Вышел он ко мне радостный, обнял, пожелал всякого, и наказ дал во всем слушаться этих щедрых господ. Серебра ему отвесили, поди, да столько, что не сомневался, отпустил родного сына незнамо куда. Вот, что с людьми алчность делает. Но я его не виню, по моему хотению же вышло. Не сговорились бы они, что тогда? А то, что прощай, мечта заветная.

Потом началось такое, во что сразу и не верилось. Казалось, будто мне сон видится или обуял морок-наваждение. Завели меня господа в свои покои, и стали наряжать в господское платье, что у них в сундуках хранилось. Белоснежная рубаха, зеленый камзол, кафтан ему в цвет, и штаны по колено, кюлоты называются. А еще чулки с подвязками и туфли с пряжками. Многовато одежи-то для одного и тесно, но ничего, стерпеть можно. Нахлобучили мне на голову плоскую треуголку как у иноземных моряков и строго наказали: казенное обмундирование беречь, не пачкать, и сопли-слюни о рукава не вытирать.

Очень меня интересовало, какой все-таки предмет для опытов они выберут и что с ним делать будут. Сгреб я в охапку свою старую одежонку и спросил. За спрос-то не бьют. А господа переглянулись и рассмеялись.

— Остолоп ты царя персидского! — сказал Григорий, когда отсмеялся. — Ты же и есть наш предмет.

Вот оно, оказывается, что! И какие такие опыты они со мной делать собираются? Ежели будут у меня телесные жидкости брать и колдовские рецепты варить, я на это не согласен. Так им и сказал. Александр назвал меня имбецилом, но я-то знаю, что это значит. И с обидой говорю:

— Жё не суи па ступид. — Я, мол, не глупый.

Они рты и пораскрывали, такая была для них неожиданность.

— Не прост, ты, отрок. Ох, не прост, — сказал Григорий, качая головой. — Есть в тебе задатки, это отрадно. Иди, свободен пока.

Как вышел я в обжорную залу, так все удивленные сделались. Тятька даже руками всплеснул и прослезился. И Ульянка смотрела во все глаза. Так-то! Как говорится, доселе Макар гряды копал, а ныне Макар в воеводы попал.

В такой одежке во мне удали прибавилось, стал я в гляделки с Ульянкой играть. Она первая глаза опустила и покраснела. Сдалась, выходит, мне на милость. Оказывается, бабу завоевать, наука-то не сильно мудреная. Тут смелость нужна и напор. А еще надо разогреть ее любопытство и оставить его вариться на малом огне, пока оно из ушей не полезет. Ничто не делает бабу такой доступной, как ее неутоленный интерес. Это я понял потом, когда она ко мне подошла. Сама! Вот чудеса-то.

Мои новые хозяева вскоре вернулись, сели пить вино и вести непонятные разговоры про «нашу Мессалину и грядущий к зиме манифест», а меня отпустили до рассвета. На ночь глядя кто ж в путь пускается? Нынче по дорогам много лихих людей промышляет, а знатные господа для них самый лакомый кусок. Может и есть у Григория и Александра шпаги да кинжалы, но куда им против толпы разбойников с топорами и кистенями. Не умением, так числом одолеют. Не-е-т, лучше уж поостеречься. А поутру пристроишься с кем другим в обоз — оно и не страшно время в дороге коротать.

Работать меня тятька больше не принуждал, и от безделья принялся я ходить туда-сюда, привыкая к новой одежке. Это же не посконина, привычная с детства, а заморское полотно — чешется все и зудит. Скоро мне это надоело. Сел я на бревнышко и стал травинку жевать, да на закатное солнце глаза щурить. Тут Ульянка мне свет и заслонила.

— Чёй-то, — говорит она, — за маскерад над тобой сделали?

Стоит, руки в боки, вроде насмехается. Я не будь дураком, отвечаю:

— А вот!

И молчу. Жду, что дальше будет. Сиськи ее спелые разглядываю, а в глаза ни-ни, ни пол взгляда. Чувствую, что нельзя сейчас, а то Ульянка враз раскусит мою затею.

— Ну, скажи! — снова просит она.

Я, будто лениво мне, спрашиваю:

— А ты мне что?

И вот, она сама спросила, что нужно:

— А чего тебе надобно?

Струсил я желание прямо высказать. Как? Пойдем сначала пежиться? Что еще потребовать-то? Поцелуй? Сиськи помять-пощупать? Мало. Мне она вся нужна, чтобы хоть одну ночь, но владеть ею всей, без остатка. Уд с моими мыслями согласился, набух, затвердел, но тесные кюлоты не дали ему воли. Хороша все-таки одежка. Не явит стыдное напоказ, если сам того не желаешь. Ульянка, поди, засмеяла бы, увидь она мой вздыбленный хрен.

Я выплюнул травинку, поднялся, будто бы с неохотой. И без интереса ей говорю:

— Расскажу, если после заката придешь на сеновал.

А она, бестудная, норов показывает и с усмешкой спрашивает:

— У тебя мудя волосьями поросли-то уже, чтобы меня на сеновал звать?

Оно и понятно, ей тоже надо лицо блюсти. Кто ж сразу согласится? Да и старше она меня на целых три года. Так что я не обиделся, только плечами пожал и стал уходить. Но с ожиданием. Что еще скажет? Стерпит ли?

И не ошибся. Ульянка вздохнула и горько так отвечает:

— Ладно, все вы одинаковые. Жди, приду уж.

Что значит все одинаковые? Кто это уже к ней шулята подкатывал? Но если подумать, девица она пригожая, с такой каждый захочет на сене покувыркаться. Ей только выбрать остается и пальчиком поманить. Правильно говорят — сучка не захочет, кобель не вскочит. Вот и сейчас, вроде бы это я ее на блуд склонял, но выбор-то за ней остался.

Уходя, я не оборачивался. Пусть знает, что нет в этом моей охоты, а будто это я ей одолжение делаю.

Она снова спрашивает вдогонку:

— Ну, приходить что ли?

Вон как ее любопытство-то снедает! Тут уж я обернулся. Совсем неуважение нельзя выказывать, а то сорвется рыбка с крючка.

— Как стемнеет, — говорю. — У меня для тебя прекрасный экземпляр припасен.

Это я так на свой уд намекал, как про него Григорий отзывался. Уд он и есть уд, а экземпляр слово звучное и непонятное. Ульянка и не скумекала, но кивнула.

На сеновал я пришел задолго до назначенного часа. Видно, мое нетерпение гораздо сильнее ее любопытства оказалось. Я огляделся, и нужное местечко сразу нашлось — у малого окошка под крышей. Умысел такой был, чтобы Ульянку луна освещала, и можно было разглядеть каждую телесную складочку. В темноте-то с бабой, какой интерес? Не видно ж ни зги, а через глаза желание распаляется, и уд крепче становится.

Я снял кафтан, сложил его, чтоб не помялся, камзол туда же скинул и треуголкой накрыл. Подумал и стянул рубаху. Все ж белая, с рюшами. Запачкаю — по шеям надают. Чулки тоже снял. В одних портках неуютно стало, надел обратно камзол и тогда уж успокоился. Сел, ждать вознамерился. А у самого дрожь, как у коня, когда он шкурой дергает, чтоб слепней отогнать. Что будет-то? Ойй, матушки мои!

Как услышал я внизу перестук и шуршание, так сердце ухнуло и поскакало. Забилось, того и гляди выпрыгнет. А Ульянке хоть бы что. Вскарабкалась по лестнице, подошла и села, поджав ноги.

— Ну, — говорит, — рассказывай.

От волнения у меня в голове все перепуталось, я возьми и брякни:

— Монтрё муа д'абор.

Мол, ты первая покажи. Ничего другого в голову не пришло.

— Какие мудя в забор? — спрашивает она. — Ты мне по-людски скажи, я тебе не твой дружок мокроносый.

Это она так на Пьера поругалась. И чего вдруг? Чем он ей не угодил?

— Сначала уговор, — отвечаю. — Скидывай одежку.

Но Ульянка и не подумала раздеваться. Дурочкой прикинулась, будто не знает, зачем пришла.

— А разве мы на то сговаривались? И чёй-то я голышом буду, а ты нет? Так не пойдет.

И за кюлоты меня тянет. Да сильно так, не отвертишься. Так уж природой заведено — бабы у нас почти все сильные, крепкие. Иначе как хозяйство вести? Была бы на ее месте какая-нибудь бледная барынька, я бы ее быстро под себя подмял. Побарахтались мы, и оказалось, что лежу я перед ней со спущенными до колен портками, а она даже платок не сняла. Уд от нашей борьбы разгорячился и встал торчком. У него ж всегда свое разумение, что хочет, то и делает. А я закрываться не стал. Не того ли сам хотел? Чего уж теперь.

Ульянка глазами хлопает, руку протянула, но коснуться робеет, будто не верит, что перед ней.

— Батюшки-светы! Вот это елда! Елдище! Избави мя, Господи, от обольщения богомерзкого и злохитрого!

Перекрестилась и снова руку тянет. А у меня волнение уже прошло, пора свое брать.

— Ты, что, экземпляров не видела? — спрашиваю.

— А можно потрогать твой эзгем... пляр?

Такое у нее в голосе благоговение, что в пору нос задрать. Но я ничего, не стал зазнаваться. Радостно только стало, что уд мой ей по нраву пришелся. Значит, мне сегодня точно перепадет. Захочет ведь опробовать, любопытно же.

— Трогай, — говорю. — Мне не жалко.

Она сторожко коснулась его пальчиком, уд покачнулся и слезу прозрачную пустил из самого кончика. Значит, нравится ему. Ульянка прикусила губу и, не отрывая от моего экземпляра глаз, придвинулась ближе. И шепчет:

— Большущий какой! Страх!

Я молчу, жду, что дальше будет. Погладила его Ульянка, пальцы в волосья запустила и шулята ноготками нежно поскребла. Сладко! Уд от такой прихотливой ласки чуть сразу не брызнул. Вот была бы досада! Но я справился, отвлек его мысленно — стал доски на потолке считать. Дошел до третьей дюжины и тут второй раз за день началось та-а-акое! Эх, кто поверит? Я и не думал, что Ульянка сущее богопротивство сможет учинить. Сама же только что молитву об избавлении читала. Обвила она уд ладошкой у самого корня и плешку мою сизую в рот засунула. Языком потеребонькала, пососала с причмоком. Потом головой задвигала, будто хотела протолкнуть уд в самое горло.

Я дергаться не стал, от греха. Вдруг укусит? Зубы-то вот они, совсем рядом. И так мне сделалось приятно, не передать. Я даже глаза прикрыл, хоть и интересно было смотреть, как Ульянка губами уд охаживает. Чувствую, у меня в стегне уже птицы запели, мураши по телу затопали, сейчас все-таки брызнет.

— Стой, — говорю, — сил уж никаких нет!

Она только быстрее нанизываться стала, не послушала. Ну, я и отпустил удила. Ка-а-ак стрельну ей в горло! Сила у меня в мудях огроменная, на четыре аршина семя летит. Это если первый раз, потом-то конечно послабже выходит. Ульянка глаза выпучила, но уд не отпускает, ждет, а я дергаюсь как припадочный. Это же совсем не то, если рукой. С бабой, оказывается, оно во сто крат слаще выходит.

Слышу — кашляет, давится. Все не влезло, видать. Смотрю, а у Ульянки изо рта белое течет и по уду стекает ей на руку. Она дождалась, когда я толкаться перестану, плешку мою изо рта выпустила и давай облизывать. Все съела. Очистила и руку свою, и уд. Ну и девка! Откуда бы в ней такое умение? Или оно бабам отроду дается? Забралась она ко мне, легла и дышит, как если бы только что от собак бегала.

— Ники-ит?

А я в неге лежу, оцепенел.

— Ммм...?

Лениво мне еще было разговаривать после такого.

— Люба я тебе?

— Умгу...

— Знаю. Была б не люба, не позвал бы.

И чего тогда спрашивать? Вот пойми этих баб. А она снова:

— А хотел бы, что б мы вместе..., ну, всегда? Чтобы парой?

Я даже привстал. По Ульянкиному лицу видно, что теснят ее мысли, а выйти им боязно. И куда насмешливость подевалась? Она заторопилась, будто я сейчас откажу.

— Не смотри, что я старая. Двадцать один годок не так уж и много. Вот, глянь-ка, мила я тебе, иль нет?

Она вскочила, одним махом стянула юбки, выпуталась из рубахи и встала, раскинув руки. Я так и впился глазами в ее тело. Не худа, не толста, чресла широкие, ноги ровные, крепкие — загляденье. Как статуй в комнате у Бюзье. Венера Медицейская называется. Промеж ног кустик курчавый завлекательно темнеет. А сиськи! Налитые, с остренькими темными сосцами, так бы и съел. Пожалуй, у Ульянки поболе сиськи-то будут, чем у той Венеры.

— Ну, нравлюсь? — спрашивает. И смотрит так, масляно.

Я сглотнул набежавшую слюну и точно имбецил ответил:

— Ага...

Но тут меня озадачило. К чему это она, ни с того, ни сего? И тоже спрашиваю:

— А чего ты не мужнина жена, по сию-то пору? На пяток лет уж в девках засиделась, не меньше.

Ульянка сразу сникла, голову опустила. Села рядом, крепилась-крепилась, но не сдюжила и горько заплакала. Утешить-то ее мне только в радость. Притянул я ее к себе и обнял. Крепко-крепко. По голой спине глажу, и запах ее волос вдыхаю. Аж голова закружилась.

Ну и положение! Позвал девку пежиться, а тут слезы в три ручья. Вот же она, сидит рядом, голышом совсем. Завали ее на сено и ети пока сил хватит, но не могу. Нет, уд-то мой пуще прежнего желание выказывает, да жалко мне ее стало.

Ульянка перестала слезы лить, носом пошмыгала и жалостливо так говорит:

— Неродица я. Одна бабка сказала, что не будет у меня ребеночка. А кому я такая нужна? Уж сколько раз пробовала, все впустую.

— Может, врет та бабка? Или пробовала не с теми? — спросил я с умыслом. Чего ж не помочь девке?

— Видать, не с теми... — она вздохнула и горько усмехнулась. — Даже Пьер пытался.

— Что-о-о?

Ульянка только рукой махнула.

— Михрюткой твой французик оказался. Хреник с мой мизинец, а туда же, обдувало заморское. Обслюнявил только.

Вот тебе и раз! Я ему на баб голых вместе смотреть предлагал, а он без меня волокитничать вздумал. Пентюх псоватый! Теперь-то я точно от Ульянки не отстану. Моя будет, чтоб мне провалиться.

— Давай я тебе ребеночка сделаю, — говорю. — Хочешь? У меня получится, вот увидишь.

— А сам хвостом вильнешь и укатишь с этими?

Ульянка надула губы и отвернулась. Я тоже насупился, но стал соображать, как дело в свою пользу повернуть. Добыча-то уплывает!

— Не навсегда же, — говорю я жалостливо. — Вот сделаюсь богатым и сразу вернусь. Заживем тогда с тобой, всем на завидки. А?

Она посмотрела на меня с такой надеждой, что я пообещал себе обязательно так и сделать. Разбогатеть и вернуться. Клал я свой прекрасный экземпляр на их столицу. Чего я там не видел?

— А не обманешь? — спросила Ульянка.

Я стянул кюлоты, сбросил камзол и тоже встал перед ней, в чем мать родила.

— Вот те крест! — говорю, — Христом Богом, чтоб мне пусто было. — И троекратно перекрестился.

Уд мой опять торчком встал, плешкой чуть не в живот упирается. Будто смотрит на меня и осуждение делает. Чего, мол, голый крестишься? Ты или крестик сними или портки надень. А я ему — не видишь, блудяшка, девка наша сейчас станет. На всякое пойдешь, ради такого.

— А зачем они тебя увозят? — снова спрашивает Ульянка.

Ну, сейчас уже можно сказать. Я ей все и выложил, как запомнил. Про предмет и опыты, про грядущее богатство. И что служить им буду, как велят.

Ульянка выслушала, распустила волосы и толкнула меня на сено.

— Готовь, Никитка, свой эскемпляр, брюхатить меня будем.