Тишина в квартире Персефоны была обманчивой. Она не несла покоя, а была напряженной, как струна, готовая лопнуть от первого же звука. Для Гермионы эта тишина стала звуком ее собственного поражения. После сцены у окна внутри нее осталась лишь выжженная пустота, в которой тлели угли стыда и ненависти к себе.

Вечером того же дня началась новая фаза ее унижения — бытовая, методичная, словно шлифовка драгоценности, которой предстояло сверкать лишь для одного владельца.

Стол в столовой был накрыт с холодным, минималистичным шиком. Одна тарелка, один бокал, один прибор. Персефона возлегла во главе, одетая в шелковый халат цвета темной крови. Гермионе же была отведена роль тени.

«Подавай, рабыня, не зевай, » — раздался первый приказ, и Гермиона бросилась к кухне, ее босые ноги бесшумно скользили по холодному полированному бетону.

Она прислуживала за ужином, стоя в двух шагах от стола, голая, если не считать черного ошейника. Ее задача заключалась в том, чтобы вовремя подливать вино, подавать блюда и уносить пустую посуду. Каждое ее движение контролировалось.

«Стоять ровнее, » — бросала Персефона, не глядя на нее, пробуя соус. «Ты закрываешь свет.»

Гермиона замирала, стараясь дышать тише. Она чувствовала, как взгляд Персефоны скользит по ее телу, оценивающий, бесстрастный. Она была не человеком, а элементом интерьера — живой, дышащей статуэткой. Ее грудь, ее гладкая кожа, ее смущенная поза — все это было частью декора, призванного услаждать взгляд госпожи.

Когда Персефона откусила кусочек изысканного десерта — воздушного суфле, — крошка упала на пол. Не задумываясь, она указала на нее пальцем.

«Подбери. Ртом.»

Воздух в легких Гермионы застыл. Она медленно опустилась на колени, чувствуя, как холодный пол обжигает кожу. Она наклонилась, ее длинные каштановые волосы рассыпались по полу. Она подобрала крошку губами, ощущая на языке сладость, которая казалась ей горше полыни. Унижение было не в самом действии, а в его простоте, в бытовой обыденности, с которой оно было совершено. Она была не просто рабыней на коленях; она была живым пылесосом.

После ужина Персефона переместилась на диван в гостиной, томно развалившись на шелковых подушках. Она протянула ноги.

«Мои ноги устали. Помассируй их. Сначала руками. Потом... языком. Я хочу чувствовать, как твой язык скользит между моих пальцев.»

Гермиона подползла на коленях. Ее пальцы, когда-то ловко управлявшие волшебной палочкой и перелистывавшие страницы древних фолиантов, теперь сжали изящную, ухоженную ступню Персефоны. Она надавила на свод, растирала пятку, разминала каждый палец. Она делала это механически, пытаясь отключить сознание, но каждая деталь впивалась в нее острее иглы: прохлада кожи, запах дорогого лосьона, расслабленное удовлетворение на лице Персефоны.

«Теперь язык, » — прошептала госпожа, закрывая глаза. — «Вылижи их. Начисто.»

Гермиона склонилась еще ниже. Она провела кончиком языка по подошве. Вкус был солоноватым, с легким привкусом кожи и парфюма. Ее желудок сжался от отвращения, но она продолжала, старательно, методично, вылизывая каждую линию, каждый изгиб. Она чувствовала, как по ее спине пробегает противный, холодный озноб, и с ужасом осознала, что ее собственное тело, предательское и постыдное, откликается на это унижение едва заметным, но неумолимым теплом в низу живота. Она ненавидела себя за этот намек на возбуждение, за эту физиологическую измену.

Затем последовала новая трансформация. Персефона взяла книгу — толстый том по древней магической политологии — и, откинувшись на спинку дивана, положила ноги на спину Гермионы.

«Не шевелись. Ты мой пуфик.»

Гермиона замерла на четвереньках, ее спина стала подставкой для ног. Вес был несильным, но психологическое давление — невыносимым. Она чувствовала каждое движение ступней Персефоны, каждое ее легкое покачивание. Потом на ее спину поставили небольшой поднос с чашкой дымящегося черного кофе.

«И столик, » — добавила Персефона, не отрываясь от чтения.

Так Гермиона и провела следующий час — неподвижная, немая, служащая одновременно и подставкой для ног, и кофейным столиком. Ее мир сузился до узкого обзора пола, до звуков перелистывания страниц и до тяжести унижения, давившей на нее сильнее, чем любая физическая ноша. Она думала о том, что читает Персефона. О политике, о магии, о вещах, которые были для нее теперь запретны. И она служила постаментом для этой книги, живым напоминанием о том, что ее собственный ум больше не имеет ценности.

Когда Персефона наконец поднялась, чтобы отойти ко сну, для Гермионы настала заключная часть ее ночной службы. Она на коленях последовала за госпожой в ее просторную, затемненную спальню.

Персефона подошла к резному туалетному столику, уставленному флаконами и баночками. Она сняла халат, оставаясь лишь в короткой шелковой ночнушке, и принялась наносить на лицо и шею ночной крем.

«Сидеть смирно, » — сказала она, и Гермиона поняла, что должна сделать. Она подползла и замерла на четвереньках перед столиком. Персефона бесцеремонно опустилась на нее, используя ее тело как табуретку.

Гермиона чувствовала вес Персефоны на своих бедрах и пояснице, ощущала через тонкую ткань ночнушки тепло ее тела. В зеркале она видела их обеих — изящную, ухоженную Персефону, втирающую крем в свою кожу, и себя — бледную, съежившуюся, с пустым взглядом, служащую живым сиденьем. Контраст был мучительным.

Затем Персефона перешла к кровати. Она села на край, ее зеленые глаза сверкали в полумраке холодным, хищным блеском. Медленно, не сводя с Гермионы взгляда, она задрала подол ночнушки и сняла свои шелковые трусики, бросив их на пол.

«Подойди, рабыня, » — ее голос был тихим и властным. — «Вылижи меня. Сделай это хорошо. Я хочу чувствовать твой язык внутри себя.»

Ледяная волна отчаяния накатила на Гермиону. Это был новый, невообразимый рубеж. Она никогда не испытывала влечения к женщинам, и мысль об интимной близости с Персефоной, ее заклятым врагом, вызывала у нее физическую тошноту. Но ее ноги сами понесли ее вперед. Контракт, угроза родителям, полное психологическое подавление — все это свело ее волю на нет.

Она опустилась на колени между ног Персефоны. Пахнуло дорогим мылом, женственностью и властью. Сердце Гермионы бешено колотилось, слезы застилали глаза. Она наклонилась и коснулась языком нежной, влажной плоти.

Вкус был чужим, чуждым, солоноватым. Ее желудок снова сжался. Она делала это неумело, механически, пытаясь думать о чем-то другом, но ее сознание отказывалось покидать ее тело. Она чувствовала каждую складку, каждое изменение текстуры, слышала тихое, довольное дыхание Персефоны над собой. Унижение проникало в нее глубже, чем ее собственный язык в тело госпожи. Она была не просто служанкой. Она была инструментом для удовлетворения, живым и теплым заменителем бездушной игрушки.

Персефона наслаждалась не столько физическими ощущениями, сколько зрелищем. Вид некогда гордой, принципиальной Гермионы, вынужденной совершать самый интимный акт служения, был для нее слаще любого нектара. Она положила руку на каштановые волосы Гермионы, не направляя, а просто утверждая свой контроль.

«Неплохо, » — томно прошептала она. — «Для начала. А теперь... я позволю тебе кончить.»

Гермиона замерла, не понимая.

Персефона усмехнулась. «Встань. Принеси мне ту туфлю, что стоит в шкафу. Ту, на каблуке, в которой я была сегодня на улице.»

Ошеломленная, Гермиона поползла к шкафу и принесла изящную лодочку на высоком каблуке. Кожа была прохладной.

«Ложись на спину. Здесь, у моих ног, » — скомандовала Персефона. — «И теперь... используй ее. Потри свою жалкую, недостойную киску подошвой моей туфли. И я хочу слышать, как ты себя оскорбляешь. Громко. Убеди меня, что ты заслужила свой оргазм.»

Это было за гранью. Использовать уличную обувь, потенциально грязную, для самоудовлетворения? И оскорблять себя вслух? Гермиона лежала на полу, глядя в потолок, чувствуя, как ее рассудок трещит по швам.

«Начинай, Грейнджер, » — голос Персефоны стал жестким. — «Или твой отец...»

Не давая себе думать, Гермиона сжала каблук в руке и прижала подошву к своей лобковой кости. Шероховатая кожа подошвы была грубой и неприятной. Она сделала первое движение, и по телу пробежала судорожная дрожь отвращения.

«Говори!» — приказала Персефона.

«Я... я грязная... шлюха...» — выдохнула Гермиона, ее голос дрожал.

«Слабо!» — Персефона рассмеялась. — «Ты же умная. Используй свой интеллект. Придумай что-то более изощренное. Опиши себя, свое положение, свою сущность. Давай же, блесни остроумием, которым ты так славилась.»

Ирония была убийственной. Ее разум, ее гордость, теперь должны были быть обращены против нее самой. Слезы текли по ее вискам, но тело, уже возбужденное предыдущими унижениями, начинало отвечать на грубую стимуляцию. Она терла себя подошвой туфли, движения становились все более резкими, отчаянными.

«Я... я никчемная... тварь...» — она выдавила из себя, пытаясь найти слова. — «Я... предмет мебели... вещь для ног моей госпожи... мое место — на полу...»

«Лучше, » — одобрительно кивнула Персефона, наблюдая, как тело Гермионы начинает извиваться. — «Продолжай.»

«Я... недостойна даже прикасаться к людям... я должна кончать... от грязной подошвы... потому что я сама — грязь... я — позор для своего имени... мои амбиции — прах... мой ум... мой ум теперь удел... удел... падшей твари, которая получает удовольствие от своего рабства!»

Она почти кричала эти слова, и с каждым оскорблением, брошенным в свой адрес, волна позорного, неконтролируемого возбуждения нарастала. Унижение становилось катализатором. Ее разум кричал от протеста и стыда, но ее тело, долго находившееся на грани, уже не слушалось. Оно жаждало разрядки любой ценой.

Ее бедра задвигались в неистовом ритме, она вжимала в себя жесткую кожу, ее пальцы бешено сжимали каблук. Мир расплывался, оставались только жгучий стыд, всепоглощающее физическое напряжение и голос Персефоны, подстегивающий ее.

«Да! Вот именно! Кончай, тварь! Кончай от моей туфли, как последняя, жалкая блядь!»

Это стало последней каплей. С громким, сдавленным криком, в котором смешалась вся ее боль, Гермиону выбросило в пучину мощного, конвульсивного оргазма. Ее тело выгнулось, сотрясаясь в спазмах, ноги судорожно дергались. Она чувствовала, как волны удовольствия, отравленного ненавистью к себе, смывают последние остатки ее достоинства. Это был не триумф тела, а его окончательная капитуляция.

Она лежала, тяжело дыша, вся в поту и слезах, все еще сжимая в руке туфлю.

«Не смей отдыхать, » — холодно прозвучал голос Персефоны. — «Теперь ты вылижешь ее. Всю. Начисто. Чтобы ни капли твоей грязи на ней не осталось.»

Истекая слезами, обессиленная, Гермиона поднесла подошву к лицу и провела по ней языком. Она вылизывала каждую полоску, каждый стык, ощущая на языке вкус собственного унижения, смешанный с пылью улиц и запахом кожи. Это было последним актом ритуала саморазрушения.

Когда она закончила, она опустила голову.

«Благодарю тебя, госпожа Паркинсон, » — прошептала она, и эти слова были похожи на погребальную молитву по ней самой, — «за возможность... кончить.»

Персефона с наслаждением вздохнула. «Прекрасно. Иди. Ты можешь идти.»

Гермиона, шатаясь, поднялась и поплелась к двери.

«И помни, — донесся вслед голос Персефоны, уже лежавшей в постели, — завтра тебя ждет новая служба. Не вздумай опаздывать.»

Гермиона вернулась в свою комнату — комнату с зеркалами на потолке и стене, с огромным окном без штор. Лунный свет и огни города заливали ее пространство, не оставляя ни пяточка тени, где можно было бы спрятаться.

Она рухнула на узкую кровать и уткнулась лицом в подушку, но не могла заплакать. Слезы, казалось, высохли у нее внутри. Она лежала и смотрела в зеркало на потолке, на свое бледное, изможденное отражение, на тело, которое только что предало ее самым постыдным образом.

Низведение до уровня служанки, пуфика, табуретки и, наконец, живой секс-игрушки и средства для уборки — все это не просто ранило ее душу. Это методично дробило ее на части. Она ненавидела свои оргазмы, эти всплески животного удовольствия, которые приходили к ней лишь на гребне самого оголтелого унижения. Они были не освобождением, а самым страшным заключением, доказательством того, что ее тело больше не принадлежало ей и могло быть использовано против нее самой.

Она смотрела в ночной город, на огни, которые когда-то символизировали для нее мир возможностей, карьеры, знаний. Теперь они были просто огнями чужого, недоступного мира. А где-то здесь, в этой же башне, спала женщина, которая разрушила ее жизнь и получала от этого безудержное наслаждение. Удовольствие Персефоны заключалось не только в физическом доминировании, а в наблюдении за тем, как ее некогда гордая, непримиримая соперница превращается в покорное, разбитое существо, вынужденное благодарить за право на собственное падение.

Гермиона закрыла глаза, но даже за веками она видела свое отражение в зеркале — вечное напоминание о том, кем она стала. И она понимала, что эта ночь — лишь одна из многих в бесконечной череде унижений, и что дно, как она уже успела понять, всегда оказывалось ложным. Под ним всегда находилась новая, еще более глубокая пропасть.