Тишина в апартаментах была особого рода — не мертвой, а живой, состоявшей из гула компьютера, шелеста страниц и яростного скрипа пера Гермионы. Она сооружала мост. С одной стороны — реальность, где она стояла на коленях, обнаженная, с холодной пробкой внутри, на стеклянном полу. С другой — мир логических конструкций, анализа и решений. Мост ее концентрации был таким прочным, что все остальное перестало существовать. Время, пространство, собственное тело — все растворилось в сложном кейсе по антикризисному PR для сети ресторанов, столкнувшейся с фальшивыми отзывами. Она не просто решала задачу. Она спасала воображаемый бизнес, и в этом призрачном спасении было горькое эхо ее былой компетентности.

Поэтому щелчок замка прозвучал как далекий хлопок в другой вселенной. Шаги по бетону — как случайный ритмичный шум. Она осознала присутствие, только когда тень перекрыла свет от настольной лампы и на клавиатуру упала ледяная тишина, иная, тяжелая, несущая в себе вес.

Гермиона медленно подняла голову, моргая, словно выныривая из глубокой воды. И увидела Персефону.

Она стояла на пороге, еще в пальто, но уже без перчаток. Ее лицо не выражало ничего. Ни ярости, ни насмешки. Оно было гладким, пустым, как чистый лист перед приговором. Только глаза, эти зеленые, всегда такие живые и ядовитые глаза, были темными и плоскими, как два куска обсидиана. В них не было огня. Был холод абсолютного, безличного разочарования.

Взгляд Пэнси, медленный и всевидящий, сделал круг: Гермиона за столом, обнаженная, с прямой спиной и разгоряченным от умственного напряжения лицом; испещренные пометками листы; экран ноутбука с открытой презентацией; сверкающая чистотой и пустотой кухонная стойка; и, наконец, зияющая пустота у входной двери.

Воздух в комнате стал густым, как сироп. Гермиона почувствовала, как по ее спине, прямо под кожей, где покоилась привычная металлическая пробка, пробежал леденящий, скребущий холод — первобытный страх перед хищником. Ее разум, только что паривший в стратосферах стратегий, рухнул в тело с такой силой, что у нее перехватило дыхание.

«Госпожа Паркинсон...» — начала она, но голос был хриплым шепотом.

Пэнси не ответила. Она проделала все свои действия с сюрреалистичной, гипнотизирующей медлительностью: сняла пальто, повесила, сгладила несуществующие складки на платье. Каждое движение было отточенным, лишенным суеты, и от этого бесконечно зловещим. Затем она подошла к столу. Ее пальцы, холодные и легкие, коснулись края листа с конспектом Гермионы.

««Поэтапный план нейтрализации негативного информационного поля... использование инфлюенсеров... искренние извинения от первого лица», — прочла она вслух. Ее голос был ровным, без интонаций, как у синтезатора речи. Она отпустила лист. — «Интеллектуально. Требует вдумчивости. Тонко». Она подняла глаза на Гермиону. «А где, собственно, твое тело?»

Вопрос, заданный так просто, прозвучал страшнее любого крика. Гермиона замерла. Все оправдания — «сложное задание», «потеряла счет времени» — рассыпались в прах перед этой ледяной простотой.

«Я... я была поглощена работой...» — выдавила она.

«Поглощена, — повторила Пэнси, как бы пробуя это слово на вкус. Она сделала шаг вперед. Гермиона инстинктивно отпрянула, упершись спиной в стул. — Твой ум поглотил тебя целиком. Он унес тебя прочь от реальности. От этой комнаты. От твоих обязанностей. От меня». Она остановилась так близко, что Гермиона почувствовала исходящий от нее холод, словно от открытой морозильной камеры. «Ты позволила ему это сделать. И это — непростительно».

Она отступила на шаг и кивнула в сторону дальней, гладкой стены из белого бетона. «Подойди туда. Повернись ко мне спиной. Наклонись и упрись ладонями в стену, на уровне груди. Ноги расставь. Не оборачивайся».

Приказ был произнесен с такой абсолютной, не терпящей возражений уверенностью, что ноги Гермионы повиновались сами. Она прошла через комнату, чувствуя, как холодный пол обжигает ступни. Встала у стены. Наклонилась, уперлась ладонями. Бетон был шершавым и холодным. Поза была устойчивой, но невероятно уязвимой — она выставляла напоказ всю спину, ягодицы, заднюю поверхность бедер. Знакомый стыд заливал ее щеки жаром, но поверх него накатывала новая, незнакомая волна страха — чистого, не замутненного сексуальным подтекстом страха перед болью. Она слышала, как Пэнси уходит. Тишина в комнате стала гулкой, давящей, как под водой.

Шаги вернулись. Гермиона зажмурилась, вжавшись лбом в собственные предплечья. Она услышала легкий, свистящий звук, когда что-то разрезало воздух.

Удар.

Это было не похоже ни на что. Это был не шлепок, не толчок. Это был резкий, жгучий, хлесткий удар, который прожигал кожу жидким огнем. Боль вспыхнула на ее ягодицах яркой, четкой полосой, ослепительной и чистой. Гермиона ахнула, ее тело дернулось вперед. Это была плеть. Семихвостка. Боль была интенсивной, глубокой, пронизывающей, но кожа, хотя и горела багровыми полосами, оставалась целой. Это была боль как сообщение, переданное напрямую в нервную систему.

«Не двигайся», — раздался ровный, беззвучный голос сзади.

Второй удар лег чуть выше, почти параллельно первому. Новая волна белого, обжигающего огня. Гермиона впилась зубами в губу, сдерживая стон. Слезы выступили на глазах, застилая взгляд. Она чувствовала каждую мышцу, каждое волокно в своем теле, сведенное в болезненный комок ожидания.

Третий. Четвертый. Пятый. Удары сыпались с методичной, неспешной, неумолимой регулярностью. Они покрывали ее ягодицы и верхнюю часть бедер, опускаясь иногда к самым чувствительным, нижним изгибам, где кожа была тоньше. Каждый удар приносил новый виток боли, но не стирал предыдущий — все они горели вместе, сливаясь в одно сплошное, пульсирующее пламя. Гермиона потеряла счет. Ее мир сузился до двух полюсов: холодного, шершавого бетона под ладонями и всепоглощающего жжения на коже. Мысли разлетелись, разум, который только что строил сложные конструкции, был выжжен дотла простым, животным страданием.

Это был новый опыт. До этого весь ее ад был окрашен в тона унижения, психологического подавления, извращенного сексуального подчинения. Эта боль была иной. Чистой. Простой. Лишенной двусмысленности. В ней не было игры, не было изощренности. Только власть, выраженная самым примитивным способом. И от этого она была в тысячу раз страшнее. Ее тело не знало, как на это реагировать, кроме как страдать.

И в этом страдании, в этой перегрузке нервной системы чистым болевым сигналом, начало происходить нечто чудовищное. Адреналин и шок, вызванные неожиданностью и интенсивностью наказания, взвинтили все чувства до предела. В низу живота, под огненной пеленой на коже, зародилось странное, противное тепло. Не возбуждение. Скорее, гипертрофированная, болезненная чувствительность всех нервных окончаний. Боль от ударов стала странным образом резонировать с глубоким, привычным давлением анальной пробки внутри. Два источника ощущений — внешний, острый, жгучий, и внутренний, давящий, постоянный — вступили в диссонанс, создавая какофонию, от которой звенело в ушах и мутилось сознание.

И в этой какофонии, к ее абсолютному, сокрушающему ужасу, вспыхнула искра. Ее тело, доведенное до предела, в животном ужасе начало искать хоть какой-то способ справиться с невыносимым напряжением. Оно привыкло к сложным, запутанным сигналам, где боль смешивалась с принуждением, а унижение — с вынужденным откликом. Но здесь была только боль. И ее нервная система, сбитая с толку, начала давать сбой. Между ног, помимо ее воли, появилась предательская влага — не от возбуждения, а от дикого стресса, от перегрузки, от того, что тело просто не знало, куда деть весь этот адреналин и кортизол.

Удары прекратились так же внезапно, как и начались. Гермиона стояла, прислонившись лбом к рукам, тяжело и прерывисто дыша. Ее ягодицы и бедра горели сплошным, пульсирующим костром. Каждый вдох отдавался болью в растянутой, воспаленной коже. Она слышала, как Пэнси откладывает плеть. Тишина снова нависла в комнате, но теперь она была иной — насыщенной болью, страхом и чем-то еще, зловещим и ожидающим.

Затем она почувствовала прикосновение. Не грубое, а точное, методичное. Холодные пальцы Пэнси легли на ее поясницу, скользнули вниз, к ягодицам, нащупали металлическое основание анальной пробки-бабочки и крепко сжали его.

«Ты носила это, пока твой ум путешествовал, — тихо сказала Пэнси. Ее голос был очень близко. — Знакомое давление. Твой маленький, постыдный секрет. Твой... компаньон».

И без предупреждения, одним резким, уверенным движением, она выдернула пробку.

Ощущение было шокирующим. Не больно — она легко вышла, смазанная. Но это было внезапное, огромное чувство пустоты. Физической, осязаемой пустоты там, где секунду назад что-то было. Ее тело, привыкшее за недели к постоянному, давящему присутствию внутри, отчаянно, судорожно сжалось вокруг внезапно освободившегося пространства. Это сжатие было почти болезненным само по себе, контрастируя с жгучим огнем на коже. Она вздрогнула, издав короткий, непроизвольный звук — не стон, а скорее хриплый выдох удивления и потери.

Эта пустота была хуже, чем сама пробка. Она была незащищенностью. Уязвимостью. Она была напоминанием, что даже это крошечное, унизительное постоянство в ее существовании могло быть отнято в мгновение ока.

Она услышала за спиной новые звуки. Твердые, деловые. Щелчки пластика, шелест кожи, мягкий звон металлической пряжки. Это было незнакомо. И от этого леденел кровь.

Холодное, твердое, неумолимо гладкое давление прикоснулось к ее ягодице, скользнуло вниз и уперлось прямо в расслабленный, уязвимый анус, только что лишившийся своей привычной «начинки».

«Я никогда не делала этого с тобой, — прошептал голос Пэнси так близко, что дыхание касалось ее уха. Оно было теплым, и это делало все еще страшнее. — Я позволяла тебе делать это самой. Контролировать, хоть и по моей воле, этот аспект твоего унижения. Но сегодня ты вышла за рамки. Твой ум сбежал. Значит, твое тело познает новую форму подчинения. Абсолютную».

И, не давая опомниться, с силой, медленной и неумолимой, Пэнси начала вводить в нее страпон.

Боль была совершенно иной. Глубокой, тупой, разрывающей. Это было грубое, безличное вторжение в то самое место, которое даже в этом аду оставалось хоть как-то под ее контролем — пусть контролем исполнения приказа. Теперь и этот призрак контроля отнимали. Ее тело взбунтовалось на физиологическом уровне. Мышцы, уже измученные поркой, свело болезненным спазмом, пытаясь противостоять вторжению. Но Пэнси, используя вес и рычаг, продавливала сопротивление с холодной, методичной жестокостью. Она вошла глубоко. И остановилась.

Ощущение было невыносимым. Чуждость. Абсолютная чуждость. Это был не дилдо, который она сама, со стыдом и отвращением, вводила в себя. Это было нечто иное — инструментальное, холодное, управляемое исключительно волей другого человека. Оно заполняло ее, растягивало, стирая внутренние границы. Гермиона рыдала, ее слезы и слюна капали на стену. Но даже сквозь рыдания она чувствовала это: жгучую боль снаружи и эту глубокую, давящую, чужеродную полноту внутри. Две волны страдания накладывались друг на друга, создавая порочный, всепоглощающий резонанс.

Пэнси начала двигаться. Не спеша. С ужасающей, размеренной жестокостью. Каждый толчок был медленным, глубоким, исследующим. Это не было похоже на яростное насилие. Это было методичное, как работа станка. Каждое движение отдавалось во всем ее теле, сотрясая внутренности, смешиваясь с пульсирующей болью на коже. Гермиона висела на руках, ее сознание мутилось от перегрузки. Она не могла думать, не могла даже по-настоящему страдать — она могла только существовать в этом непрерывном потоке двойного мучения.

И в этом потоке, в этой абсолютной беспомощности, ее тело, ее предательское, сломленное тело, начало давать отклик. Не возбуждение — Мерлин, нет. Но — глубокое, непроизвольное напряжение всех мышц таза, судорожные сжатия вокруг инородного объекта. Это были не сокращения удовольствия, а спазмы агонии, попытка нервной системы как-то адаптироваться, справиться с невыносимым. И эти спазмы, к ее абсолютному, запредельному ужасу, начали создавать странный, извращенный отзвук где-то в самых глубинах ее существа. Там, где раньше, в моменты вынужденного самоудовлетворения, вспыхивало отравленное стыдом тепло, теперь зарождалось что-то иное — острый, болезненный спазм, который был похож на изнанку оргазма. Оргазма из чистой боли, беспомощности и разрушенных границ.

Пэнси, чувствуя эти судорожные движения ее внутренних мышц, слегка изменила угол. Ее толчки стали чуть резче, целенаправленнее. Она нашла ритм, который заставлял Гермиону вздрагивать всем телом от нового, более острого отзвука глубоко внутри.

«Кончай, — приказала она, и ее голос был лишен эмоций, как голос хирурга, констатирующего факт. — Если твое тело хочет дать разрядку даже этому — дай. Кончай от этого. Покажи мне, что в тебе не осталось ничего святого. Даже твоего собственного отвращения».

И ее тело, доведенное до последнего предела нервного и физиологического срыва, не выдержало. Не волна наслаждения, а конвульсивная, болезненная волна разрядки прокатилась по ней. Это был не оргазм, а нервный срыв, выраженный на языке плоти. Ее тело выгнулось в мучительной дуге, затряслось в серии сильных, неконтролируемых спазмов, которые сотрясали ее изнутри, смешивая жгучую боль на коже, глубокое, чуждое давление внутри и ослепительные, пустые вспышки псевдо-разрядки. Она «кончила» — не от удовольствия, а от тотального перегрузка, от слома всех предохранителей.

Когда спазмы стихли, она повисла на руках, полностью бессильная, почти без сознания. Из ее горла вырывался тихий, непрерывный стон, похожий на вой раненого животного. Пэнси медленно, с тем же методичным спокойствием, вышла из нее.

Звук был окончательным. Звук пустоты, снова вернувшейся, но теперь уже другой — оскверненной, растянутой, болезненной.

Гермиона рухнула на пол. Она не упала, а именно рухнула, как подкошенная. Лежала на боку, поджав колени к груди, вся мелко дрожа. Слез больше не было. Была только ледяная, оглушающая пустота в голове и жгучая, ноющая пустота внизу живота. Она только что пережила не просто наказание. Ей устроили демонстрацию. Ей показали, что даже последние призраки контроля, даже привычные, отвратительные ритуалы ее рабства могут быть отменены и заменены на что-то более абсолютное, более чуждое, более глубоко ломающее.

Пэнси стояла над ней, отстегивая ремни страпона. Она дышала ровно, лишь легкий румянец на щеках выдавал физическое усилие. На ее лице было выражение не злорадства, а глубокого, холодного удовлетворения от хорошо выполненной работы.

«Вот теперь ты здесь, — произнесла она тихо. — Полностью. Убери здесь. Потом — ванна. Потом — ужин.».

Она развернулась и ушла, оставив Гермиону лежать на холодном полу. Гермиона не двигалась. Она смотрела в темное отражение. Ее тело горело снаружи и ныло изнутри от странной, непривычной пустоты. Но самое страшное горело в душе. Теперь она знала. Дно, которое она считала окончательным, было ложным. Под ним находилась новая пропасть, где боль была чище, унижение — безличнее, а потеря контроля — абсолютной. И она только что в нее заглянула.