Полгода. Шесть месяцев, каждый из которых оставлял на душе Гермионы Грейнджер шрамы глубже и неизгладимее, чем предыдущие. Ее внутренний мир, некогда наполненный стройными рядами логики, фактов и моральных принципов, теперь напоминал поле боя после битвы — изрытое воронками противоречий, заваленное обломками самоуважения и залитое ядовитой грязью стыда.

Ее тело, гладкое и подтянутое, привыкло к постоянному ощущению ошейника на шее и пустоты одежды на коже. Оно научилось откликаться на команды, даже самые унизительные, с пугающей автоматичностью. Но ее разум — эта последняя цитадель, где тлели угли ее прежнего «я» — медленно умирал от голода. Интеллектуальная депривация оказалась пыткой более изощренной, чем любое физическое унижение. Она чувствовала, как ее острый, тренированный ум, лишенный пищи в виде книг, задач и дискуссий, начинает тупеть, покрываться ржавчиной бездействия. Мысли становились вязкими, медленными. Иногда она ловила себя на том, что подолгу смотрит в одну точку, и в голове не шевелилось ни одной связной идеи, только тяжелый, гулкий вакуум. Этот вакуум пугал ее больше, чем презрительный взгляд Пэнси. Он означал окончательную духовную смерть.

Поэтому желание учиться переросло в навязчивую идею, в физическую потребность, сравнимую с голодом или жаждой. Оно горело в груди тлеющим углем, который никакие унижения не могли потушить. Она мечтала о шелесте страниц, о весе книги в руках, о сложной, красивой логике научного текста, о чувстве, когда в голове щелкает, складываясь в понимание. Без этого она не просто страдала — она переставала быть собой.

Она выбрала момент с особой тщательностью, как стратег, планирующий последнее, отчаянное наступление. Вечер был тихим. Пэнси, вернувшись с какого-то светского мероприятия, пребывала в редком состоянии спокойного, самодовольного удовлетворения. Она сидела в кресле у камина (ненастоящего, электрического, но имитирующего живой огонь), потягивая коньяк и рассеянно просматривая что-то на планшете. Ее поза была расслабленной, губы слегка тронуты полуулыбкой. Это был тот редкий момент, когда ее жестокость не была активной, а пребывала в состоянии покоя, словно сытый хищник.

Сердце Гермионы колотилось так громко, что ей казалось, его слышно по всей комнате. Она стояла в привычной позе ожидания — на некотором расстоянии, голая, с руками, сложенными за спиной, взгляд устремлен в пол. Глотала она с трудом — мешал не только страх, но и знакомый холодок металла пирсинга на языке. Она ждала, пока Пэнси не оторвется от экрана.

Когда та наконец подняла глаза, их зеленые глубины отразили любопытство. Она молчала, давая Гермионе начать.

Гермиона сделала шаг вперед, затем еще один. Ее ноги, казалось, были налиты свинцом. Она дошла до самого кресла и, не произнеся ни слова, опустилась на колени. Паркет, как всегда, был холодным и твердым. Она наклонилась вперед, пока ее лоб не коснулся пола у самых ног Пэнси. Длинные каштановые волосы рассыпались по темному дереву, скрывая ее пылающее от стыда лицо. Поза была предельно унизительной — полная прострация, самоуничижение, сдача всех остатков гордости еще до начала разговора.

Она слышала, как замерло движение — Пэнси перестала перелистывать страницы на экране.

«Госпожа Паркинсон, — голос Гермионы прозвучал тихо, но четко, сквозь комок в горле. — Умоляю вас. У меня есть... просьба».

Наступила пауза. Гермиона чувствовала на себе тяжелый, изучающий взгляд.

«Просьба? — наконец произнесла Пэнси. Ее голос был спокоен, но в нем слышалась легкая, ядовитая усмешка. — Какая интересная формулировка от собственности. Обычно ты ограничиваешься «да, госпожа» и «слушаюсь, госпожа». Ну что ж, продолжай. Развлеки меня».

Гермиона сжала глаза, впиваясь лбом в полированную древесину. Каждое слово давалось ей с мучительным усилием.

«Я прошу... я умоляю вас разрешить мне... учиться. Читать. Получить доступ к книгам. К любым материалам. Без этого я...» Она замолчала, боясь сказать «сойду с ума» или «умру», понимая, насколько это прозвучало бы слабо и жалко.

«Без этого ты что, Грейнджер? — Пэнси мягко закончила за нее. — Не представляешь свою жизнь? Как трогательно. Ты полагаешь, у рабыни должна быть «своя жизнь»?»

«Я знаю, что не должна, — быстро, почти отчаянно, проговорила Гермиона. — Я знаю свое место. Но... мой разум... он пустует. Он никому не нужен в таком состоянии. Но если бы мне позволили его... использовать... я могла бы быть... полезнее». Она выжала из себя последнее слово, ненавидя его вкус на своем языке — вкус лжи и самоуничижения. Но это была единственная валюта, которую принимала Пэнси.

Сверху раздался тихий, задумчивый звук — Пэнси отхлебнула коньяк.

«Встань. Посмотри на меня».

Гермиона медленно поднялась с колен, ее суставы скрипели от напряжения. Она не смела выпрямиться до конца, оставаясь в полупоклоне. Ее глаза, полные мольбы и стыда, встретились с холодными, насмешливыми глазами Пэнси.

Та изучала ее лицо, словно редкий экспонат.

«Ты хочешь книг, — констатировала она без эмоций. — Ты, лучшая ученица Хогвартса, готова стоять на коленях и упираться лбом в пол ради... доступа к библиотеке. Это почти поэтично. Какая же ты все-таки жалкая, Грейнджер. Гордыня твоя была колоссом на глиняных ногах. Достаточно было слегка толкнуть, и вот он — полный крах».

Гермиона молчала, чувствуя, как каждое слово впивается в душу, как игла. Она знала, что это правда. И от этого было еще больнее.

«И на что же ты готова, — продолжила Пэнси, поставив бокал, — ради такой, с позволения сказать, привилегии? Образование? Серьезно? Ты готова променять последние крохи своего достоинства на возможность снова корпеть над учебниками?»

«На все, — выдохнула Гермиона, и в ее голосе прозвучала такая отчаянная искренность, что даже Пэнси на мгновение перестала улыбаться. — Я согласна на все, что вы прикажете. Любые условия. Любые... правила. Только позвольте мне снова думать. Учиться. Хоть чему-то».

Она снова опустилась на колени, но уже не простираясь ниц, а глядя на Персефону снизу вверх, как собака, ожидающая подачки. В ее карих глазах стояли слезы, но она не позволяла им скатиться. Это были слезы не слабости, а абсолютного, сокрушительного отчаяния.

Пэнси наблюдала за ней, и в ее зеленых глазах загорелся знакомый, хищный огонек удовольствия. Вид этой некогда непримиримой, принципиальной соперницы, униженной до состояния, когда она готова торговаться за право на собственное развитие, был для нее высшим наслаждением. Это была победа не только над телом, но и над самой сутью Гермионы.

«Хорошо, — медленно произнесла Пэнси, и слово это повисло в воздухе, как приговор. — Я дам тебе то, о чем ты просишь. Более того, я проявлю неслыханную щедрость».

Она поднялась с кресла и, неспешно пройдя к своему рабочему столу, взяла планшет. Несколько касаний к экрану.

«Вот. — Она повернула экран к Гермионе. — Это дистанционные курсы. Магловский колледж сферы услуг. Специальности: хостес, официант, администратор отеля. Скромно, практично и... до смешного соответствует твоему нынешнему положению. Ты сможешь учиться онлайн. У тебя будет доступ к учебным материалам, лекциям, тестам».

Гермиона смотрела на экран, и внутри у нее что-то болезненно дрогнуло. Отель? Официантка? Это было так далеко от ее мечтаний о министерском кабинете или университетской лаборатории. Это была насмешка. Но... это было образование. Система, структура, знания. Даже такие. В ее глазах мелькнула искорка — слабая, почти угасшая, но все же надежда.

«Спасибо, — прошептала она, голос сорвался. — Большое спасибо, госпожа Паркинсон».

«Не благодари раньше времени, — холодно оборвала ее Пэнси. — Я еще не озвучила условия. А они будут. Жесткие».

Она снова села в кресло, устроившись поудобнее, как режиссер перед премьерой своего спектакля.

«Условие первое, и оно нерушимо, — начала она, и каждый звук ее голоса отдавался в Гермионе ледяным уколом. — Ты будешь учиться, читать, делать задания исключительно здесь, дома. И делать это ты будешь только в одном состоянии: абсолютно обнаженной. Никаких исключений».

Гермиона кивнула, сжимая зубы. Нагота в стенах квартиры уже стала нормой. Это было унизительно, но... приемлемо.

«Условие второе, — продолжила Пэнси, и ее губы растянулись в предвкушающей улыбке. — Во время каждого сеанса учебы, каждой минуты, когда ты смотришь лекцию или читаешь учебник, твоя задница должна быть заполнена. И не просто чем попало. У меня есть для тебя специальный... учебный инвентарь».

Она встала и вышла из комнаты, вернувшись через мгновение с небольшим черным кейсом. Щелкнула застежками. Внутри, на черном бархате, лежали два предмета. Один — реалистичный дилдо из темно-фиолетового силикона, внушительных размеров, с тщательно проработанными деталями. Второй — гладкая анальная пробка из черного металла, с изящным, украшенным миниатюрным темным кристаллом основанием в виде бабочки.

Гермиона почувствовала, как кровь отливает от лица. Ее взгляд застрял на этих предметах, и внутри все похолодело.

«Этот, — Пэнси указала на дилдо, — твой «спутник учебы». Каждый раз, когда ты садишься за компьютер или берешь в руки книгу, ты вводишь его себе в задницу. До конца. И он остается там на все время твоих занятий. Ты будешь глотать свой новый «учебник», Грейнджер, в самом буквальном смысле».

Отвращение, острое и тошнотворное, подкатило к горлу Гермионы. Мысль о том, что процесс познания, священный и чистый в ее понимании, будет навсегда связан с этим грубым, сексуальным вторжением, была чудовищной профанацией.

«А это, — Пэнси коснулась холодного металла пробки, — твой новый... аксессуар на каждый день. Ты будешь носить ее постоянно. Вставлять утром, после пробуждения, и вынимать только перед сном, с моего разрешения. Ты будешь ходить с ней на тренировки, убираться, готовить. И, разумеется, носить ее на все занятия в колледж, если тебе вдруг позволят появиться там очно. Твоя жопа всегда должна быть чем-то заполнена. Всегда. Это правило номер три».

Гермиона стояла, не в силах пошевелиться. Ее мир сузился до этих двух предметов, лежащих на бархате. Они символизировали не просто физическое неудобство, а полное осквернение любой ее попытки к чему-то большему, чем животное существование. Образование, к которому она рвалась, теперь навечно связывалось с анальным проникновением.

«И последнее, самое важное правило, — голос Пэнси стал тише, но от этого еще более весомым. — С сегодняшнего дня тебе запрещено испытывать оргазм, кончать, если твоя задница пуста. Запомни: пустая жопа — никакого удовольствия. Если ты хочешь кончить, хоть как-то, хоть от трения о простыню во сне, ты должна сначала убедиться, что в тебе что-то есть. Дилдо, пробка, палец, моя волшебная палочка, что угодно. Но твое удовольствие теперь навсегда привязано к этому. Ты будешь жаждать заполнения, чтобы получить разрядку. Твоя физиология будет перепрограммирована. Понимаешь?»

Гермиона понимала. Она понимала слишком хорошо. Это была не просто жестокая прихоть. Это была глубокая, изощренная психологическая ломка. Ее тело научат ассоциировать интеллектуальную деятельность и базовое сексуальное удовлетворение с одним и тем же унизительным актом. Это стирало границу между разумом и плотью, между возвышенным и низменным, превращая и то, и другое в инструмент ее порабощения.

Внутри нее бушевала буря. Отчаяние, стыд, ярость, страх. Но над всем этим возвышалось одно — жгучее, неутолимое желание вернуть хоть часть своего ума. Это желание оказалось сильнее.

Она опустила голову.

«Я понимаю. Я принимаю ваши условия, госпожа Паркинсон».

«Отлично, — Пэнси захлопнула кейс. — Тогда мы начнем прямо сейчас. Покажи мне, как благодарная ученица готовится к своему первому уроку».

Она протянула кейс. Гермиона взяла его дрожащими руками. Бархат был мягким и холодным. Она опустилась на колени прямо там, на полу гостиной, под пристальным взглядом своей госпожи.

Открыв кейс, она сначала взяла в руки металлическую пробку. Она была тяжелее, чем казалась, и холодной, как лед. Основание-бабочка сверкнуло при свете лампы. Гермиона глубоко вдохнула, пытаясь отстраниться, стать сторонним наблюдателем за собственным унижением. Она смазала пробку лубрикантом, который лежал рядом в кейсе, и, закусив губу, одной рукой раздвинула ягодицы, а другой поднесла холодный металл к анусу.

Первое касание заставило ее вздрогнуть. Давление, затем медленное, неумолимое проникновение. Боль была не острой, а тугой, растягивающей. Она чувствовала, как холодный металл заполняет ее, входит все глубже, пока основание-бабочка не прижалось к коже, зафиксировав пробку внутри. Ощущение было странным, чуждым, постоянным и унизительным. Она чувствовала инородное тело внутри себя, и это чувство было теперь ее новым, неизменным спутником.

«Хорошо, — одобрила Пэнси. — Теперь дилдо. Ты будешь читать первую главу учебника «Основы гостеприимства», который я уже загрузила для тебя на планшет».

Гермиона взяла в руки силиконовый фаллос. Он был большим, упругим, пугающе реалистичным. Ее пальцы скользнули по его поверхности. Стыд жгли ее изнутри, заливая лицо и грудь алым румянцем. Она снова воспользовалась лубрикантом, щедро нанеся его и на объект, и на себя.

Процесс введения дилдо был еще более мучительным. Он был больше, чем пробка. Она двигала его медленно, чувствуя, как ее тело сопротивляется, как мышцы сжимаются в протесте. Она смотрела в пол, стараясь не видеть довольного лица Пэнси, не видеть своего отражения в темном стекле окна. Наконец, дилдо вошел полностью, и его основание уперлось в ее кожу. Ощущение растяжения, заполнения, было всепоглощающим. Она чувствовала эту вещь в себе, грубую и неумолимую.

«Вот теперь ты готова, — сказала Пэнси, и в ее голосе звучало неподдельное восхищение собственным коварством. — Садись за стол. Начинай учиться. И помни: если я увижу, что ты вынула это хотя бы на секунду, или на тебе появится хоть тряпка, — все привилегии будут немедленно и навсегда отозваны. А сейчас я оставлю тебя наедине с твоим... образованием».

Пэнси удалилась в спальню, оставив Гермиону сидеть на полу с дилдо в заднице, с пробкой внутри и с планшетом, который она потянула к себе дрожащими руками.

Первые несколько минут были адом. Она не могла сосредоточиться. Каждое слово на экране расплывалось. Все ее внимание было приковано к инородным телам внутри нее. К постоянному, давящему ощущению заполненности. К стыду, который был острее любой физической боли.

Но потом, по мере того как она заставляла себя читать строчку за строчкой, случилось нечто странное. Ее разум, жаждавший работы, начал цепляться за информацию. «Основные принципы сервиса... Коммуникация с гостем... Управление конфликтами...» Слова обретали смысл. Логические цепочки начали выстраиваться. Она анализировала, сравнивала, делала мысленные пометки.

И по мере того как ее мозг погружался в процесс обучения, происходило что-то еще. Физический дискомфорт, острое чувство унижения и это постоянное давление внутри нее... начали создавать фоновый гул, на который ее нервная система странным образом начала отзываться. Не возбуждением в привычном смысле, а каким-то глубоким, тревожным, постыдным тонусом. Ее тело, находившееся в состоянии постоянного стресса и сексуализированного унижения, а теперь еще и занятое интеллектуальной деятельностью, будто бы перегружалось, смешивая все сигналы в один токсичный коктейль.

Она читала о стандартах сервирования стола и при этом чувствовала, как дилдо внутри нее смещается от малейшего движения бедер. Она решала тест по этикету и осознавала, что ее рука непроизвольно тянется к груди, сжимая сосок, пытаясь как-то справиться с нарастающим внутренним напряжением. Унижение от процесса стало частью процесса. Оно не отвлекало, а... дополняло его, создавая извращенную, болезненную связь.

Через час ее глаза горели от усталости и странного возбуждения. Ее разум был насыщен новой информацией, и это приносило горькое, отравленное удовлетворение. Но ее тело... ее тело требовало продолжения. Требовало разрядки от этого чудовищного смешения умственной работы и физического поругания. Запрет на оргазм с пустой задницей теперь висел над ней не как угроза, а как ключ. Чтобы получить облегчение, ей нужно было сохранить это наполнение. Нужно было принять его как необходимость.

Когда она наконец закончила главу и отложила планшет, внутри нее царил хаос. Она чувствовала себя одновременно опустошенной и переполненной, униженной и... странно, извращенно живой. Ее разум работал. Это было главное. Но цена за это оказалась еще более чудовищной, чем она могла предположить.

Она осталась сидеть на полу, прислонившись к дивану, с закрытыми глазами. Дилдо все еще был в ней. И пробка тоже. И она знала, что так будет всегда, когда она захочет думать, учиться, быть собой. Ее путь к знаниям теперь пролегал через самое темное и унизительное табу ее собственного тела. И самое страшное было то, что, глотая слезы и стыд, она уже начинала понимать: чтобы выжить, чтобы не сойти с ума, ей придется не просто терпеть эту связь. Ей, возможно, придется научиться в ней существовать. Принять дилдо и пробку как часть своего нового, искалеченного «я». Как плату за право оставаться Гермионой Грейнджер хотя бы в глубинах своего собственного разума.

А в соседней комнате Пэнси Паркинсон, прислушиваясь к тишине, царившей в гостиной, улыбалась в темноте. Ее план сработал идеально. Она не просто дала рабыне кость. Она заставила ее вгрызаться в нее, обливаясь слюной унижения. И эта кость навсегда останется связанной с вкусом грязи и позора. Победа была полной.