Первая часть:

https://bestweapon.one/post_111853

Тишина в квартире Персефоны была особого рода — не умиротворяющей, а подавляющей, как густой туман, в котором тонули все привычные звуки мира. Для Гермионы, чья жизнь с детства была наполнена шелестом страниц, бормотанием заклинаний и скрипом пера о пергамент, эта тишина была пыткой. Ее разум, всегда занятый решением задач, анализом текстов или построением планов, теперь оставался в пустоте, и эта пустота медленно заполнялась унизительной реальностью ее нового существования.

На третий день своего рабства, стоя на коленях и натирая до блеска уже и так сияющий пол в гостиной, она не выдержала. Ее пальцы сами потянулись к воображаемой книге, губы прошептали обрывок заклинания, которое она читала на днях... до всего этого.

Щелчок каблуков по бетону заставил ее вздрогнуть и замолчать. Персефона стояла над ней, заложив руки за спину, как профессор, заставший студента за списыванием.

«Что это было, рабыня?» — ее голос был тихим и опасным.

Гермиона опустила голову, чувствуя, как горит лицо. «Ничего, госпожа Паркинсон».

«Не лги мне. Ты пыталась колдовать. И, если я не ошибаюсь, твой мозг перемалывал какую-то бесполезную информацию. Я вижу это по твоим глазам. В них все еще мелькают искры того зазнайки, которым ты была».

Персефона сделала круг вокруг нее, ее взгляд скользнул по голой спине Гермионы, по ее рукам, сжимающим тряпку.

«Похоже, нам нужно прояснить правила. Слушай внимательно, я не буду повторять. Тебе запрещено использовать магию. Твоя волшебная палочка отныне — не инструмент волшебства, а игрушка для моих целей, и ты будешь применять ее только тогда, когда я прикажу. Тебе запрещено читать. Ни книг, ни свитков, ни даже этикеток на зельях. Тебе запрещено учиться. Ты не будешь посещать лекции, не будешь слушать образовательные передачи, не будешь вести интеллектуальные беседы. Твой мозг мне не нужен. Мне нужно только твое тело».

Каждое слово было ударом молота по надгробию ее старой жизни. Гермиона чувствовала, как внутри нее что-то разрывается. Книги были ее убежищем, магия — ее сутью, а учеба — смыслом. Лишить ее этого — значит лишить воздуха.

«Но... почему?» — выдохнула она, и в голосе ее слышались слезы. «Что плохого в знаниях?»

Персефона наклонилась, ее губы оказались в сантиметре от уха Гермионы. «Потому что знания дают силу. А сила дает свободу. У рабыни не может быть ни того, ни другого. Твое образование закончилось в тот день, когда ты подписала контракт. Ты больше не ведьма, Грейнджер. Ты — самка. И веди себя соответственно».

Она выпрямилась, и на ее лице появилась странная, задумчивая улыбка. «Раз уж мы заговорили о твоем теле... есть еще один запрет. Тебе запрещено трогать себя *там*... — ее взгляд скользнул вниз, к лобку Гермионы, — и доводить себя до оргазма без моего прямого разрешения. Я решаю, когда ты можешь кончить. Понимаешь?»

Гермиона кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Ее собственная физиология, ее самые интимные потребности теперь контролировались извне. Это было вторжение в самую сердцевину ее существа.

«Однако, — продолжила Персефона, и в ее глазах заплясали веселые чертики, — я не против, если ты в любое время будешь играть со своей задницей... или со своими маленькими сиськами. Если ты, в процессе, случайно научишься кончать от этого... что ж, меня это даже позабавит. Считай это своим новым... исследованием».

Гермиона сглотнула комок стыда. Это было извращенно. Целенаправленно извращенно. Запрещая ей одну форму самоудовлетворения, Персефона поощряла другую, более унизительную, как бы намекая, что ее тело и его реакции — всего лишь предмет для развлечения госпожи.

«А теперь, закончив с уборкой, пройдемся. Покажу тебе твои новые апартаменты».

Она повела Гермиону по длинному коридору к одной из дверей. Комната, в которую они вошли, была... неплохой. Не темница в подвале, как могло бы быть. Здесь был паркетный пол, нейтральные стены, даже небольшая ваза с живыми орхидеями на тумбочке. Но все это меркло перед тремя деталями.

Прямо над односпальной кроватью, на потолке, было встроено огромное зеркало. Еще одно, такое же большое, занимало всю стену напротив. И, наконец, третьей деталью было панорамное окно от пола до потолка, выходившее на оживленную улицу. На окне не было ни штор, ни жалюзи, ни намека на укрытие.

Гермиона застыла на пороге, ее взгляд метнулся от зеркала на потолке к окну, за которым проплывали машины и люди, казавшиеся с этой высоты маленькими, но все же видимые.

«Нравится? — сладко спросила Персефона. — Зеркала — для того, чтобы ты всегда видела себя голой. Чтобы не забывала, кто ты. Чтобы наблюдала за каждым своим движением, каждым своим унижением. А шторы... — она подошла к окну и провела рукой по холодному стеклу, — рабыне не положены. У рабыни не должно быть стыда. Ты будешь спать, переодеваться, жить — на виду у всего города. Вернее, у того, кто захочет поднять глаза. Напоминание о том, что ты — публичная собственность».

Ужас сковал Гермиону. Быть на виду всегда. Даже во сне. Даже в самые сокровенные моменты. Это было хуже любой темницы. Это была выставленная напоказ тюрьма.

«А сейчас, — голос Персефоны стал жестким, повелительным, — практическое занятие. Подойди к окну».

Ноги Гермионы повиновались сами, будто сделанные из ваты. Она подошла к огромной стеклянной поверхности. Внизу копошился город, жил своей жизнью, не подозревая, что становится свидетелем чьего-то личного ада.

«На колени».

Она опустилась на колени. Паркет был холодным. Она видела свое отражение в стекле — испуганное лицо, широкий черный чокер на шее, гладкое, лишенное волос тело, маленькую грудь.

«Прекрасно. Теперь... — Персефона достала из складок своего платья волшебную палочку Гермионы. Та самая палочка, что когда-то творила сложнейшие заклинания, легла на ее ладонь безжизненным куском дерева. — Возьми ее».

Гермиона взяла. Дерево было теплым от прикосновения Персефоны.

«Теперь, — прошептала Персефона, стоя сзади и глядя на ее отражение в окне, — я приказываю. Одной рукой... возьми палочку и введи ее себе в задницу. Медленно. А другой рукой... ласкай свои соски. Сожми их. Доведи себя до возбуждения. Я хочу видеть, как ты это делаешь. Я хочу видеть твое лицо в окне».

Мир сузился до размера оконного стекла. До ее собственного отражения, в котором она видела ужас в своих глазах. Это было невозможно. Это было за гранью любого унижения, которое она могла себе представить. Использовать свой самый главный инструмент, символ своей магической сущности, для такого... И делать это на виду, пусть и теоретическом, у тысяч людей.

«Я... не могу...» — выдавила она.

«Можешь. Или ты думаешь, твой контракт позволяет тебе сохранять моральные принципы? Ты уже на дне, Грейнджер. Тебе некуда падать. Теперь либо подчинишься, либо я сочту это нарушением, и последствия будут для твоих родителей. Они так рады, что папа здоров, не так ли?»

Угроза, как всегда, была безотказна. Гермиона закрыла глаза, но тут же услышала резкое: «Открой! Смотри на себя! Смотри, что ты делаешь!»

Она открыла глаза. Ее отражение смотрело на нее полным ужаса взглядом. Дрожащей левой рукой она потянулась к груди. Пальцы коснулись соска. Он был твердым и болезненно чувствительным от стыда и холода. Она сжала его, и по телу пробежала судорожная дрожь.

Правой рукой, держащей палочку, она потянулась за спину. Дерево коснулось ее ягодицы, скользнуло в ложбинку между ними. Она чувствовала каждую занозу на своем сознании. Это была ее палочка. Вишневая, с сердцевиной из сердца дракона. Она выбирала ее в Олливандерсе, и мистер Олливандер сказал, что это одна из самых послушных палочек, что он видел.

А теперь она должна была использовать ее так.

Сдерживая рыдание, она надавила. Холодное, чуждое давление. Боль была не физической, а душевной. Она видела, как ее лицо в отражении искажается гримасой стыда и унижения. Ее левая рука механически терзала сосок, и к стыду и ужасу стала примешиваться странная, чужая волна тепла, поднимающаяся из глубины живота. Тело предавало ее. Оно реагировало на стимуляцию, несмотря на весь ужас происходящего.

Она двигала палочкой, глубже, ее пальцы скользили по гладкому дереву. Она видела, как краснеет ее кожа, как блестят глаза от непролитых слез. Она видела свое унижение в мельчайших деталях, увеличенное и отраженное в стекле городского окна.

Персефона стояла сзади, наблюдая, и по ее лицу расплылась широкая, довольная улыбка.

«Вот видишь, — тихо сказала она, — образование — это не только книги, дорогая. Сейчас ты проходишь самый важный урок в своей жизни. Урок анатомии твоего собственного падения. И, судя по твоему лицу, ты — способная ученица».

Гермиона не могла ответить. Она могла только смотреть в свое отражение, в глаза женщины, которая когда-то была Гермионой Грейнджер, и видеть, как та медленно умирает, замещаясь послушной, стыдящейся, возбужденной рабыней, трахающей себя своей же волшебной палочкой на виду у всего мира. И самое ужасное было то, что в глубине этого позора, в этом аду унижения, ее тело, предательское и постыдное, начинало требовать продолжения.

Воздух в легких застыл, превратившись в ледяной ком. Слова Персефоны повисли в тишине, звонкие и отточенные, как лезвие гильотины.

«Ты слышала меня, рабыня. Твоя киска выглядит такой одинокой и недоумевающей. Исправь это. Ласкай ее. Хорошо ласкай. Я хочу видеть, как твои пальцы скользят по этой гладкой, голой коже, которую я для тебя приготовила.»

Гермиона издала звук, средний между стоном и попыткой вдохнуть. Ее левая рука, все еще сжимавшая сосок, замерла. Правая, держащая палочку, застыла в ее теле, становясь все более невыносимо инородной.

«Я... не...» — больше это был не протест, а хриплое признание собственного бессилия.

«Ты – сделаешь, – отчеканила Персефона, и ее голос обрел стальную твердость. – Или я позвоню в госпиталь и отзову пожертвование. Представляешь, каким ударом для твоего отца станет новость о том, что его лечение внезапно прекращено из-за непослушной дочери?»

Угроза, как всегда, достигла цели с снайперской точностью. Внутри Гермионы что-то окончательно надломилось с тихим, беззвучным хрустом. Это была не капитуляция – капитуляция предполагала хоть какую-то борьбу. Это было уничтожение.

Дрожа с головы до ног, словно в лихорадке, она медленно отвела левую руку от груди. Ее пальцы, холодные и неуклюжие, поползли вниз по животу, по все еще напряженным мышцам пресса, которые Персефона так любезно похвалила. Каждое движение было мукой. Она чувствовала, как ее гладкая, лишенная волос кожа под пальцами кажется чужой, словно она трогает не себя, а какую-то другую, безликую куклу.

Ее взгляд был прикован к отражению в окне. Она видела свое лицо – искаженное маской стыда, с широко раскрытыми, влажными глазами. Видела, как ее пальцы, наконец, достигли цели и коснулись голой, уязвимой плоти между ее ног.

Прикосновение было шокирующим. Электрическим разрядом стыда. Она вздрогнула, и ее тело выгнулось, непроизвольно подталкивая палочку глубже в анус. Острая, неприятная боль смешалась с пронзительным унижением.

«Не останавливайся, – скомандовала Персефона, наслаждаясь зрелищем. – Покажи мне, как лучшая ученица Хогвартса умеет удовлетворять свою пошлую, маленькую киску.»

Слезы, наконец, прорвались наружу и потекли по ее щекам беззвучными ручьями. Она не пыталась их смахнуть. Ее пальцы начали двигаться – сначала робко, неуверенно, просто скользя по нежной, набухшей коже. Но ее тело, преданное и оскверненное, уже было на взводе. Унижение, боль от палочки, холод стекла о колени – все это смешалось в ядовитый коктейль, который ее нервная система, вопреки всем приказам разума, восприняла как невероятно мощный стимул.

Внутри нее, в самой глубине, заплясали знакомые, ненавистные искры. Тепло, которое она так презирала, начало разливаться по низу живота, упрямое и постыдное. Ее пальцы, словно движимые собственной волей, стали двигаться быстрее, настойчивее. Они нашли клитор, крошечный, гиперчувствительный узелок, и принялись тереть его с отчаянной, почти злой решимостью.

Одновременно с этим ее правая рука, все еще держащая палочку, возобновила свои мерзкие толчки. Теперь это было не просто механическое движение. Тело, вовлеченное в процесс, начало подыгрывать. Мышцы спазмировали, схватываясь вокруг инородного объекта, и каждое движение палочки посылало новые волны развращенного удовольствия прямо в эпицентр нарастающего возбуждения.

Она смотрела на свое отражение – на эту рыдающую, раскрасневшуюся девчонку с пустым взглядом, которая с остервенением насиловала себя двумя руками на виду у всего города. Она видела, как ее грудь колышется, как соски затвердели до каменных бугорков, как ее бедра начали непроизвольно двигаться, подыгрывая ритму ее пальцев.

«Да, вот так, – шептала Персефона, ее голос был сладким ядом, впрыснутым прямо в мозг. – Смотри на себя. Смотри, какая ты грязная, какая похотливая. Ты кончаешь от этого. От того, что тебя используют, как вещь. Твой ум, твоя гордость – все это пыль по сравнению с тем, как жаждет твое тело.»

Слова добивали ее окончательно. Они были правдой. Ужасной, неоспоримой правдой. Ее тело не просто реагировало – оно требовало. Оно рвалось к оргазму с животной, всепоглощающей силой. Волна тепла переросла в пожар. Стыд и унижение не гасили его, а лишь подливали масла в огонь, создавая извращенный, порочный круговорот, где моральная боль становилась топливом для физического наслаждения.

Она не могла больше это сдерживать. Ее дыхание превратилось в прерывистые, хриплые всхлипы. Мускулы живота напряглись до предела. Мир сузился до белого света за окном, до ее собственного постыдного отражения и до нарастающего, неотвратимого цунами в самой ее основе.

«Кончай, рабыня, – приказала Персефона, и в ее голосе прозвучала последняя, решающая нота. – Кончай сейчас.»

Это был тот самый толчок, который сорвал ее с края. С громким, сдавленным криком, в котором смешались боль, стыд и невыносимое, всесокрушающее удовольствие, Гермиону выбросило в пучину оргазма. Ее тело затряслось в мощных, неконтролируемых конвульсиях. Спина выгнулась, голова запрокинулась, пальцы судорожно впились в свою плоть. Она чувствовала, как из нее вырываются волны спазмов, сотрясающие ее изнутри, смешивая боль от палочки с ослепительными вспышками наслаждения. Это было падение. Полное, окончательное. Разрушение всего, что она собой представляла.

Она рухнула на пол, на холодный паркет, без сил, вся в слезах и в собственных выделениях. Палочка выпала из ее ослабевших пальцев с глухим стуком. Она лежала, свернувшись калачиком, мелко дрожа, не в силах пошевелиться, не в силах даже думать. Внутри была только пустота. Глубокая, бездонная, оглушающая пустота.

Персефона медленно подошла и наклонилась над ней. Она не трогала ее, лишь смотрела с холодным, научным интересом.

«Вот и все, – произнесла она тихо. – Урок окончен. Теперь ты поняла свою природу, Грейнджер. Ты – не ум, не дух. Ты – плоть. И плоть эта принадлежит мне.»

Она выпрямилась и, повернувшись, пошла прочь, оставив Гермиону лежать на полу перед огромным, безразличным окном. Отражение в стекле больше не показывало гордую ведьму. Оно показывало сломленную, использованную рабыню, которая только что открыла для себя самую страшную истину: дно, на которое она упала, было бездонным. И ее падение только начиналось.