Лиза вечером не вернулась. Переживать не следовало, мало ли какие у нее поручения, но и ночью ее не было. Я вставал и заходил к ней комнату, проверял. Знаю, что в четыре пополуночи только угомонился, теперь-то у меня есть часы.

Утро выдалось спокойное. Месье Фурнье по уговору сегодня не явится, а Григория и Александра не видно, но за них я не волновался. Может, спят, может службу нелегкую несут. Начальство требует. А Лиза... у кого спросить? Кто знает, где ее носит? Страшно мне за нее. Странное дело — не легла бы она со мной, переживал бы так? Наверное, нет. Не сделала бы меня Ульянка мужчиной, думал бы сейчас о ней? Нет. Разве что во время рукоблудия. Больно уж сиськи у нее сладкие, и на вкус, и для глаз, и на ощупь. А графиня Воронцова? Да я бы и не знал, пока ее не встретил, что на свете бывают такие красавицы. И захочешь, не вообразишь. Было у меня к ней чувство, было. Я-то себя знаю.

Получается, что попежился с бабой или женщиной-сударыней, и привязался, присох. Как так? А если их будет не одна дюжина? Уж, наверное, у моих господ расчет на то, что я не раз им услугу сделаю. А не дай бог, прикажут лечь с какой-нибудь страшенной коркодилой, от вида которой и уд не встанет? Вот где совет деда Фомы пригодится. Для таких случаев умение следует усугублять.

К Фоме-то я и направился. Выпросил лошадь, попеняв на его наставления, и поехал в город. Авось, найду кого-нибудь, с кем умножить свою искусность.

Старая лошаденка тащилась по пыльной дороге и мотала башкой, отгоняя от глаз мошкару, а я оглядывал придорожные поля. Поля эти совсем махонькие, скорее их можно назвать огородами. Среди невысокой зелени копошились загорелые дочерна селяне, собирая в мешки и корзины репу.

Не крестьянку же мне очаровывать? Какой с нее толк? Оно, конечно, она тоже баба, но тут ведь как? Проще той самой пареной репы — если посулить полушку или даже целую деньгу, то она охотно работу бросит и поведет в кусты. А там хоть боком, хоть враскоряку, если на выдумку горазд. Хватило бы удали. И муж той крестьянки, если он есть, не указ ей. Стерпит, потому что бедняку каждый грошик богатство. А если крестьянка вдовая, то тут уж все по закону. И уметь ничего не надо. Так в нашем уезде заведено, как сказывали мужики, а в столице кто его знает. Но проверять не хотелось. Совестно мне так людской бедностью пользоваться. Да и за деньги любой сможет, не за тем еду. Так что пришпорил я лошадку, чтобы скорей в город попасть, а о крестьянках и думать бросил.

Как к городу стал подъезжать, дело пошло веселей — неподалеку гуляла шумная ярмарка, а там, как известно, люд разный бывает. Спешился я, отдал кабацким мужикам за ту же полушку лошадь в пригляд, чтоб лихие люди не покрали, и окунулся с головой в праздную толчею.

Ойй! Чего там только не было! И кукла Ванька Рататуй в красной рубахе смешил всех писклявым голосом, и медвежьи вожаки устраивали борьбу со зверем, и шарманщики крутили заунывные песенки. И торговли разные шли полным ходом. Да всего не перескажешь. А с бабами поначалу вышло как-то не очень. Я-то все чистых, высокородных выглядывал, но они в одиночку ходить не желали. То одна с хлыщом напудренным под ручку шествует, а сама на лице недовольство делает, будто у нее под носом коровьим навозом намазано. Другая вон со служанкой ткани разглядывает, и трещит без умолку как сорока. Разве тут подойдешь?

Перестал я на стеганые юбки смотреть, стал сарафаны да платья попроще примечать. Тут еще хуже оказалось. Девки-то стайками ходят, глазеют по сторонам, хохочут, заливаются. Нарядные все, некоторые с сиськами, некоторые без. Есть и толстые и худые, на любой вкус. Но к таким сунешься — засмеют, подначивать станут ради потехи, и вся недолга. Толпой-то против одного сподручнее смеяться.

Купил я себе квасу в лавке, пью и осматриваюсь. После солнца в лавке темно, не сразу-то я эту служку приметил. А когда разглядел девицу, что мне кружку подавала, так пить перестал, замер. Квасом камзол залил, но мне стало все равно, что скажут Григорий и Александр на эту порчу.

Увидел я Лизу наоборот. Лиза черноволосая, а у этой волос белый-белый. Глаза у Лизы совсем темные, взгляд серьезный, вдумчивый, а у этой глаза голубые-голубые, прозрачные, и глядит ясно, по-девичьи, немножко бессмысленно. Лиза ростом невелика, а эта высокая, прям как я. И не то, чтобы в теле, но стройная как молодое деревце.

Знаю, знаю. Скажете, нашел себе холеру лядащую, куда такая годится? Хорошей бабе следует быть выносливой, крепкой и румяной. Но мне же с ней не хозяйство поднимать, а обхождению учиться. Вот то-то.

Недолго я раздумывал. Бухнул кружкой о прилавок, снял шапку, взял девицу за руку и легко, как учил месье Фурнье, прикоснулся губами к ее пальцам. Не отпуская руки, пробормотал заветные слова из книжки:

— Ах, сударыня, зачем вы сегодня так обворожительны?

И смотрю ей в глаза. Что скажет? Девица только губки розовые раскрыла от удивления. И молчит. Я на всякий случай опять спросил:

— Зачем?

Что дальше делать, в книжке не сказано, а только то, что дама должна ответить — благодарю, мол, за заблуждение. Но эта служка, уж, наверное, той книги не читала. Постояли мы так, рука в руке, девица вытянула тонкие пальчики из моей ладони и говорит с растяжкой, будто лениво ей:

— Вы, сударь, кваас на себя пролилли.

Иноземка! Встречал я таких у нас в трактире, чухонцами их называют. Говор у них смешной — юкка-пукка-кюлла-эй, и ни слова не понять. И ведь мог бы догадаться по одежке. Наши девки если сарафан носят, то он без опояски, потому как на молитве в церкви запрещено женские округлости выпячивать. А у этой верх только по-людски скроен, но с жилеткой поверх, низ же полосатый и с ремешком на чреслах. Белый чепец еще вместо платка.

Достала она ветошку из-под прилавка и давай мне камзол тереть. А у меня в голове ни одной мысли. Что там, в книжке было? Не горбись... в носу ковырять не моги... все не то! И кто эти наставления никчемные писал? Решил я не по писанному поступить, а как сам чувствую. И говорю:

— Меня Никитой зовут.

Она перестала тряпкой возюкать, и сказала непонятное:

— Ирматта Хамяляйнен. Ирма.

И на нос свой показывает. То ли так к бесам послала, то ли это ее имя, поди, разбери.

— Зовут меня таак. Ирма, — говорит. Видно, поняла, что я, остолоп, не скумекал.

Я заулыбался как идиот, и любезность ей высказал:

— Красивое у вас имя. Необычное.

Она ничего, только глаза чуть опустила. И опять нелепицу говорит:

— Я суоми.

Не захотел я больше дураком быть, кивнул. Понятно, мол. Потом узнаю, что за суоми такие. Вспомнилось мне, что в книжке писано: «с дамой надлежит поддерживать неспешную светскую беседу. Следует избегать любых проявлений шутовства. Кавалеры, которые находят удовольствие в том, чтобы вызывать смех в свой адрес, достойны сожаления».

Я и поддержал беседу, как смог:

— Погоды стоят нынче добрые, вон, сколько репы уродилось...

Ирма прыснула, прикрыв рот толстой белой косой, и порозовела щеками. Да я уже и сам понял, что делаю все не так. Достоин сожаления, оказался. Вот шут гороховый!

— Чего вы хотитте? Зачем? — спросила она с серьезным видом.

Робость меня одолела. Колени затряслись, в горле стало сухо, как после Лизиного рома. Я ж, почитай, первый раз за девкой волокитствую. С Ульянкой не считается, это само вышло. А Ирма хоть и простого звания, однако ж иноземка. Какие у них порядки? Может, я зря руку целовал?

— Вы... вы-очень-очень-красивая, — выпалил я скороговоркой. Ух, прям гора с плеч. Смог! Смог сказать. Не струсил. А уд уже давит, рвется из портков. Вот же баламошка! Разве можно эту лесную фею так сразу, с наскока? Тут, верно, подход нужен, подношение какое-никакое, чтобы сердце ей размягчить.

А ведь есть у меня подарок! Хоть и обещал графине Воронцовой, что буду хранить его до самой смерти, но до чьей, не сказал. Не обманул, выходит. Зачем оно мне теперь? Только душу бередить горькими воспоминаниями. Пусть другой человек порадуется. Вытянул я с подклада шпильку, но девице не показываю, в кулаке сжал.

— Вот, — говорю.

И вложил ей в ладонь дорогую блестяшку, без сожаления. Она опять рот раскрыла. Смотрит на переливы каменьев драгоценных, хочет что-то сказать, но у нее только «а», да «э» выходит. Наконец, совладала она с собой и шепчет растерянно:

— Этто мне? Почему?

Опять книжка пригодилась. Там, где про комплиман даме писано:

— Эти камни так подходят вашим глазам. Примите. Без корысти это, не откажите.

Конечно, я слукавил, на то она и волокита. Была корысть и расчет. Охота мне стало разузнать на предмет женского устройства у иноземок. Может у них-то все там поперек? Не зря же слово перпендикула придумали.

Ирма подумала-подумала, и ладонь-то сжала.

— Значит, я могу с эттим сделлать все, что душе угодно?

Вспомнил я кое-что еще из наставлений:

— Можете даже выбросить. Я буду доволен уж тем, что моего скромного подношения касались ваши руки.

Вот как завернул. И стою, сам собой довольный. У Ирмы глаза разгорелись, а потом помокрели. Она как закричит:

—Исса! Исса! Тулэ танне! Нопеаммин!

Вот, думаю, жалость-то какая! Ума лишилась девка от брильянтового да сапфирового блеска. Что теперь делать-то?

На ее крики в лавку вбежал здоровенный косматый мужик с топором и зарычал что-то не по-нашему страшным голосом. Говорит, будто камни в горле ворочает. Ирма ему в ответ шпильку показывает, тараторит и в меня пальцем тычет. Все, думаю, лишат сейчас жизни иноверцы душу православную. Топором. Что ж я не так сделал-то?

Мужик, слава тебе, Господи, топор выронил, но руки растопырил и на меня двинулся. Я не жив, не мертв, молитву об избавлении принялся шептать. И помогло! Обнял меня этот косматый, так что кости затрещали, говорит что-то, в глаза смотрит с преданностью, а Ирма улыбаться стала. Вот, что слово Божье делает.

Когда мужик с дареной совсем не ему шпилькой исчез в дверях, Ирма все мне растолковала.

Оказывается, это был ее отец. Исса по-ихнему, по-суомски. А побежал он к жене, матери Ирмы, докладывать, что для нее теперь самолучшего во всей округе лекаря наймут, и мать Ирмы враз от злой хвори излечится.

Чего уж теперь... дело-то благое. Но стало мне отчего-то грустно. Хотелось же веселья, страсти, и для уда приятных вольностей с такой-то русалкой, а я оказался ее героем и рыцарем. Сама так сказала. Как теперь быть? Не пристало рыцарю флирт делать и шутки шутить, чтобы даме под юбку проникнуть, какого бы сословия она не была. Иначе баба или сударыня подумает, что ты за подарок услугу интимную требуешь. Кто ты после этого? Подлец, одно слово.

Выходит, не сдюжил я, и дар мой не помог. Может, нет никакого дара, а Лиза это так, ради моего мужского себялюбия сказала. Мол, молодец, Никитка, ублажил, расстарался, а на самом деле думает, что я фетюк кисельный и разлямзя. Отчего не стонала и не брыкалась как графиня? И не кричала, как Ульянка? Отчего в корчах сладких не нежилась? Даже спину мне не расцарапала.

Вот опять — рядом девица, а я думаю о другой. А пока я мыслям предавался, Ирма встала на колени и руку мне целует. Как я давеча Александру за часы делал. Стыдно мне стало, я ж не барин какой. Отнял руку, и тоже на колени опустился. Стоим так, и смотрим друг на друга. Ирма и говорит:

— Всё-всё для вас сделлаю, просите, что хотитте.

Если всё-всё, то выходит, у меня получилось, хоть я и не могу принять ее предложение? Совесть-то не позволяет. Усугубил ли я умение? Тут сомнение есть. Как же сложно с ними, с женщинами!

Ульянка бы так никогда не попросила, на хитрость пришлось пойти. С другой стороны, графиня-то сама за уд ухватилась, и не спрашивала. Да и кто ей откажет? А с Лизой вовсе непросто. Интересно, вернулась ли она?

Я помотал головой, чтобы ни о ком больше не думать, и отвечаю по писанному:

— Ничего мне не надо. Вы так прекрасны, что любоваться вами — одно удовольствие. Надеюсь, вы подарите мне счастье любоваться вами и после.

Хорошая все-таки книжка эти наставления. Вон как Ирму моя речь проняла. Сама улыбается, а у самой слезы горячие текут. Вот ей-богу, есть у меня дар, только другой — слезы женские вызывать.

Вытер я ей щеки, встал и говорю:

— Пойду я. Повидаемся еще, даст Бог.

Она так и не встала с колен. Я дверью скрипнул, выхожу, на солнце щурюсь, чуть на иссу, то есть на отца Ирмы не налетел. Оказывается, он на крыльце сидел и не пускал всех, кого жажда замучила, пока мы с Ирмой светскую беседу не закончим. А я-то гадаю, отчего это в лавку никто не заходит.

Мы друг другу покивали, сказали каждый на своем наречии до свидания, он меня еще перекрестил по-иноверски, как у них в суомии этой принято, я и ушел. Так, просто. Приспичит, еще приду. Знаю теперь, где моя белая фея живет.

***

Ночью я не спал, читал при свече «Показания к житейскому обхождению» и временами думал об Ирме, забывая о книге. Приходилось перечитывать, чтобы все запомнить. Если хочешь знать много слов и говорить их в нужный момент, нужно много читать. Это я понял после встречи с моей белой феей. Ирматтой Хавямя... Хамаля... тьфу ты, пропасть. Ну что за фамилии у иноземцев? Язык сломаешь.

Около двух пополуночи в комнате Лизы звякнуло окно, а потом что-то глухо ударилось об пол. Будто куль тяжелый уронили. И все стихло. Я стал прислушиваться, но ничего. Тихо. Что за манера, через окно ходить? Зачем двери придумали? Ладно, пусть хоть так, но вернулась. Завтра увидимся, устала, поди, службу справлять.

Почитал я еще немного, позевал и книжку отложил. Слышу — стонет кто-то. Господи, да это ж у Лизы в комнате! Может недогубила чью-то душу, так службу домой притащила? Или с ней что приключилось? Схватил свечу и бегом в ее комнату. В потемках сразу-то не разглядишь, но кровать оказалась пуста. Поводил я свечой по сторонам, глядь, у окна куча тряпок навалена, а из-под них багровая жижа сочится. Что за напасть?

Тряпки-то черные! Это ж Лиза и есть. Кинулся к ней, за плечо трясу и зову ее, причитаю:

— Лиза... что с тобой? Лиза!

Она зашипела сквозь зубы, тогда только я и сообразил, что больно ей, а жижа эта — ее кровь.

— Фома... Фома... — простонала она еле слышно.

Причем тут Фома? Что этот старик может? Тут всех будить надо, это же Лиза и она умирает! Но ей лучше знать. Сделал я, что она просила, по-своему. Выбежал в гостиную и давай кричать, что есть мочи, как дикий облизьян:

— Фома! Фома!! Сюда! Сюда!!

Весь дом переполошил. Первой прибежала кухарка в одной рубахе, простоволосая, за ней дед Фома, а следом уж появился Александр в наспех накинутом халате. Я молча показал на Лизину комнату.

В четыре свечи стало виднее, но никто не причитал и не убивался. Как будто это не первый раз случается. Может, так и есть. Александр осторожно поднял Лизу, уложил на кровать, но приказывать сейчас стал Фома. Спокойно и совсем без страха.

— Анфиса, неси нож, воду, тряпки, уксус. Мою мазь номер восемь. Иглу заправь шелком. Саша, бутылку горячей.

Когда Анфиса и Александр убежали выполнять поручения, Фома посмотрел на меня.

— Иди, поможешь.

Я приблизился, с тревогой рассматривая бледное лицо Лизы. Заметил рану на ее правом плече, и мне стало худо. Но старик не растерялся — две пощечины и я пришел в себя.

— Привыкнешь, — проворчал он с сочувствием. А потом раздраженно:

— Чего эта трупёрда колупатая там возится? Нож надо бы скорее.

Пусть, что хотят, то и думают обо мне, но Лизу надо спасать. Я просунул руки ей под подол, ощупывая ноги, вытащил из ее секретных чехольчиков узкий ножик и протянул Фоме. Тот только крякнул, но ничего не сказал. Зато посмотрел, то ли с насмешкой, то ли с уважением. Кто его разберет.

Помощи моей не очень-то и требовалось. Дед Фома разрезал Лизе платье, осмотрел меня и отрезал от моей рубахи широкий кусок.

— Наложи на рану и прижми, чтобы кровь не вытекала.

Ждали недолго, в комнату торопливо вбежала Анфиса, а за ней Александр. Меня сразу оттеснили и я сел в уголке, чтобы не мешать. Но тоже помогал — молитвы читал Господу, Богородице и Николаю Чудотворцу о выздоровлении рабы Божией Лизы. А как нужные слова закончились, так просто Отче наш повторял.

Этот непростой старик Фома оказался хорошим лекарем. Уже скоро Лиза лежала на новых простынях с перевязанным плечом и укрытая одеялом. Анфиса замыла кровь у окна, перекрестила Лизу и ушла. Александр, который все время стоял и держал в руках кривобокую бутылку зеленого стекла, сунул ее Фоме. Вздохнул и тоже вышел.

Старик сел на пол рядом со мной, вытащил прокуренными зубами пробку и глотнул. Протянул мне, но я поморщился и отказался.

— Это я для телесного успокоения, — устало сказал Фома. — Руки уже не те. Эх... не жалеет себя девка, со смертью играет. Такая рана с ней второй раз уж приключилась, другие-то не всерьез, царапины.

Получается, он Александра за хлебным вином гонял, только чтобы выпить? Да кто они тут все? Кто слуга, а кто хозяин? Совсем меня запутали.

— Значит так, — сказал дед Фома уже бодрым голосом. — Вот тебе поручение: остаешься бдеть. Попросит пить — не давай. Только губы мокрой ветошкой смочи. Если что, зови, а я пошел. Все будет хорошо, Никита. Она хоть и пигалица, но сильная, крепче любого мужика. Не впервой.

Надо бы проверить, сколько же у нее шрамов. Два раза видел голой, а внимания не обратил.

Дед Фома перед уходом все-таки спросил:

— Ты откуда о том ножике прознал?

Соврал я ему. Не говорить же, что подглядывал.

— Умение усугублял.

— Усугубил?

Я молча кивнул. Сально не лыбился, серьезно себя держал. Пусть не думает, что Лиза какая-то шлёндра, а я вертопрах.

— Странно. Взял ты ее чем-то. Она к себе мужиков не подпускает, после того...

Фома махнул рукой и вышел, оставив меня гадать, что же такое произошло с Лизой.

Остаток ночи я просидел рядом, не сомкнув глаз. Гладил Лизу по голове, трогал горячий лоб, и, как велел дед Фома, смачивал ей сухие губы. Что я еще мог? Каюсь, целовал и шептал всякие приятности. Жалко мне ее было, до слёз. Говорил же, не надо нам. Чуть не убили, а все из-за моей слабости. Надо было настоять, не поддаваться хотению. Хорошо, что Лиза не как все, особенная.

Чтобы взбодриться, сходил к себе и оделся, а то сижу в драной рубахе, как гулящая баба. Прихватил еще книгу и часы, чтобы время скоротать.

Пить Лиза так и не просила, но около четырех утра стала повторять непонятное. Одно и то же, без конца. Я даже успел запомнить: «Бастардо! Морирай, квеста э уна вендетта». Потом еще всякое бормотала.

Язык чудной, незнакомый. Я знаю, что в лихорадке или в горячке человек не понимает, что делает и выходит тогда из него вся правда сокрытая, которую он в здравом уме не выскажет. Неужто и Лиза иноземка? А почему скрывает? Нет бы, сразу сказать, так мол, и так, Никита, немка я. Или суоми какая-нибудь, не суть. Разве ж я против?

И тут меня как бревном по голове ударило — а если она сама шпионка?! Проникла под самое сердце Государыни-матушки и ждет-выжидает удобного случая, чтобы зло против державы совершить. Но разве может иноземец так искусно по-русски разговаривать? Хотя, для такого дела абы кого не пошлют. Может, она у них там самолучшая из всех. Вон, как дерется.... Ах... ахти мне! А если это она графиню отравила? Перстень же у нее есть, а там яд! Начала с первой красавицы, потом за вторую примется, а как всех уморит, так черед государыни и настанет.

Нет. Нет. Только не Лиза. Не может быть. Но Александру ябеду доложить стоит. Не смогу я быть с Лизой как прежде, если правду не узнаю. Съедят меня сомнения.

Как солнце встало, вернулся дед Фома, проведать Лизу, а меня отправил спать. Но я не пошел, свербело у меня. Надо проверить подозрения, иначе не уснуть. Изнывая от нетерпения, я сел в гостиной, не решаясь сразу пойти в покои Александра. А ну как еще спит? Но дело-то важное, государственное. Постучал в дверь, а оттуда донеслось громким голосом:

— Входи!

Надо же, не спит. Уже чего-то замышляет, работает. Я робко протиснулся в полуоткрытую дверь и встал посреди комнаты. Александр, все еще в исподнем и в халате, сидел у чудного раскладного ящика на высоких ножках и что-то писал, быстро черкая гусиным перышком.

— Что случилось? Лизе стало хуже?

Чтобы не забыть от волнения непонятные слова, я протараторил:

— Бастардо! Морирай, квеста э уна вендетта!

Александр спокойно, даже сонно посмотрел на меня, отложил перо и поднялся. Подошел ко мне и так ловко и быстро оказался за спиной, что я не успел и моргнуть.

— Ты кто такой?

Я чуть не обделался от его страшного голоса. А еще от ножа у моего горла. Такого же, как у Лизы.