Утро не принесло облегчения. Она проснулась еще до рассвета, лежа на животе. Ее лицо было прижато к подушке, влажной от слез, которых она даже не помнила. Стеклянная стена ее комнаты пропускала первый, бледный свет зари, окрашивая все в оттенки свинца и пепла.

Она лежала и чувствовала. Чувствовала жгучую пульсацию на коже. Но самым страшным были не физические ощущения. Это была память. Память о беспомощности. О том, как ее границы, уже и так растоптанные, были грубо, методично перечеркнуты новым, безличным насилием. О том, как ее собственное тело предало ее в финале, выдав конвульсивную, пустую разрядку.

Она сглотнула комок тошноты. Мысли о вчерашнем дне были как касание к раскаленному утюгу — мозг отшатывался, но боль уже была нанесена, глубокая и неизгладимая.

Звук щелчка замка в ее комнате заставил ее вздрогнуть, словно от удара током. Она не слышала шагов Пэнси в коридоре. Та вошла бесшумно, как призрак. Гермиона не пошевелилась, надеясь, хотя бы подсознательно, что если она будет лежать неподвижно, ее оставят в покое. Детская, бесполезная надежда.

Пэнси остановилась у кровати. Гермиона чувствовала на себе ее взгляд, скользящий по ее обнаженной спине и ягодицам. Она зажмурилась.

«Встань», — прозвучал голос. Он был ровным, деловым, без следов вчерашней ледяной жестокости или привычной насмешки. Это был голос, констатирующий факт.

Гермиона заставила себя пошевелиться. Каждое движение отзывалось резкой болью в воспаленных мышцах. Она села на край кровати, не в силах тут же встать, опустив голову. Длинные каштановые волосы скрывали ее лицо. Она не смотрела на Пэнси.

«Посмотри на меня, рабыня».

Медленно, как автомат с разряженными батарейками, Гермиона подняла голову. Ее карие глаза, обычно такие живые и умные, были тусклыми, с красными прожилками усталости и слез. В них читалась не ненависть и даже не страх, а глубокая, всепоглощающая усталость души.

Пэнси изучала ее. Она была одета в элегантный утренний халат, ее идеальное каре было безупречно уложено. Она выглядела отдохнувшей и собранной, как всегда.

«Вчерашний урок, — начала она, расхаживая по комнате, ее взгляд скользнул по зеркалу на потолке, отражающему жалкую фигуру Гермионы на кровати, — был необходим. Но, как я поняла, недостаточен».

Сердце Гермионы упало, но даже падать ему было уже некуда. Оно просто замерло где-то в ледяной пустоте.

«Боль, — продолжала Пэнси, останавливаясь перед ней, — имеет свойство затихать. Память тела — оказываться коварной и избирательной. Особенно у такого развитого ума, как твой. Ты можешь анализировать, рационализировать, находить в этом извращенный смысл. Я видела, как работает твой мозг. Он ищет лазейки даже в аду».

Ее слова были точны, как скальпель. Гермиона чувствовала их правоту, и от этого было еще больнее.

«Поэтому, — Пэнси наклонилась, и ее зеленые глаза заглянули прямо в душу Гермионы, — наказание должно быть не только болезненным. Оно должно быть наглядным. Нести в себе сообщение, которое не сотрется со временем. Сообщение, которое ты будешь видеть каждый день, каждое утро, каждый раз, глядя на свое тело. Оно напомнит тебе, кто ты. Что твой ум — не привилегия, не оправдание и не спасение. Он — часть проблемы».

Гермиона молчала. У нее не было сил на вопросы. Она просто ждала удара, зная, что он неизбежен.

«Сегодня у тебя назначен визит, — объявила Пэнси, выпрямившись. — В тату-салон. Я уже договорилась. Все оплачено. Мастер ждет».

Слово «тату» прозвучало в тишине комнаты, как выстрел. Гермиона почувствовала, как холодная волна страха промчалась по ее позвоночнику, на мгновение затмив даже физическую боль. Татуировки. Она всегда презирала их, считая вульгарными, признаком дурного вкуса, маркером людей, которые не ценят чистоту и естественность своего тела. Ее тело было храмом для разума, инструментом, а не холстом для примитивных рисунков. И теперь ее должны были... изрисовать. Испортить. Поставить клеймо, как скоту.

«Нет...» — вырвался у нее хриплый шепот. Это был не протест, а последний, отчаянный вздох утопающего.

«Да, — парировала Пэнси, и в ее голосе впервые за утро прозвучала знакомая, ядовитая нотка удовольствия. — Это не обсуждается. Но я проявлю... снисхождение. Ты не пойдешь туда голой, как есть. Это могло бы привлечь ненужное внимание. Я дам тебе одежду. Соответствующую».

Она вышла и вернулась с небольшим свертком в руках. Бросила его на кровать рядом с Гермионой.

«Надень. Быстро. Я не люблю ждать».

Гермиона развернула сверток. Внутри лежали два предмета. Верх — ярко-розовый, почти кислотный топ из тончайшей, почти прозрачной ткани, без рукавов, с таким глубоким вырезом, что он явно был рассчитан на демонстрацию груди, а не на ее прикрытие. Низ — черная кожаная мини-юбка, настолько короткая, что больше напоминала широкий пояс. Ее длина едва ли прикрывала бы ягодицы, если бы стоять смирно. Никакого намека на бюстгальтер или что-то еще.

Отчаяние, острое и горькое, подкатило к горлу. Идти по улице в таком... Этого не хватало для полного унижения. Она подняла на Пэнси молящий взгляд.

«Пожалуйста... — ее голос сорвался. — Хоть... хоть нижнее белье. Это... слишком».

Пэнси улыбнулась и вышла. Через минуту она вернулась и бросила Гермионе крошечный лоскуток черной ткани.

«Вот. Мои старые стринги. Я носила их несколько лет назад. Они все еще пахнут мной, наверное. Милостиво разрешаю. Больше — ни слова».

Это было новым, изощренным издевательством. Надеть нижнее белье своей мучительницы, уже ношеное, сохранившее, возможно, следы ее тела и ее власти... Это было интимнее, грязнее, чем полная нагота. Гермиона взяла в руки тонкую, почти невесомую ткань. Она действительно была полупрозрачной, из черного кружева. От нее исходил едва уловимый, но узнаваемый запах — смесь того же дорогого парфюма, что всегда носила Пэнси, и чего-то более личного.

«Спасибо, госпожа Паркинсон», — прошептала она автоматически, ненавидя себя за эти слова.

Она натянула стринги. Ткань была прохладной и неприятно чужой. Она облегала ее кожу, почти ничего не скрывая, лишь подчеркивая форму. Затем она надела топ. Сетчатая ткань была колючей и тут же прилипла к ее телу, откровенно обрисовывая каждую деталь ее маленькой, упругой груди, контуры сосков. Мини-юбка села так, как она и боялась — едва прикрывая ягодицы, оставляя открытыми большую часть бедер. Она чувствовала, как воздух свободно гуляет под тканью, как каждое движение угрожает обнажить ее полностью.

Она посмотрела на себя в зеркало на стене. Отражение было отталкивающим. Она выглядела как дешевая проститутка, готовящаяся к ночной смене в самом дурном районе. Яркий топ кричал о доступности, короткая юбка — о полном отсутствии стыда. Черный кожаный чокер на шее довершал картину, превращая образ из просто вульгарного в откровенно рабский. Ее лицо, бледное и измученное, с синяками под глазами, было полной противоположностью этому вызывающему наряду, что делало зрелище еще более жалким и непристойным.

«Прелестно, — констатировала Пэнси, с наслаждением наблюдая за ее смущением. — Идеально для твоего нового... преображения. Теперь иди. Адрес вот. Не вздумай задерживаться. И помни — любое отклонение от маршрута, любая задержка, и я узнаю. А потом мы поговорим с твоими родителями о внезапных... финансовых затруднениях».

Она протянула Гермионе листок бумаги с адресом. Гермиона взяла его дрожащими пальцами.

Выйдя из лифта в холл элитной башни, Гермиона почувствовала на себе первый взгляд. Консьерж, пожилой мужчина в строгой форме, бросил на нее беглый, оценивающий взгляд, затем быстро отвел глаза, но на его лице застыла смесь осуждения и легкого, неприкрытого любопытства. Ее щеки залились огнем. Она опустила голову и почти побежала к выходу, чувствуя, как мини-юбка задирается с каждым шагом, обнажая нижний край ягодиц и верхнюю часть черных стрингов.

Улица встретила ее какофонией звуков и взглядов. Было утро, люди спешили на работу. Мужчины в деловых костюмах оборачивались, их глаза скользили по ее длинным ногам, открытым бедрам, нагло обтянутой сеткой груди. Некоторые притормаживали, пропуская мимо ушей слова коллег. Женщины смотрели с откровенным презрением, брезгливо морщились, одергивали детей, чтобы те не смотрели.

Каждый взгляд был иглой. Каждый шепот за спиной — ударом кнута. Она чувствовала себя не человеком, а ходячей непристойностью. Ее тело, и так уже привыкшее к унижению в четырех стенах, не было готово к такому публичному, массовому осмеянию и объективации. Она пыталась прикрыть грудь рукой, потянуть вниз юбку, но это лишь привлекало больше внимания и выглядело еще более жалко.

Особенно унизительным было ощущение чужих стрингов на ее коже. Легкое кружево натирало, полоски впивались в бока. Она чувствовала этот чужой предмет на самом себе, и это постоянное напоминание о Пэнси, о ее власти, о том, что даже эта крошечная, жалкая попытка прикрыть срам была дарована милостью врага, было невыносимым.

Она шла, уставившись в тротуар, горя желанием провалиться сквозь землю. Ее разум, обычно такой острый, отключился. Он не анализировал, не строил планов. Он просто записывал ощущения: холод бетона под тонкой подошвой ее туфель, колючесть ткани на сосках, дуновение ветра под короткой юбкой, задевающее интимные места, и этот постоянный, давящий стыд, который был гуще и тяжелее любого физического груза.

Салон назывался «Eternal Ink». Он располагался в невзрачном переулке, его витрина была затемнена черной пленкой. Гермиона, содрогаясь от предчувствия, толкнула тяжелую дверь.

Внутри пахло антисептиком, кожей и жжеными травами. Музыка — какой-то тяжелый индастриал — грохотала не слишком громко, но настойчиво. За стойкой сидел массивный мужчина с полностью зататуированными руками и шеей, с кольцом в брови. Он поднял на нее глаза, и в них не было ни удивления, ни осуждения. Был только холодный, профессиональный интерес.

«Гермиона Грейнджер от мисс Паркинсон», — прошептала она, едва слышно.

Мужчина кивнул, сверяясь с чем-то на мониторе. «Да, ждем. Проходи в третий кабинет. Мастер Дэмиен». Он указал на коридор.

Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Она прошла по узкому коридору, мимо закрытых дверей, из-за которых доносилось жужжание машинок. Третий кабинет. Она постучала.

«Входи», — раздался низкий, спокойный голос.

В кабинете было стерильно чисто. Белые стены, яркая лампа, кожаное кресло, похожее на кресло стоматолога, и стол с инструментами. У окна стоял мужчина — высокий, худощавый, с седыми волосами, собранными в хвост, и пронзительными голубыми глазами. Он был одет в черную медицинскую одежду. Его руки, длинные и узкие, выглядели удивительно нежными для человека его профессии.

«Гермиона?» — спросил он, и в его голосе не было ни сладости, ни жестокости. Только нейтральная профессиональность, которая пугала еще больше. Это означало, что он видел таких, как она, часто. Что ее стыд, ее страх, ее сопротивление были для него частью рабочего процесса, как для мясника — трепет забиваемого животного.

«Да», — выдавила она.

«Мисс Паркинсон прислала очень четкие инструкции и эскизы. Все оплачено. Приступаем». Он подошел к столу, начал готовить инструменты. Машинка для татуировки, похожая на удлиненную ручку с тонкой иглой на конце, баночки с пигментами, перчатки, салфетки. Все движения были выверенными, экономичными. «Разденься и ляг на стол. На спину».

Воздух в легких застыл. «Я... здесь? Сейчас?»

Он посмотрел на нее, и в его гладах мелькнуло легкое нетерпение. «Да. У меня плотный график. Пожалуйста, не задерживайте».

Это «пожалуйста» звучало как насмешка. Она стояла, парализованная стыдом. Раздеваться перед этим незнакомым мужчиной, холодным и безразличным... Это было хуже, чем перед Персефоной. Та хоть получала от этого удовольствие, это было личное. Здесь же было безличное, профессиональное нарушение ее границ.

Но выбора не было. Контракт. Родители. Дно, под которым всегда находилось новое дно.

Дрожащими руками она стянула с себя розовый топ. Холодный воздух кабинета обжег ее кожу. Затем, закусив губу, она расстегнула мини-юбку и сбросила ее. Она осталась стоять только в черных полупрозрачных стрингах и ошейнике. Ее тело, бледное и покрытое синяками от вчерашней порки, выглядело жалко и уязвимо.

«Все», — сказал мастер Дэмиен, не глядя на нее, проверяя настройки машинки.

Она сняла последнюю деталь одежды — стринги. Они соскользнули с ее бедер, и она почувствовала себя окончательно обнаженной. Не просто голой, а выставленной, как товар на осмотре. Она быстро легла на холодную кожу кресла, стараясь прикрыть руками грудь и лобок.

«Руки вдоль тела, — скомандовал он. — Не мешайте работе».

Она опустила руки, чувствуя, как ее соски от холода и страха затвердели до каменных бугорков. Она смотрела в белый потолок, пытаясь отстраниться, уйти в себя. Но это было невозможно. Каждый ее нерв был натянут как струна.

Она увидела, как он подошел с небольшим черным платком в руках. «Закройте глаза», — сказал он. Прежде чем она поняла, что происходит, он наложил повязку на ее глаза. Мир погрузился в темноту.

Паника, острая и слепая, охватила ее. «Зачем?» — выдохнула она.

«Таковы инструкции, — последовал спокойный ответ. — Мисс Паркинсон считает, что сюрприз будет... более эффектным. А теперь лежите спокойно. Первая зона — грудь».

Она услышала, как он передвигается, как щелкает выключатель, и машинка зажужжала тихим, зловещим гудением. Затем почувствовала холодную, липкую жидкость на сосках — антисептик. Потом — прикосновение холодных пальцев в перчатках. Они взяли ее левую грудь, зафиксировали ее, приподняли сосок. Ощущение было до ужаса интимным и при этом абсолютно безличным. Это был осмотр, подготовка материала.

И затем — боль.

Острая, жгучая, бесконечная игла вонзилась в нежную кожу ее ареолы. Она вздрогнула, сдержав крик. Боль была не такой, как от плети — не широкой и хлесткой. Она была точечной, концентрированной, похожей на тысячи уколов тончайших раскаленных игл, которые методично вбивали под кожу краску. Это было невыносимо и унизительно. Ее грудь, всегда такая частная, неприкосновенная, теперь подвергалась осквернению на самом глубоком, физическом уровне.

Она лежала с завязанными глазами, не зная, что именно наносят. Ее воображение рисовало самые ужасные картины — похабные надписи, похабные символы. Ум, лишенный визуальной информации, начал гиперболизировать, делая ожидание еще более мучительным. Она чувствовала каждое движение иглы, каждое прикосновение салфетки, вытирающей кровь и лишнюю краску. Мастер работал молча, лишь изредка отдавая короткие команды: «Не двигайтесь», «Дышите ровнее».

Сначала левая грудь, потом правая. Казалось, это длилось вечность. Боль, сначала острая, стала тупой, фоновой, но от этого не менее унизительной. Ее тело лежало неподвижно, но внутри все кричало. Слезы текли из-под повязки, смешиваясь с потом на висках.

Наконец, жужжание прекратилось. «Перерыв на несколько минут, — сказал мастер. — Потом следующая зона».

Она лежала, тяжело дыша. Ее грудь горела огнем. Она представляла себе, что там теперь, под черной повязкой на глазах. Что за похабщину нанесли на ее самое нежное, самое интимное место.

«Следующая зона — лобок, — объявил мастер, и жужжание машинки возобновилось. — Раздвиньте ноги немного шире».

Новый прилив стыда, еще более острый. Она повиновалась, чувствуя, как холодный воздух касается самой сокровенной части ее тела, той самой, которая теперь была всегда гладкой, лишенной волос, уязвимой. Холодные пальцы снова коснулись ее кожи, раздвинули половые губы. Унижение достигло космических масштабов. Она лежала с раздвинутыми ногами перед незнакомым мужчиной, который методично, без тени эмоций, наносил ей неизвестное клеймо прямо над самой ее киской.

Игла вонзилась снова. Боль здесь была иной — более острой. Каждый укол отдавался глубоко внутри, в самых потаенных местах ее существа. Она кусала губу до крови, чтобы не закричать. Ее тело напряглось, мышцы живота свело судорогой. Она чувствовала вибрацию машинки, передающуюся по костям таза.

Процесс казался бесконечным. Мастер работал тщательно, не спеша. Иногда он отходил, чтобы оценить работу, затем возвращался снова. Гермиона лежала в темноте своей повязки и своей судьбы, полностью отданная на волю другого человека. Она была холстом. Объектом. Вещью.

Наконец, жужжание прекратилось окончательно. Она услышала, как мастер откладывает машинку, как щелкают крышки баночек.

«Готово, — сказал он. — Не вставайте сразу. Я наложу защитную пленку».

Он приклеил что-то холодное и липкое на ее грудь и лобок. Затем его пальцы сняли повязку с ее глаз.

Свет лампы ударил в глаза, заставив зажмуриться. Когда она смогла открыть их, первое, что она увидела, было белое потолок. Затем — лицо мастера Дэмиена. Он смотрел на нее все с тем же профессиональным безразличием.

«Можете вставать и смотреть. Вон там зеркало».

Он указал на большое зеркало в полный рост в углу кабинета. Гермиона медленно, как старуха, сошла со стола. Ее ноги подкашивались. Она подошла к зеркалу, боясь поднять глаза.

И наконец, увидела.

Сначала — грудь. На месте ее светло-розовых, нежных ареол теперь были ярко-красные, идеально ровные, глянцевые сердечки. Яркие, кричащие, похабные. Они выглядели как дешевые наклейки, но она знала — они навсегда вбиты под ее кожу. Ее соски, маленькие и обычно бледные, теперь были обрамлены этим вульгарным символом пошлой, девичьей «любви», который здесь, в этом контексте, означал только собственность, только доступность, только унижение. Сердечки были настолько яркими, что казалось, будто ее соски горят.

Она медленно опустила взгляд ниже, к лобку.

Там, на гладкой, бледной коже прямо над половыми губами, аккуратным, почти каллиграфическим шрифтом, было выведено: «Smartest Witch». Буквы были такими же ярко-красными, выпуклыми, недавно нанесенными. Фраза, которая когда-то была ее гордостью, кличкой, которой ее награждали преподаватели, теперь навеки запечатлелась в самом неприличном месте ее тела, превратившись в похабную шутку, в издевательство, в клеймо. Ее интеллект, ее гордость, ее достижения. Все это теперь будет навеки вульгарно запечатлено на ее лобке, в самом пошлом, самом неприличном месте. Это был не просто акт вандализма. Это было ритуальное убийство ее прежнего «я», совершаемое с медицинской точностью.

Гермиона замерла, глядя на свое отражение. На девушку с длинными растрепанными каштановыми волосами, с бледным, заплаканным лицом, с черным ошейником на шее и с этими... этими ужасными, пошлыми рисунками на теле. Сердечки на груди. Надпись на лобке. Это было хуже, чем она могла себе представить. Это была не просто татуировка. Это была карикатура на нее саму. На ее ум, на ее женственность, на все, что она собой представляла.

Ужас, холодный и липкий, пополз по ее коже, смешиваясь с жгучей болью от свежих тату. Она осознавала это с кристальной, сокрушительной ясностью: эти метки останутся с ней навсегда. Они не смоются. Они не побледнеют со временем. Даже когда она вырвется из рабства, эти сердечки и эта надпись будут всегда с ней. Они будут смотреть на нее из зеркала каждое утро. Они будут напоминать ей не только о Пэнси, но и о ее собственном падении, о том, как ее гордость и интеллект были превращены в похабный фарс и навеки вбиты в ее плоть.

Она унижена. Глубоко, окончательно, необратимо.

И тогда, к ее абсолютному, запредельному ужасу и стыду, она почувствовала это. Там, внизу, под ярко-красной, еще пульсирующей болью надписи «Smartest Witch», в самой глубине ее существа, пробежал знакомый, ненавистный, предательский спазм. Тепло. Крайне слабое, почти незаметное, но — тепло. Ее тело, подвергнутое экстремальному стрессу, унижению, боли и полной потери контроля, в попытке справиться с этим, выдало физиологический ответ. Это была извращенная, нервная реакция на тотальное доминирование, на акт окончательного, вечного клеймления.

Она ненавидела себя в этот момент сильнее, чем когда-либо. Слезы снова хлынули из ее глаз, но теперь это были слезы не только боли и стыда, но и глубочайшего самоотвращения.

Мастер Дэмиен, закончив уборку, протянул ей листок с инструкциями по уходу. «Избегать воды, солнца, тесной одежды. Мазать мазью три раза в день. Через две недели — показаться для контроля».

Она взяла листок механически, не глядя на него.

«Вы можете одеваться», — сказал он и вышел из кабинета, оставив ее наедине с ее новым, изуродованным отражением.

Она медленно надела стринги, топ, мини-юбку. Каждое движение отдавалось болью в свежих татуировках. Ткань топа прилипла к сердечкам на сосках, и это было мучительно. Она снова взглянула в зеркало. Одежда скрывала татуировки. Под топом не было видно сердечек, под юбкой — надписи. На людях, под одеждой, они будут невидимы.

И в этот момент пришло это горькое, жалкое, крошечное утешение. Никто не увидит. Ни родители, ни друзья, ни случайные прохожие. Эти клейма, эти символы ее позора, будут скрыты от посторонних глаз. Они будут ее тайным, постыдным секретом. Только она и Пэнси будут о них знать. Это было слабым, никчемным утешением, но в ее разрушенном мире это была хоть какая-то соломинка, за которую можно было ухватиться, чтобы не утонуть окончательно.

Она вышла из кабинета, прошла мимо массивного администратора, не поднимая глаз, и вывалилась на улицу. Солнце, которое теперь казалось ей слишком ярким, слишком насмешливым, било в глаза. Она пошла обратно, в свою стеклянную тюрьму, чувствуя, как с каждым шагом по тротуару ее новые татуировки напоминают о себе жгучей, глубокой болью.

Она думала о том, что скажет Пэнси. Как та будет наслаждаться зрелищем. Как она заставит ее показывать эти клейма, любоваться ими, использовать их в своих извращенных играх.

И она думала о том, что ее тело теперь навсегда изменилось. Даже если бы контракт разорвался завтра, эти красные сердечки и эта надпись остались бы с ней. Они стали бы частью ее истории, ее кожи, ее души. Памятью о том, как она, Гермиона Грейнджер, лучшая ведьма своего поколения, была сведена до уровня разрисованной собственности.

Она шла, и слезы текли по ее лицу, но она уже почти не обращала на них внимания. Боль от татуировок смешивалась с болью в душе, создавая один сплошной, пульсирующий клубок страдания. И в самой глубине этого клубка, как червь, шевелилось то самое предательское, постыдное тепло, напоминающее, что ее падение затронуло не только разум и душу, но и самые глубинные, животные механизмы ее тела. Что даже в этом абсолютном аду ее физиология могла предать ее, находя в унижении и боли какой-то извращенный, позорный отклик.

Дверь квартиры Пэнси закрылась за Гермионой с тихим, но окончательным щелчком, словно захлопнулась крышка ее гроба. Холодный, стерильный воздух прихожей обжег ее кожу, еще пульсирующую от боли свежих татуировок. Она стояла, прислонившись спиной к двери, не в силах сделать ни шага, чувствуя, как ее ноги подкашиваются от усталости, стыда и физического страдания.

Шаги по полированному бетону прозвучали раньше, чем она их ожидала. Пэнси вышла из гостиной, уже переодетая в домашний шелковый халат цвета темной сланцевой глины. Ее глаза, ярко-зеленые и насмешливые, сразу же нашли Гермиону, застрявшую в дверном проеме, как испуганное животное.

«Ну что, прогулка понравилась? — спросила Пэнси, медленно приближаясь. — Я надеюсь, ты осознала, как выгодно выделяешься на фоне утренней толпы. Наш маленький секрет, выставленный напоказ всем желающим увидеть».

Гермиона молчала. Слова застревали в горле, перекрытые комом стыда.

«Разденься, — скомандовала Пэнси, останавливаясь в двух шагах. — Здесь, у входа. Хочу оценить работу мастера. И посмотреть, как новые украшения сочетаются с твоим... обычным видом».

Приказ «раздеваться у входа» был новым мелким унижением, подчеркивающим, что даже переход из внешнего мира в ее личный ад должен сопровождаться ритуалом подчинения. Дрожащими, непослушными пальцами Гермиона потянулась к застежке мини-юбки. Скрип молнии прозвучал оглушительно громко в тишине прихожей. Юбка упала к ее ногам. Затем она стянула розовый сетчатый топ, чувствуя, как ткань отдирается от липкой защитной пленки на сосках, вызывая новую волну жгучей боли. Наконец, она сняла полупрозрачные стринги, последний жалкий символ прикрытия, и осталась стоять совершенно обнаженной, если не считать черного ошейника, на холодном бетонном полу. Она инстинктивно попыталась прикрыть грудь и лобок руками.

«Руки прочь, — голос Пэнси был ледяным. — Я сказала — оценить работу».

Гермиона опустила руки, скрестив их за спиной. Она стояла, глядя куда-то в пространство над плечом Пэнси, чувствуя, как ее щеки горят адским пламенем.

Пэнси сделала медленный круг вокруг нее, изучая каждый дюйм. Ее взгляд скользнул по длинным ногам, по все еще заметным полосам от плети на ягодицах и бедрах, и, наконец, остановился на груди. На ярко-красных, идеальных сердечках, заменивших ее ареолы.

«О-хо-хо, — протянула она с неподдельным восхищением. — Прямо как на открытке для Дня святого Валентина. Только... живее. И уязвимее». Она подошла ближе, и ее палец, холодный и острый, коснулся края одного из сердечек, чуть ниже соска. Гермиона вздрогнула от боли и унижения. «Цвет подобран идеально. Яркий. Кричащий. Не спутаешь с чем-то благородным. Просто... пошлость». Она провела пальцем по контуру сердечка, и Гермиона почувствовала, как по ее спине пробежала судорожная дрожь.

Затем взгляд Пэнси опустился ниже, к лобку. Ее губы растянулись в широкой, торжествующей улыбке. Она присела на корточки, чтобы рассмотреть лучше.

«А это... это шедевр, — прошептала она, и в ее голосе звучало почти благоговение садистского восторга. — «Умнейшая ведьма». Прямо над твоей жалкой, никчемной киской. Поэзия, Грейнджер. Настоящая поэзия. Каждый раз, когда ты будешь смотреть вниз, ты будешь видеть это. Каждый раз, когда кто-то другой будет смотреть на тебя там, он будет видеть это».

Она поднялась и снова оказалась лицом к лицу с Гермионой. «Ну что? Усвоила ли ты, наконец, урок? Понимаешь ли теперь, что твой драгоценный ум — не щит, не оправдание, а всего лишь... повод для более изощренного клеймления? Что каждая твоя попытка укрыться в мыслях будет теперь заканчиваться таким вот... вечным напоминанием?»

Гермиона закрыла глаза, чувствуя, как слезы снова подступают. Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

«Говори, рабыня, — потребовала Пэнси. — Я хочу услышать».

«Я... я усвоила, госпожа Паркинсон, — выдавила Гермиона, и голос ее был хриплым от слез. — Это больше не повторится. Я... я буду помнить».

«Будешь помнить? — переспросила Пэнси, и в ее глазах заплясали веселые чертики. — Да, будешь. Каждый день. В зеркале. Но знаешь что? Ты должна быть мне благодарна. Искренне благодарна».

Гермиона растерянно посмотрела на нее. Благодарна? За это?

«Да-да, — кивнула Пэнси, наслаждаясь ее замешательством. — Я проявила неслыханное милосердие. Я могла приказать сделать тебе тату на лбу. Большими, черными буквами: «СОБСТВЕННОСТЬ ПАРКИНСОН» или «РАБЫНЯ». Чтобы каждый, кто смотрит тебе в лицо, видел это. Твои родители, твои друзья, профессора, если бы ты с ними случайно встретилась... Все». Она сделала паузу, давая этим словам проникнуть в самое нутро. «Или я могла придумать что-то еще более изощренное. Например, сделать тебе татуировку на внутренней стороне бедер. Или на пояснице, прямо над ягодицами... Но нет. Я ограничилась местами... интимными. Скрытыми. Только для нас двоих. И для тех, кому я разрешу. Это подарок, Грейнджер. Акт милосердия. И ты должна за него благодарить».

Логика была извращенной, чудовищной, но в ней была своя садистская правда. Пэнси действительно могла сделать хуже. Несоизмеримо хуже. И осознание этого, смешанное с абсолютной беспомощностью, заставило Гермиону прошептать:

«Благодарю вас, госпожа Паркинсон. За... вашу милость».

«Вот и умница, — удовлетворенно произнесла Пэнси. — А теперь, поскольку я в хорошем настроении от созерцания своего нового произведения искусства... я хочу его отпраздновать. На колени».

Сердце Гермионы упало. Она знала, что последует. Но знание не делало это легче.

Она опустилась на холодный пол, чувствуя, как боль от свежих татуировок и вчерашних шрамов вспыхивает с новой силой. Пэнси подошла вплотную, ее халат распахнулся, обнажив нижнюю часть тела. Она не была полностью обнажена под ним — на ней были тонкие шелковые трусики, но этого было достаточно.

«Вылижи меня, — приказала Пэнси, положив руку на голову Гермионы. — И анус, и киску. По очереди. Тщательно. Я хочу чувствовать твой язык на каждой складке. Начни сзади».

Отвращение, острое и физическое, подкатило к горлу Гермионы. Но ее тело уже было запрограммировано на подчинение. Она наклонилась, ее лицо оказалось между ног Пэнси. Запах — чистый, с оттенком дорогого мыла и чего-то глубоко личного, женского — ударил в нос. Она закрыла глаза, пытаясь отстраниться, но это было невозможно. Ее язык, с холодным металлом пирсинга, коснулся сначала нежной кожи чуть выше ануса, затем скользнул к самому отверстию.

Вкус был чужим, интимным, солоноватым. Она чувствовала каждую текстуру, каждую микроскопическую неровность кожи. Металл пирсинга скользил, добавляя странное, холодное ощущение к и без того унизительному акту. Она делала это механически, стараясь ни о чем не думать, но ее разум, проклятый и неугомонный, фиксировал все: легкий вздох удовлетворения сверху, дрожь в бедрах Пэнси, собственное унижение, достигшее, казалось бы, новой, невиданной глубины.

«Теперь спереди, — скомандовала Пэнси, сменив позу. — И не спеши. Я хочу насладиться».

Гермиона переместила язык. Теперь он скользнул по половым губам, нашел клитор. Она работала им, чувствуя, как тело Пэнси отвечает, как оно становится более влажным, более податливым. Она слышала ее учащенное дыхание, чувствовала, как пальцы впиваются в ее волосы, направляя, но не принуждая. Это была еще одна форма контроля — позволять ей служить, наблюдать за ее эффективностью.

Пэнси кончила в первый раз с тихим, сдавленным стоном, ее бедра на мгновение прижали лицо Гермионы к себе. Затем, не давая передышки, потребовала продолжения. «Еще. Не останавливайся».

Гермиона продолжала, ее челюсти ныли, язык онемел от усилий и непривычного металлического предмета во рту. Пэнси достигла оргазма еще раз, более громко и властно, ее хватка в волосах Гермионы становилась все болезненнее. Наконец, она оттолкнула ее от себя.

«Достаточно, — выдохнула она, ее голос был хриплым от удовольствия. — Можешь идти. В свою комнату».

Гермиона, шатаясь, поднялась с колен. Ее лицо было мокрым, губы онемели. Она не смотрела на Пэнси, просто развернулась и поплелась по коридору к своей стеклянной клетке.

Дверь в ее комнату закрылась, и Гермиона осталась наедине с собой. Вернее, не совсем наедине — с бесчисленными отражениями в зеркалах на стене и потолке, и с огромным окном, за которым медленно сгущались сумерки, зажигая огни чужого, недоступного мира.

Она подошла к большому зеркалу на стене. И замерла.

Отражение, которое встретило ее, было отражением незнакомки. Длинные, растрепанные каштановые волосы. Бледное, исхудавшее лицо с огромными, полными боли и пустоты глазами. Черный кожаный чокер, врезавшийся в шею. И тело... Тело, которое она когда-то знала как свое, теперь было чужим.

Ее взгляд скользнул вниз, к груди. Ярко-красные, похабные сердечки на месте ареол казались кричащими пятнами на бледной коже. Они были как клеймо, как знак порчи. Она подняла руку, дрожащими пальцами коснулась одного из них. Боль была острой, но глубже физической боли была боль душевная — осознание того, что это навсегда.

Она опустила взгляд еще ниже, к гладкому, лишенному волос лобку. Надпись «Smartest Witch» горела там, как постыдный, саркастический памятник ее падению. Умнейшая ведьма. Теперь это было всего лишь татуировкой над ее киской, сделанная для удовольствия мучительницы.

Она видела синяки от плети на бедрах и ягодицах. Видела свое тело, подтянутое и стройное, но теперь служившее только одной цели — быть инструментом, игрушкой, холстом для издевательств.

«Я выгляжу как шлюха, — прошептала она своему отражению. Голос был хриплым, чужим. — Как последняя, дешевая, развратная шлюха».

Слова, которые она всегда боялась произнести вслух, теперь висели в воздухе, неоспоримые и правдивые. Ошейник, татуировки, следы наказаний, выражение покорности и стыда на лице... Все складывалось в один отвратительный пазл. Она стала именно тем, кого всегда презирала. Тем, на кого смотрела с высоты своего интеллекта и принципов. Теперь она была внизу. И она *выглядела* соответственно.

Слезы, тихие и бесконечные, потекли по ее щекам. Она плакала не рыдая, а как-то безнадежно, уставше. Плакала о потерянной жизни, о потерянном достоинстве, о потерянном теле. И в этом потоке горя и самоотвращения случилось нечто, что заставило ее кровь застыть в жилах.

Ее рука, та самая, что только что касалась сердечка на груди, сама, без участия ее воли, поползла вниз. Медленно, почти робко, как будто движимая чужим импульсом. Пальцы скользнули по животу, миновали пупок, и опустились ниже. К гладкой коже лобка, к той самой татуировке, а затем — еще ниже, к запретной зоне. К ее киске.

Она коснулась ее. Сначала просто кончиками пальцев, как бы проверяя. Потом ладонью. Ткань была нежной, влажной от... от чего? От слез? Нет. От чего-то иного. От того самого предательского, позорного тепла, что пробежало в салоне. От нервного напряжения, от шока, от унижения, которое ее тело, вопреки всему, начало воспринимать как стимул.

И ее пальцы начали двигаться. Сначала неуверенно, потом настойчивее. Она не думала об этом. Ее разум был затуманен слезами и горем. Но ее тело... ее тело, долгие месяцы тренированное на специфические реакции, тело, которое научилось извлекать странное, извращенное удовлетворение из самого акта подчинения и унижения, теперь требовало своего. Требовало разрядки от этого кошмара, от этого нагромождения боли, стыда и потери.

Она стояла перед зеркалом, глядя сквозь слезы на свое отражение — на эту плачущую девушку, которая одной рукой мастурбировала, а другой бессильно висела вдоль тела. Она терла клитор через тонкую кожу, движения становились все более резкими, отчаянными. Это не было самоудовлетворением в привычном смысле. Это была попытка заткнуть дыру в душе физическим ощущением, пусть даже самым постыдным. Это было бегство. Бегство в тот самый порок, который она теперь олицетворяла.

И это работало. Волна знакомого, ненавистного тепла нарастала внизу живота, становясь все сильнее, все требовательнее. Оргазм приближался. Быстрый, грязный, животный оргазм от простой стимуляции, оргазм, который ничего не значил и ни от чего не спасал, но обещал на мгновение выключить сознание, заткнуть внутренний вой.

Она мастурбировала уже не для бегства, а с яростной, отчаянной решимостью. Ее пальцы летали по клитору, ее бедра подрагивали. Она смотрела в зеркало, в глаза этой обезумевшей от стыда и потребности девушки, и видела, как ее лицо искажается гримасой приближающегося экстаза.

И она кончила. Бурно, судорожно, с громким, сдавленным криком, в котором смешалась боль, стыд, унижение и животная, всепоглощающая разрядка. Ее тело выгнулось, затряслось, ее пальцы впились в собственную плоть. Волны оргазма прокатились по ней.

Когда спазмы стихли, она рухнула вперед, опершись лбом о холодное стекло зеркала, тяжело дыша. Дикий, конвульсивный плач вырвался из ее груди. Это были не слезы горя, а слезы окончательного, абсолютного саморазрушения.

Она лежала так, перед зеркалом, и ее переполняло осознание, более страшное, чем любая боль, чем любой страх перед Персефоной.

Она превратилась в ту самую шлюху, которую всегда презирала. И не просто превратилась по принуждению. Она *приняла* это. Ее тело научилось находить в этом удовлетворение. Более того — она *полюбила* это. Не сам акт, но... то, что он давал. Мгновенное облегчение. Затмение мыслей. Физическую разрядку от невыносимого психического напряжения. Она начала использовать мастурбацию как наркотик, как способ справиться с адом своей реальности. Как способ почувствовать что-то, кроме боли и стыда, пусть даже это «что-то» было таким же постыдным.