Провожать меня вышел весь трактир. Все прознали, даже сам месье Антуан Бюзье выкатился колобком, и жена его Мария Степановна вышла. И Пьер, дружок мой первейший. Теперь-то я на него не в обиде, Ульянка моя и все тут. Накося выкуси!

Отец стоял гордый, но грустный, а половые толпились за ним, глазели, завидовали. Васька рябая тоже тут, крутится у всех под ногами как потерявшийся щенок. Но я смотрел только на Ульянку. Вот ведь судьбина! Только ты счастье нашел, как его отбирают и увозят тебя за сотни верст. Но ничего, я обязательно вернусь. Слово дал.

Мы обменялись с Ульянкой последним безмолвным «прощай», я еще раз поласкал глазами ее округлости, поклонился всем в пояс и пошел за Григорием и Александром. Без пожитков, потому что ничего так и не нажил за четыре года в услужении.

Посадили меня в карету, словно я равный графу. Лавки там со спинками, обитые тканью, внутри чего-то мягкое натолкано. Но все одно, трясет как на телеге. Зато на дверях стеклёные окошки с пельчатыми занавесочками, а на тех занавесочках вензеля вышиты. Крученая завитками буква «Есть» под короной и две палочки. Корона, прости Господи за крамолу, выглядит как пышное бабское гузно, а сверху крестик. Неужто государыни-матушки карета? Кто ж они такие?

Все ж лекари? Нет, такая уютность им не по чину. Или они саму царицу-самодержицу, дай Бог ей здоровья и долгих лет, от недугов берегут? А вот, помнится, они на тарабарском о науках говорили и еще поминали какой-то движитель. Может ученые? Стало быть, так. Ничего другого не придумывается.

Мои новые хозяева смотрели на меня как на букашку насекомую и молчали. Было в их взглядах что-то умышленное и плутоватое, но пробирающее до самого нутра. Я тоже на них неназойливо поглядывал.

— Пытаешься понять, кто мы есть? — спросил Григорий.

Ничего-то от них не скроешь. Я только плечами пожал.

— Никак не разгадать.

Григорий усмехнулся.

— То-то, — говорит. — Служба у нас такая, что не разгадать. Тайная экспедиция, слышал?

Я чуть кюлоты со страху не запачкал. Кто ж не слыхал? Ох, мать моя, упокой Господь ее душу, куда меня угораздило! Вот какие опыты им надо — сколько времени сможет человек на дыбе провисеть, и какой жар понадобится, чтобы не сразу на сковородке узника изжарить, а помучить бедолагу перед смертью. Они еще и насмехаются. У-у, ироды!

— Да ты не бойся, — ласково сказал Александр. — Ничего с тобой не сделается. А все, что о нас говорят, это слухи. Некоторые мы сами же и распускаем. Вот тебе инструкция, что нам от тебя желается: если совсем кратко, то делать будешь, что велят. Надо будет лечь в постель с кем скажем — ляжешь. Надо что-то выведать, сделаешь. Потребно будет нам чье-то тайное письмо или документ секретный — принесешь. И кому другому об этом молчок. Иначе...

Александр не договорил, но я-то не дурень, все ж кое-чего разумею. Иначе острог или смерть. И с обидой им говорю:

— Это что же, мне бабу сначала надо тетерить, а потом, пока она спит, найти и умыкнуть какую-то бумажку? Не по совести это.

— Сообразительный отрок. По совести или нет, не тебе решать. Державе холопская совесть без надобности, чтобы на нее оглядываться. И запомни: бабы остались дома. Теперь будут только женщины. Госпожа, сударыня и величать по батюшке.

Про совесть холопскую он, конечно, обидное сказал, но меня другое озаботило.

— Да какая сударыня по батюшке на меня посмотрит-то? — спрашиваю.

— Об этом тоже не твоя печаль, а наша забота. Ты же веришь слухам о тайной экспедиции?

Я кивнул. Народ просто так болтать не будет.

— Так и мы пустим о тебе слух. Но правдивый. Ты молод и горяч, выдюжишь. Мы слыхали, что ты вытворял со своей пассией ночью на сеновале. Похвально. Для первого раза недурно.

Ой. И верно, окна их покоев выходят как раз на сеновал. Ульянка так стонала, сердешная, так кричала, аж вспотела вся и охрипла. Великоват ей мой уд оказался, всю спину мне ногтями исполосовала. А когда я, разыгравшись ее за сосец укусил, так она совсем умом тронулась. Видать у нее там самое место для наслаждения. И никакая она не пассия. Чего они на нее напраслину возводят? Хорошая девушка. Несчастная только.

— И еще, — сказал Григорий, — о твоем жаловании. Будешь получать от нас на прожиток, а подарки тебе от женщин нас не интересуют. Это твое по праву. И поверь, многие из них умеют быть благодарными.

***

Ехали скучно и долго, три раза меняли лошадей и останавливались на постой. Вечеряли, спали и снова здорово — спозаранку опять нещадная тряска в карете. На третий день случилось со мной стыдное. Кюлоты я все-таки запачкал, но не от страха, а совсем наоборот. Вышло вот как: Григорий и Александр всю дорогу болтали по-французски, а на меня никакого внимания. Сначала они обсудили недавнюю смерть какого-то Франциска Первого, и будто бы у него осталось шестнадцать детей. Это ж, какая сила у него в мудях? А жена его? Крепкая, видать, баба. То есть женщина. Потом они стали поносить Иосифа Второго, мол, у него кишка тонка супротив Франциска, и что с такими правителями скоро наступит конец Священной Римской империи. А после принялись обсуждать переписку императрицы с каким-то Вольтером. Я навострил уши, но оказалось, что письма не любовные, а философические. Оно и понятно, зачем ей заморский любовник, когда рядом своих полно. Спроси любого, каждый будет рад окунуть уд в царственное лоно. Было бы предложено или даже приказано. Кто посмеет отказать?

Под разговор Григория и Александра я уснул, и приснился мне чудесный сон: будто бы стою я у золотого царского трона, а на меня смотрит сама Великая. Видеть-то я ее раньше не видел, поэтому вместо государыни представилась мне Мария Степановна, жена повара Бюзье. А что? Особа она статная, сановитая — сиськи у нее пудовые и чресла в два аршина, необхватные. Смотрит она на меня эдак пристально через круглые стеклышки на палочке.

— Желаешь, значит, удаль свою показать? — спрашивает.

А я ей отвечаю:

— Желаю утомить ваше величество прекрасным экземпляром. Показать, что простой человек в этом деле может высокородного переплюнуть.

Даже не удивился сам себе, что говорю так дерзко, стою прямо и не робею. Сон же.

— Что ж, — говорит Великая, — ежели справишься, богатым станешь. Это тебе мое честное императорское слово.

И как бывает во сне — вот стою я у трона, а тут р-р-аз, и мы с царицей уже в опочивальне, голые. Легла она на ложе под балдахином, ноги толстые раскинула и сиськи мнет. Ласкает, то есть. Сосцы у нее крупные, торчком стоят, так и хочется губами прильнуть. Лег я на нее, и закачался на мягких телесах, как на лодочке, а уд уже сам в срамную темноту дорогу нашел. Тычется, лезет, раскрывает мясные ворота. Стал я государыню накачивать, сладкую волну наслаждения по ее телу гнать. Она застонала, глаза закатила и покрывалу белую в кулачках мнет. Будто кошка на лежанку устраивается. Ее затрясло, чувствую, уду совсем тесно, и не протолкнуть. Стало быть, пора, сейчас из Великой бесы полезут.

Я напрягся, прыти добавил, а царица уж головой мотает, сжала меня белыми ляжками, обвила руками и кричит-стонет. Вот как ей невмоготу. Брызнул я горячей плотью раз, другой, третий. Меня корчит от удовольствия, а Великая трясется, будто падучая у нее приключилась.

Отпустило ее, она объятия разжала и лежит, выдыхает. Потная, горячая. Промеж ног жаром пышет как из печи. Улыбнулась царица сыто и говорит:

— Уважил, поросенок! Так тому и быть, дарую тебе богатство. Поезжай к Ульянке, и смотри, чтоб народили с ней шестнадцать детей. А я прослежу. И Вольтеру письмо отпишу, чтоб знал, какие у нас на Руси богатыри водятся.

Я на радостях опять на нее залез, чтобы отблагодарить, как умею, но царица меня за плечо стала трясти и сквозь смех голосом Григория говорит:

— Пробудись, отрок, столицу проспишь.

Оказалось, это он меня теребит, чтобы я просыпался. Разлепил я глаза, посмотрел на своих хозяев, а они, черти, хитро улыбаются и переглядываются. Глядь, а у меня мокрое пятно на кюлотах. Стыдоба-то какая, во сне напрудил! Прикрылся я руками, покраснел и голову опустил.

— Не грех это, когда тебя во сне Эрос одолел. Не смущайся. Это всего лишь инфектум сомниум, влажные мечты. Значит, у тебя самое время настало, поспел. А укорот на такой недуг мы тебе обеспечим, — сказал Григорий и подмигнул Александру.

Не взял я в толк, о чем он толкует, но палец в кюлоты просунул. Батюшки! Липкое все, как киселем намазано. Это что же, пока я во сне с Государыней тешился, уд наяву мне портки семенем испачкал? Вот же неугомонный! Обиделся, поди, что я уж третий день без рукоблудства.

— Что снилось-то? — спросил Александр.

Я возьми да и скажи правду. Ну, а чего? Это ж сон.

— Государыню нашу, матушку пежил... и вот... не сдержался.

Григорий и Александр расхохотались, да так заразительно и не обидно, что и я рассмеялся. Все ж они ничего, понимающие.

— Ишь, куда хватил! Саму императрицу! — сдавлено выговорил сквозь хохот Александр.

И Григорий ему вторил, с усмешкой:

— За такие амбиции, брат, можно и голову потерять. Но ты не бойся, мы никому не скажем.

И подмигнул.

А я и не испугался. Шутили они так. Что я, шуток не понимаю?

С тех пор Григорий и Александр почему-то стали называть меня Фаворитом, но это прозвище долго не удержалось — вскоре я получил другое от особенной, но странной девицы-сударыни. А потом еще одно пристало. В том виновата женщина с изумрудными глазами, с которой мне посчастливилось делить постель.

***

Столица меня напугала. Никогда не видел я столько домов в одном месте, да еще таких высоченных и красивых. Любой сойдет за дворец — окна с белыми наличниками, толстые колонны, полуголые каменные мужики и бабы на крышах. Смотрел я на это благолепие, раскрыв рот и гадал, в котором же из них Государыня на троне сидит. Настоящего дворца я в тот день так и не увидел, а привезли меня прямиком за город в дом, где, я думал, вместе квартируют Григорий и Александр. Но оказалось, что Григорий живет совсем не тут.

Дом как дом, одноэтажный, каменный, но длинный — видать, на две половины разделен. Одна для прислуги, другая для Александра.

Подъехали с шумом и пылью, во двор сразу челядь высыпала: старик в такой же одежке что и у меня, толстая бабища, по виду повариха, и какая-то девчонка в черном платье. Это мне сначала привиделось, что девка малая еще, росту-то в ней едва четыре вершка наберется. После уж я узнал, что ей уже целых двадцать два года. Пока старик помогал кучеру сундуки в дом заносить, я все на эту девицу пялился. Волос у нее черный, блестящий, на пробор зачесан, с челочкой. Две толстые косы крендельками завиты. Осанистая. Сиськи небольшие, но ей под стать. Не сказать, что божественна ликом и благолепна, но взгляда от нее не оторвать. Таинственная сударыня. Таинственная и манящая — отвлечешься, а она снова притягивает, прям колдовство какое-то. Держала она себя не как прислуга — в ножки господам не кланялась, смотрела гордо. И вообще она похожа на кошку, только не нашу драную домашнюю, а заморскую черную леопарду. Ладная, гибкая, ступает мягко. Одно загляденье.

Как господа из кареты вышли, девица сразу их в сторонку увела, пошептаться. На меня она тоже зыркала черными, кипящими смолой глазищами. Взглянет, а у меня аж дух захватывает. Странная.

Шептались они долго, мне даже надоело на одном месте стоять и переминаться с ноги на ногу. Но, всяк должен знать свое место, других указаний мне не было. Вот уже и двор опустел, а кучер опять на козлы влез, тоже ждет, не будет ли какого приказу. Тут в один миг все закрутилось: Григорий и Александр уселись обратно в карету, кучер щелкнул хлыстом, и карета укатила, подняв облако пыли. А девица ко мне направилась. Врать не буду, струхнул я. Даже колени задрожали и в горле пересохло. Как себя представить, что сказать? Если она не прислуга, значит я ей не ровня. Чему меня учили? И зачастил я, как на молитве:

— Женщина-госпожа-сударыня-величать-по ба-а-атюшке-е-е... Го-о-споди-и-и, спаси-и...

Не вслух, конечно. Но не помогло, толком-то не научили, что делать.

Девица тем временем приблизилась, осмотрела меня с ног до головы и, по-моему, даже понюхала. Сморщила красивый носик и говорит:

— Значит ты наш дон Хуан Тенорио?

Не понимаю, зачем Григорию и Александру понадобилось скрыть мое настоящее имя, но решил подыграть:

— Он самый, — отвечаю. И вздохнул, не зная, что еще сказать.

Черноокая тепло улыбнулась, показав белые зубы и ямочки на щеках. И говорит:

— Шутки понимаешь, это хорошо. Ладно, Никита, пойдем. Покажу тебе твою комнату.

Я совсем запутался. Если она знает, как меня зовут, зачем тогда назвала Дохуяном Тенором, или как его там? И в чем шутка?

— Я Лиза, — представилась странная девица, легко поднимаясь по ступеням высокого крыльца. Даже не обернулась. — А если назовешь меня Елизаветой или еще как, я тебе яйца отрежу. Только Лиза.

Тут уж она обернулась и грозно глянула исподлобь.

— Понял?

Я испуганно кивнул, но она опять улыбнулась, теперь еще шире. И рассмеялась.

— Шучу. Отрезать не буду, но ты запомни.

Охо-хо-юшки... непросто мне будет с этой шутницей. Но я чувствовал, что человек она хороший, правильный. Со стержнем. Если ее держаться, любая беда нипочем.

Комната моя оказалась светлой и просторной, с настоящей кроватью и комодом. Не то, что моя каморка или как называл ее Пьер — эрмитаж. Келья значит по-французски. Скоро я узнал, что у нашей Государыни-матушки тоже есть свой Эрмитаж, но все не мог взять в толк, откуда такое название. Вовсе на приют отшельника не похоже. Это же целый город внутри дворца, где висят картинки по стенам, а вместо людей там статуи. Ну, так сказывают. Сам-то я не видел. Может, ей одиноко на чужбине, вот и чувствует себя отшельницей. Такая горькая шутка, а уж как себя развлекать это ее царское дело. Увижу, спрошу, откуда такая блажь. А увижу обязательно. Зря, что ли, мне сны о ней видятся?

Лиза меня оставила одного, а я первым делом снял кафтан и умыл в лохани непослушный уд. Потом кюлоты почистил. На жаре-то семя успело упреть и провонять. Мне вспомнилось, как воротили носы Григорий и Александр, когда осматривали меня «на предмет своробы». В моей комнатенке пахло застарелой плотью! Я ж там за все годы вылил из себя целое ведро, не меньше. Плоть она ведь жидкость телесная, пока свежая еще ничего, а как время пройдет, начинает портиться и вонять.

И Лиза тоже почуяла! Нюхала и нос морщила. Эх, беда-беда, теперь они все знают, что я рукоблудил. Обидные слова говорить станут и пальцем тыкать, к бабке не ходи. Но пока что никто почему-то ничего не сказал. Может графьям воспитание не позволяет?

Делать нечего, надо выйти осмотреться, весь день со стыда затворником не просидишь. Отворил я дверь, выглянул и замер. За столом в гостиной сидела Лиза, одетая опять во все черное, только не в платье, а в неглиже. Так Мария Степановна называла домашнюю одежку. Сверху распашная накидка с набивным узором, потом еще целый набор поддевок. И все полупрозрачное, шелковое. Только как не пытайся, ничего не разглядеть — как в дымке. Лиза читала книгу и жевала пирожок, а рядом на столе стояло целое блюдо этих пирожков и кувшин молока.

Я громко сглотнул, с утра же ничего не ел. Лиза отложила книгу и посмотрела на меня стылым взглядом. Бр-р-р! Избави мя, Господи, от всякого зла, колдовства, волшебства и человека лукава! До чего страшно смотрит!

Но сказала она по-доброму, мягко:

— Сядь, поешь. Нам надо поговорить.

Пока я набивал брюхо, Лиза рассказала мне все. Про меня, про тятьку. И про маменьку мою, которая померла от лихоманки, когда мне было всего пять годков. Про Ульянку и трех ее бывших ухажеров поведала. Это уж совсем перебор, даже мне об том было неизвестно. Я уставился на нее в изумлении, так, что изо рта кусок пирога вывалился. Такое удивление у меня вышло.

— Откуда ты... как это вы...

Лиза махнула рукой.

— Служба Государева. Неужто не понял еще, куда попал? Мы знаем все и про всех. Кто, что совершал-делал и даже что сделает.

В ее глазах засверкали веселые искорки, а губы дрогнули в улыбке, будто она сейчас расхохочется.

— Да шучу я. Отец твой рассказал, когда за тебя торг вел. Все верно? Ничего не напутала?

— Э-э... мэ-э... — это все, что я смог выговорить.

Я ошалело кивнул и снова сглотнул, потому что Лиза подтянула ноги и села на стуле как турчанин. А ноги-то голые, мне сбоку до ляжек все видать. Кюлоты мои сразу натянулись и сердце тук-тук, тук-тук, прямо в горло. За что и получил болючий шлепок по лбу.

— Ты пыл-то поумерь, Лотарио из-под печки. Не для тебя березку растили, — с угрозой сказала Лиза. — А если требуется телесного спокойствия, иди к себе, я подожду. Умеешь, поди, себя утешить.

Вот злюка! И знает ведь про мой грех, унюхала. Еще и обозвала каким-то Лотариком. Наверное, известный столичный рукоблуд, не иначе.

— Да я что.... Я ничего... Прощения просим, женщина-сударыня Елизавета и по батюшке... — залепетал я, не зная, куда девать глаза. Это была большая ошибка. Грозилась же Лиза шулята отрезать, если ослушаюсь наказа. Эх, тугоум! Получил я за это тычок в самую середку, где ребра-то сходятся. Аж дух весь вышел. Ну и силища! Ладошка маленькая, а будто корова боднула, чуть свет в глазах не померк.

— Я предупреждала. Никаких сударынь, и только Лиза.

Теперь уж спокойно сказала, не гневалась. А пока я заново учился дышать и вытирал слезы, она и не подумала прикрыться. Только откинулась на резную спинку стула и руки скрестила на груди.

— Готов слушать?

Я молча кивнул, разглядывая скатерть.

— С завтрашнего дня начинается твое обучение. Арифметика, письмо, французский язык и светское обхождение. Пока всё, но если у тебя откроется особый талант, например к музыке, займемся и этим.

Увидев мое изумление, Лиза вздохнула.

— Что? Ты думал в безделье и удовольствии всю службу провести?

Я, конечно, понимал, что без знаний в любом деле никуда. О чем, например, разговаривать с высокородной дамой, если не знаешь, чем она живет? Она быстро потеряет к тебе интерес и выгонит взашей. Просто я не знал, что все будет так серьезно. Учителя, поди ж ты! Но слыхал я, что разным наукам не за один год научаются. Это что ж выходит? Застрял я тут? А как же Ульянка?

— Знай, что я считаю эту затею мальчишеством, и не одобряю. — Лиза нахмурилась. — Саша и Гриша сумасброды, каких свет не видывал, но это... жаль мне тебя, Никита. Слабоват ты еще для таких дел.

Она похлопала меня по руке, будто извиняясь за тумаки, поднялась, с хрустом потянулась и пошла к себе в комнату.

— До завтра, дон Хуан, не скучай. А меня служба зовет.

Ишь ты, Саша-Гриша... да кто ж она такая, чтобы господ так по-простецки называть? А вот и спрошу. Сразу бить-то не станет, а как соберется, я уж, дай бог, успею сбежать на двор.

— Лиза...

Она остановилась у приоткрытой двери.

— Ты... кто?

Лиза посмотрела на меня мертвым взглядом, помедлила и говорит:

— Душегубица я, Никита. И тать. При тайной экспедиции.

На этот раз никакой улыбки на лице и искорок в глазах не появилось. Хлопнула дверь и я остался один.

— Ска-за-ние о Дра-ку-ле вое-во-де, — прочитал я по складам название забытой ею книги и оцепенел, задумался. Не шутила она. Какие шутки с таким скорбным ликом? Будто из нее самый стержень вынули, и стала она настоящей. На одно мгновение открылась, показала своих демонов, что душу ей разрывают и снова замок навесила. А вот мы сейчас через замок-то и подглядим...

Я взял книгу, чтобы был повод, если меня поймают. Мол, вернуть хотел. Бесшумно поднялся, подкрался к двери в комнату Лизы и приник глазом к замочной скважине. А там такое! Ойй...

Лиза стояла спиной к двери и снимала одну за другой свои воздушные одежки. И чего переодеваться по нескольку раз на дню? Женщины! Я, конечно, по всегдашнему обыкновению к уду потянулся, но поостерегся. Мало ли, вдруг бежать придется.

Упала на пол последняя рубаха, оказалась Лиза совсем голая. Дальше произошло вот что: помахала она руками, покачала головой, потом стала задирать ноги, да высоко как! А после оп, и вовсе встала на голову. Я так и вытаращился на ее точеное тело. До чего ж пригожа, зараза! Даже вверх ногами. Постояла она так, легла на живот и давай себя руками от пола толкать. Раз двадцать толкнула и даже не умаялась. Сила в ней так и гуляет, перекатывается. Ну, точно леопарда. А когда она принялась в умывале полоскаться, и тряпкой срамные места тереть, тут уж я не выдержал. Огляделся, книгу под мышку сунул, приспустил кюлоты, и уд вынул. Поглаживаю его, нетерпение коплю. Все у нее разглядел — и малую щелку под кустиком, и большую сзади. И сосцы торчащие. Никогда еще такой красоты не видел, даже у статуй.

Лиза обтерлась, и начались загадки: обвязалась она кожаным ремешком на голое тело, а ремешок непростой, будто лошадиная сбруя, с подвязками вокруг ляжек. На подвязках узкие чехольчики. В один она сунула тонкий ножик, в другие воткнула острые железные палочки, длиной в три вершка. И к тем ремешкам чулки подвязала. А еще пальцы перстнями украсила. Один перстень с секретом оказался — нажала она на него, а камень-то и открылся. Лиза повозилась в комоде, достала серебряную шкатулку и насыпала из нее в перстень какой-то белый порошок. Что за тайны? Зачем это?

Не успел я оглянуться, как она натянула короткую черную рубаху, облачилась в черное платье с завязками на груди, взула обувку и... сиганула в окно. Раз, и нет ее. Точно ведьма.

Я разочарованно выпрямился, спрятал уд в штаны и ушел к себе. Все желание пропало.

Выходит, Лиза не такой уж и хороший человек, если душегубствует. Как же она теперь? Ведь душу спасти — не лапоть сплести. Но раз она на государевой службе, значит, лишает жизни только лихих людей. Дело это не богоугодное, но для державы, по всему видать нужное и полезное. Да и как можно говорить о человеке плохое, если знаешь его всего один день?

Я помахал руками, повертел головой как Лиза и попытался с размаху закинуть ногу выше головы. Шлепнулся гузном на пол и вся недолга. Больно-то как! Тьфу ты, пропасть! Толкаться руками от пола даже не стал пробовать. Лег на кровать и взял книгу, но там ничего интересного не нашлось. Буквы оказались допетровские, не понять.

Так я и уснул, думая о Лизе и Ульянке. Других-то баб... женщин я голышом так близко еще не видел. Нет, Ульянка все ж баба. Какая же она женщина? Баба и есть. Ну, девка еще. Самая лучшая на свете. Наверное, лучшая. Откуда мне знать? Вон их сколько, и все разные.

Проснулся, а за окном уже темнота. Пробудился-то я не сам, а от перестука копыт и грохота колес, не иначе Григорий и Александр пожаловали. А раз я в услужении, значит надо встречать, как тот старик и повариха. Сбрызнул морду чистой водицей, отряхнулся и бегом через темный дом на двор. А там никакого старика и поварихи нет. Ничего толком не видать, лишь белеют платья в свете каретных фонарей, и раздается в темноте веселый гомон на французском. Аж на двух каретах кто-то пожаловал.

— Никита, ты ли? — вскричал Александр. Он первый, пошатываясь, подошел к крыльцу, неся большую корзину, в которой что-то позвякивало. — На-ка, неси в гостиную.

Александр обернулся и игриво прокричал:

— Поторопитесь, сударыни, я в нетерпении!

Пока они там любезничали, я нашел замеченное еще днем в уголке огниво и запалил свечи. Но экономно, не так чтоб как во дворце сияло. Женщины-то незнакомые, а мне боязно. Может, в полумраке не заметят, как я краснею. Запалил и встал у дверей, ждать.

Вошла первая дама, шурша платьем. Я поклонился, как учили в трактире — одна рука к сердцу, другая за спиной. Но она все не проходила, вытянула руку и нетерпеливо пощелкала пальцами.

Чего это она, думаю, расщелкалась? Раз ко мне тянет, значит надо целовать? Или что? Ладно, авось я ее правильно понял. Торопливо схватил протянутую руку и чмокнул. Вошла вторая, тут уж я не сплоховал, сделал все как надо. А когда вошла третья, я даже осмелился на нее взглянуть. Это меня и погубило.