— Не убивайте! Мне нужно вам все рассказать! — заорал я как оглашенный.

Я не верил, что могу вот так, ни за что умереть, но к встрече с маменькой все же приготовился. За эти несколько мгновений с ножом у горла мне удалось прочесть покаянную молитву. И опять святое слово помогло. Александр отступил, убрал нож, но продолжил внимательно за мной наблюдать. Я потер шею и пожаловался:

— За что? Что я такого сказал-то?

Он ухмыльнулся.

— Ну, во-первых, что я ублюдок, и умру. Во-вторых, что это вендетта.

Я выпучил глаза.

— Кака... какая вендетта?

— Итальянская, раз уж ты говорил по-итальянски. Кровная месть. И чем же я заслужил такую немилость?

Боясь, что он передумает и все-таки меня прирежет, я быстро рассказал о подозрениях, которые появились, когда я услышал, как Лиза бормочет не по-нашему. Александр сразу расслабился, и нож спрятал, отчего я облегченно вздохнул.

— Сядь.

Я повиновался, присел на краешек мягкого стула с ножками в виде львиных лап.

— Признаюсь, ты меня напугал. Когда ты заговорил по-итальянски, я подумал, что Лиза уже мертва. Ладно, раз уж ты в это влип, я тебе расскажу. Но чтобы ни одна живая душа не прознала. Понял?

Я сглотнул и закивал, как болванчик.

— Настоящее имя Лизы — Луиза Франческа Грациано, родом она из Неаполитанского королевства. Итальянка, но наполовину.

— Как это?

Александр закатил глаза. Наверное, от моей тупости.

— Мать из России, а отец из знатного рода Грациано в Неаполе. Эта история стара, как мир. Когда Лизе исполнилось четырнадцать, два уважаемых семейства решили породниться. Но Лиза была против, потому что любила другого, и по чужой воле замуж выходить не желала. Даже грозилась наложить на себя руки. Дальше, если без подробностей — семья жениха сделала так, что ее молодой человек исчез, чтобы не было препятствий браку. Но на горевавшую о потере Лизу уговоры ни отца, ни отвергнутого жениха не действовали. Обозленный отказом жених и два его брата... насильно ее обесчестили. Лиза ничего не рассказала отцу и матери, но поклялась, что убьет этих мерзавцев и всю их семью. Это и есть вендетта.

Александр замолчал, задумался. Тишину в комнате нарушали только часы, стоявшие в углу. Такие же, как у месье Бюзье. Мне захотелось вернуться в детство, чтобы снова поиграть с Пьером в деревянных солдатиков под обеденным столом в их гостиной, и чтобы никогда не узнать об этой ужасной истории. Бедная Лиза!

Но Александр без жалости продолжил рассказывать:

— Вскоре стали пропадать их родственники. Один за другим. Покончив с семьей, Лиза принялась за насильников. Сначала она их по одному оскопляла, по всей видимости, говорила эти слова про ублюдка и вендетту, как заклинание, и только потом лишала жизни.

Я невольно сжал ноги, представив такую страсть. Не шутила Лиза, что шулята отрежет, опыт-то есть. И как она смогла такая маленькая троих мужиков без наследства оставить? Чудеса.

— У нее все получилось, хотя и ушел на это целый год. Одна против семнадцати. Из семьи Ландино никто не выжил. И никто не смог доказать, что это сделала Лиза, хотя несостоявшийся жених неоднократно пытался. Пока сам не последовал за своей семьей. Вот, что значит холодный расчет и горячая итальянская кровь. Как все утихло, она отреклась от фамилии и покинула Неаполь. Навсегда. Так-то, сегуджо софортунато.

Это он обозвал меня, наверное, распоследними итальянскими словами. За ублюдка. И поделом. Надо же мне было подумать такое о Лизе! Вот, почему она просила называть ее только по имени, а сама-то из знатного рода. Наверное тоже могла быть какой-нибудь фрейлиной. И вот, почему она была такая несмелая. Всю жизнь без мужской ласки.

— Как она? — спросил Александр.

Я пожал плечами.

— Спит. С ней сейчас дед Фома.

— Дожили, — Александр вздохнул, — отставного лейб-медика императорского двора называть дедом Фомой. Ладно, иди. А в сыщика советую больше не играть. И не совать нос, куда не следует, а то откусят.

Я покраснел, и клятвенно пообещав, что буду беречь свой нос, вышел.

***

Было уже далеко за полдень. Лиза проснулась, но выглядела измученной и уставшей.

— А что такое сегуджо софор... тунато? — спросил я после обязательных вопросов о самочувствии.

Она испуганно посмотрела на меня, вздохнула и скривилась от боли. Поди, тяжело ей еще двигаться. Лиза ответила, но не сразу. Я так и видел, как она с напряжением думает и «делает выводы».

— Это значит незадачливая ищейка.

Ага. Значит, Александр меня не по итальянской матушке ругал. Пожурил необидно и все.

— Я бредила? — обреченно спросила Лиза. — И ты пошел к Саше, чтобы рассказать, что услышал. А он тебя в чем-то упрекнул. Почему?

Вот же, ведьма, дай Бог ей здоровья и долгих лет. Все узнала!

— Я... подумал, что ты шпионка. Итальянская. То есть, что итальянская я не знал, это потом, когда я уже ничего такого не думал...

Лиза рассмеялась, придерживая здоровой рукой раненое плечо.

— Какой же ты дурачок! Но это правильно, не верь никому, целее будешь. А что я говорила?

Я пересказал ей эту тарабарщину про вендетту. Как-то она ответит? Но Лиза ничего, не расстроилась. Только слегка нахмурилась, а потом даже улыбнулась.

— Это все в прошлом. Ты меня расколдовал, дон Хуан. А по-итальянски ты говоришь также смешно, как и Саша.

Я наклонился, обнял ее и ткнулся носом в живот.

— Что если бы ты умерла? Я же говорил, это все моя вина! — проворчал я, всхлипывая. — Не надо было нам...

От слез мне стало легче, ушли ночные страхи и напряжение. Хорошо, что все обошлось. Как бы я с этим жил?

Но Лиза опять не поверила. И говорит беззаботно:

— Просто совпадение. Я тебе это докажу.

— Как?

— Я бы... пришла к тебе еще раз, когда буду здорова. Разбудил ты во мне женское нутро.

Она покраснела и взгляд отвела.

— Хочу показать тебе, чего мне не хватало и о чем я грезила эти пустые восемь лет.

Смотрит Лиза на меня влажными черными глазищами и ждет, что я на это скажу. Мне, конечно, лестно, значит, пришелся я ей по сердцу. Кто ж второй раз захочет, если не по нраву первый? Да и любопытство разыгралось — чего это у нее на уме?

Горевать мне или радоваться? Если я соглашусь, Лизе будет плохо, если нет, . ..то плохо будет мне. Она хорошая. И мне с ней хорошо. Но не умру же, перетерплю. Если только уд меня не заставит. Когда он торчком стоит, я головой думать не могу, сдамся. А попробуй-ка устоять, когда на тебя кидается сама черная леопарда. Голая.

Что мне делать, решить я не успел. К нам заглянул Александр и с загадочным видом объявил:

— Никита, к тебе с визитом прелестная дама. Иди, мне нужно поговорить с Лизой.

Опять загадки! Ко мне никакая дама прибыть с визитом не может, тем более прелестная. Или Александр приготовил новое испытание? Что ж, я теперь знаю, как сударынь приветствовать, а еще знаю, что про урожай репы с ними говорить не стоит.

— Вот, например, о погоде... — подумал я, открывая дверь. И открыл рот. А еще выпучил глаза. Знаю-знаю, это не по великосветским правилам, так встречать даму. Но что я мог поделать, если в гостиной стояла моя белая фея?

— Ирма! Вы как здесь оказались?

— И вы здраавствуйте, Никитта.

Ирма мило покраснела, но глаз не отвела.

— Я послалла за вами младшего брата. Проститте. Ваша лошадь медленно скачет.

Вот тебе и тайная экспедиция! Кто захочет, проследит и все разузнает.

Я был в изумлении, но вспомнил, что нужно сделать. Взял Ирму за руку и поцеловал ей пальцы. Мне самому такое обхождение нравилось все больше и больше, а она даже затаила дыхание. Эх, вот бы ей белое платье, как у сударынь, и на бал в карете! Нашла бы себе богатого кавалера, мамку враз бы вылечили, и отца к цирюльнику сводили. Больно уж лохмат. Но такое только в сказках бывает.

— Спаси вас Бог, Никитта, как вы спасли нашу семью.

— Как это? Я же ничего такого...

Ирма сжала ладошку в кулак и стала объяснять, разгибая пальцы. Чудные они, иноземцы — у нас-то наоборот заведено.

— Мы с ваами встретились, вы были добры ко мне. Этто раз. Я пришла сюда и такой же добрый, как вы господин поговорил со мной, это дваа. Он сказал, что ему нужна прислуга, этто три. И теперь айти... мама будет здорова. Этто четыре. И говорите мне ты, потому что вы мой рыцарь. Этто пять. — Она показала раскрытую узкую ладошку.

Обращаться к ней на ты я не стал. Пусть она останется для меня недосягаемой.

— Вы будете прислугой у Александра?

— Да, так зовут этого доброго господина.

Хмм... я, конечно, знаю Александра не так давно, чтобы понять, что он задумал, но дело тут совсем не в прислуге. Разве он немощный старик? До сих пор ему никто не был надобен и на тебе, нужда возникла.

Хоть я и обещал никуда не совать нос, но следовало разобраться. Ирма девушка редкой красоты — не всякий мужик или сударь пройдет мимо не свернув шею, чтобы ей полюбоваться, помечтать о ней со всякими непотребствами. Как она, например, уд в рот кладет, губами обвивает. А ну, съест семя или выплюнет? И пежится ли по-содомски? А что, это своеволие иноземцы и придумали. За то их Бог и покарал. Теперь они вон даже по пальцам навыворот считают. Дикари, одно слово. Но и у варваров тоже прелестные дамы бывают.

Я и сам в мыслях рисовал картинки с Ирмой не хуже чем на моих часах. Но нельзя. Нельзя мне. Пусть хоть на одну девицу не падет мое проклятие. Лиза может не верить, но мне доказывать ничего не надо. Я уж как-нибудь со стороны своей феей любоваться стану. А до других сударынь, кого мои хозяева прикажут ублажить, мне дела нет, это служба. Лес рубят — щепки летят. Не все ж они поумирают. У кого-то неприятность через меня будет, кто-то чего-нибудь лишится. Откуда мне знать, как Бог направит?

В гостиную вышел Александр и увел Ирму в свои покои. Смотрел он на нее влюбленными глазами, улыбался и вежливо поддерживал под локоток. Странно. А на меня и не взглянул, вот как его заворожило. Ирма шла за ним, и все время оглядывалась, а я, остолбень задумчивый, даже не попрощался. Потому что поразила меня одна мысль. Получается, что не будет у меня жены, семьи? Разве мы с Ульянкой будем жить как брат с сестрой? Какая семья такое выдержит? А дети? Как народить хотя бы одного с такой жизнью? То, что Ульянка неродица еще неизвестно — бабушка гадала, надвое сказала. Откуда бы той бабке знать? Нет, дети-то у меня когда-нибудь появятся, и много, если я стану всякой и каждой сударыне семя раздавать. И будут они бастардо, как говорят в Неаполитанском королевстве.

Не послушать ли мне тайно, о чем беседуют Александр с Ирмой? Только не у дверей, а у окна. А то ведь так и попасться можно. Зачем, скажут, подслушивал? Для какой надобности? Верно, ты шпион итальянский и есть? Или еще хуже — отволокут в крепость и устроят допрос по всем правилам сыскной науки — на дыбу подвесят, водой пытать станут, а там признаешься в том, чего и не было. Нет уж.

Я вышел на двор, вроде по малой нужде, зашел в нужник. Стою, в щелочку в двери наблюдаю. Из окон никто не смотрит, всяк своим делом занят. Вот и хорошо. Пора-не пора, выхожу со двора.

Стоять у открытого окна сподручно, они у нас низенько расположены. Сначала-то я только слушал, но так ничего сказано и не было. Опять странно. Поговорили и ушли, пока я над выгребной ямой с духом собирался?

Заглянул я в комнату и застыл как статуй. Точь-в-точь картинка на крышке часов! Совсем голая Ирма стояла, изогнувшись, и опиралась на разоренное ложе Александра. А он, одетый, только уд из портков вывалимши, тычет им ей между ног. И за чресла Ирму придерживает, чтоб не промахнуться ненароком.

Как это? Почему? Когда успели? Или Александр ее заставил? Но нет, по всему видать, ей это в радость. Вон как она подает своими сдобными булочками ему навстречу, и извивается по-всякому. А как Ирма голову-то повернет, мне ее лицо открывается. Видел я уже такое, когда в бабу наслаждение проникает — глаза прикрыты, губа прикушена, и щеки красные.

Я, конечно, изумлялся и чуть-чуть ревновал, но это сейчас не главное. Голая Ирма — то, что я хотел увидеть с нашей первой встречи. И вот оно!

Чресла широкие, ухватистые, а стан такой узкий, что и в корсет затягивать не надо. Уд мой встал солдатиком пока я наблюдал, как ее небольшие сиськи-яблочки с красными, будто нарумянеными сосцами, тряслись от толчков Александра. А длинные как у Венеры ноги она согнула в коленях, чтобы он доставал, куда следует. Ростом-то Ирма повыше будет.

— Лисаа, лисаа, лисаа! — вдруг закричала Ирма.

Я сразу догадался, что это она по-суомски. Что-то вроде давай, давай, еще. Не лису же зовет. Может, ей сейчас совсем хорошо станет, раз только родной язык помнит? Затуманило Ирме голову от сладкого блаженства. И точно — ноги ее задрожали, осела она на пол, дышит тяжко и посмеивается.

Александр-то не зевал, подхватил ее на руки и осторожно, как великую драгоценность, уложил на перину, среди смятых покрывал. Подложил ей подушку под голову, убрал с лица сбившиеся волосы и только потом стал нацеловывать, начав с ног. А Ирма млела, и с легкой улыбкой наблюдала, как старается ей угодить ее новый рыцарь.

Разве может быть таким нежным мужчина, если баба или женщина ему не по нраву? Если ему от нее только удовольствие потребно? Влюбился Александр! Как пить дать, влюбился. Вот, белая фея, тебе богатый кавалер, все как в сказке получилось. Но как же у них так скоро полюбовь произошла?

Если бы я не стал играть в благородного сударя, то оказался бы сейчас на месте Александра — подумалось мне с сожалением. Вон она, какая быстрая: раз, и голая, два, в нее уже удом тычут, три, и она уже в постели ноги раздвигает. Говорила же Ирма, что сделает для меня всё, что ни пожелаю. Неужто у иноземцев это легко и просто? А если у нее корысть на уме? Легла девка под богатого господина, чтобы горя не знать, и чтоб как сыр в масле. Но тут меня моя совесть спрашивает:

— А сам-то что? Зачем поперся незнамо куда от родного дома? Как сказала Ульянка — хвостом вильнул и уехал. Остался бы и прозябал потихоньку. Может, тогда счастья дождался, нарожали бы с Ульянкой детей и жили бы себе, не тужили. И проклятия бы никакого не случилось.

— Знамо дело, за мечтой, — отвечаю. — И за богатством, конечно.

— То-то, — говорит опять совесть, — в своем глазу бревна не видишь. У Ирмы может тоже мечта. И ничем вы с ней не отличаетесь. Разве что у тебя хер, а у нее сиськи и волос долгий.

Пока я без пользы пытался мыслями отогнать ревность и сожаление, Александр уже разделся и лег на Ирму. А она и радехонька, ляжки белые раздвинула, ноги длинные раскинула — приглашает. Шепчет что-то сладким голоском. Наверное, входи, я вся твоя. Или в любви признается. За шею его обнимает и губами тянется. Вот бессоромная! И Александр туда же — мон амур, тужур. Тьфу! Развели тут сопли сахарные. Не первый кавалер-то у Ирмы, вон как она умело с Александром обращается: сама в губы целует, а сама спину ему ласково наглаживает. В зад ему ноготками впивается, еще и чреслами подает-вертит. И стонет ему в рот.

Отошел я от окна, обидно мне стало. Все люди, как люди, любовь у них, а от этого ласка и нежности всякие. А я? Я тоже человек, а из меня куклу выстругивают, чтобы чужих сударынь ублажать и добывать у них важные сведения. Татем через хер, или как бы сказал месье Фурнье— через икс, хотят меня сделать.

Арифметика, французский, обхождения галантные. Я же этим сударыням только беду принесу. Полюбил одну всей душой, а ее безносая к себе забрала. Поди, сидит сейчас графиня Воронцова на облаке, и мёд попивает, а обо мне и забыла. Хорошо ли ей там? Сама теперь розовую штучку теребонькает или помогает кто? Уж к такой богине в человеческом обличии наверняка херувимчика приставили, так что у нее там все хорошо сложилось, и к бабке не ходи.

Но все же я доволен, что у Ирмы все так устроилось. Природа пустоты не терпит. Будет теперь прелестная иноземка вместо графини Воронцовой глаз радовать, людям красоту нести. Кто ее в квасной лавке видел-то? А сейчас она на свет выйдет, засверкает как сапфир-камень. Не служанка она вовсе. Это они, верно, сговорились, чтобы сразу никто не прознал, и кривотолков не было. И пусть. Пусть он ее оденет как сударыню, каменьев драгоценных на голые плечи навешает. Людям красота нужна, они от нее добреют.

И пошел я от уже чужой феи к своей раненой леопарде, чтобы душу облегчить. К своей, потому что вон как за нее переживаю, ночами не сплю, а за Ирму теперь есть кому другому беспокоиться. Потому и чужая. Нельзя же сразу обо всех людях думать. Они сами по себе, у них тоже есть свои переживальщики.

Захожу, а Лиза опять спит, сил набирается. Одеялом по шею укрыта, но одну ногу выпростала, чтоб не так жарко было. Я тоже всегда так делаю. Взял ее ступню в ладони, как птичку малую, и поцеловал. Так то! У меня тоже есть, кому ноги целовать, мы тоже не лыком шиты.

Целую, а Лиза и бровью не ведет, спит. Вот и хорошо. Натешился я с ее пальчиками, к глезне подобрался. Каждый вершок губами трогаю, не пропускаю.

— Обидела тебя твоя прелестная визитерша?

Я аж вздрогнул и целовать перестал, до того неожиданно Лиза заговорила.

— Ты не останавливайся. У меня даже плечо стало меньше болеть.

Я и рад стараться. Если мои ласки Лизу исцелят, я хоть весь день это делать буду. Опять наклонился и коленку ей целую. Скоро до чресел доберусь, а там самое сладкое.

Лиза меня опять подначивает:

— У тебя, Никита, все на лице написано. А я читать умею.

Как она узнала? И чего такого у меня на лице написано? Шутит, как всегда, никто ничего не писал, я бы уж знал. Откинул я одеяло и ноги ей раздвигаю, чтобы языком удовольствие сделать. А там тряпка. И вся в крови! Мать честная!

— Тебя что, еще и снасильничали?! Опять? Ироды! — закричал я в гневе.