ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ: ПОДНИМАЕТСЯ ВЕТЕР

16 ноября 2005 года

Вторник

Я встал в шесть утра, что было нетрудно, учитывая, что прошлой ночью я был в постели в девять вечера. После моего сеанса расставания с Майрой... и, Боже, каждый раз, когда я думал об этом, то снова чувствовал себя шестнадцатилетним.. я сразу же вернулся к работе и упражнениям, сосредоточившись на рутине, как я делал после развода. Просто решил, что вместо того чтобы думать о Майре, ее божественном теле и искренней привязанности, которую она проявляла ко мне, я на несколько дней перейду в режим эмоционального очищения.

Я не думал о сексе... слишком много... и провел три часа у Харли и час в спортзале Карлоса. Если я бегал, поднимал тяжести, прыгал через скакалку и колотил по тяжелому мешку достаточно долго, то избавился от всех этих ядовитых сексуальных токсинов. В последнее время я был слишком сосредоточен на сексе. Последние несколько лет в быстро остывающей от Дебби постели, возможно, и не стали моим расцветом в сексуальном плане, но я проделал чертовски большую работу.

И почему-то было не так уж трудно снова войти в это состояние. Я знал, что всего в одном этаже над моей головой за письменным столом сидит это золотое тело. Эта мягкая попка в шелковых трусиках, я не знал, что она любит ерзать ей в кресле, когда эти огромные тяжелые груди поднимались и опускались, а соски иногда терлись о ткань ее плотного лифчика, пока она не сказала мне однажды, что иногда она фантазирует, представляя совершенно неуместные картины.

Я смеялся о боли, когда она однажды рассказала мне об одной из этих картин. Думая об этом, я понял, что мы прервались, вероятно, вовремя. Внезапно до меня дошло, что я скучаю по этим моментам совместного смеха почти так же сильно, как по раскаленному сексу.

Она была права. Я бы в нее влюбился и захотел чего-то большего, нежели она хотела или могла дать. Так что, воспоминания о том, чем я больше не буду наслаждаться ею, причиняли боль, но не такую сильную, как я ожидал. Майра права, я не готов к одиночеству. Я делал все что мог, но в глубине души все еще не думал как одинокий мужчина.

Тренируясь до изнеможения вчера и еще три часа сегодня утром у Херли, я почувствовал, как вокруг меня опускается знакомая пелена. Это было все равно что смотреть на мир сквозь серую пленку, на шаг удалявшую меня от окружающего реального мира. Это делало эмоции печали, гнева, потери менее реальными и сиюминутными.

Это помогло мне полностью переключить свое внимание на работу.

И жизнь продолжалась.

В десять часов утра в мой кабинет вошел Карлайл, не помахав мне рукой, а просто сев в кресло напротив меня. Он коротко улыбнулся мне. Несмотря на наше колкое начало, мы с тех пор хорошо работали вместе. Он был трудолюбивым, на сто пятьдесят процентов выкладывающимся на работе, потому что, хотя у него и была девушка, учительница в какой-то средней школе Джексонвилла, они не были женаты, и у него не было отношений, в которых ему приходилось делать выбор. Надеюсь, что он доберется до управленческой должности, где ему не надо будет посвящать большую часть своей жизни работе, прежде чем придется выбирать между своей учительницей и работой.

– Мы все еще изучаем прошлое десяти жертв убийства, и есть пара возможных, но есть одно, которое мне тем, что мы ищем.

– Говори.

– Полицейский по имени Ли Генри. Из полицейского управления Спринг-Сити в округе Спринг. Между Окалой и Гейнсвиллом. Через него проходит шоссе 301, и это один из двух путей, по которым Саттон мог отправиться на север из Окалы, чтобы убить свою жену. Шоссе 95 потребовало бы, чтобы он ехал на восток, до пересечения с 95-м, а там было бы больше остановок, больше городов, больше шансов для него столкнуться с кем-то, кто мог бы его запомнить.

– Время?

– Где-то ночью или рано утром, через четыре дня после убийства жены Саттона, согласно тому, что сказал судмедэксперт. В тот вечер, когда пропала жена Саттона, Генри работал в ночную смену. Он переключился на дневную и пошел домой, когда в деревянную хижину, в которой он жил в ту ночь, вызвали пожарных. Все выглядело так, словно домик загорелся от взрыва пропана. Он жил в относительно уединенном лесу в нескольких милях от Спринг-Сити.

Карлайл бросил мне на стол пару фотографий. Выгоревшие остатки деревянного строения в густо заросшей лесом местности. А потом еще два, на которых были видны сильно обгоревшие останки большой собаки и человека.

– Медэксперт сказал, что ни Генри, ни собака, большая немецкая овчарка, не были застрелены. Из-за пожара трудно было сказать наверняка, но было похоже, что кто-то выбил Генри мозги какой-то дубинкой и зарезал собаку. После, расследование выявило некоторые вещи Генри, бумажник, некоторые другие предметы, включая пистолет, которые, по-видимому, были взяты в хижине и разбросаны подальше от огня.

– В полицейском рапорте Спринг-Сити говорится, что выглядит так, будто Генри и собака были застигнуты грабителем, укравшим различные предметы и, вероятно, поджегшим хижину после убийства Генри и собаки, чтобы замести следы. А еще там говорится, что никто ни на минуту в это не верит.

– Да, трудно представить себе обычного грабителя, идущего против вооруженного полицейского и собаки без оружия. Скорее всего, тот, кто убил полицейского, разбросал вещи снаружи и поджег дом, чтобы все выглядело как неудачное ограбление.

– Они тоже так думают, – сказал Карлайл. – Я говорил с их шефом несколько минут. Но определенно думаю, что это многообещающе. Единственное, чего никто не может понять, так это зачем кому-то понадобилось убивать полицейского. Они работали над этим... усердно... в течение восьми месяцев, отследили много зацепок и ничего не нашли.

– После убийства жены и сына Саттон мог столкнуться с полицейским по дороге в Джексонвилл или на обратном пути, – сказал я, когда во мне вспыхнула надежда. – Если Саттон сделал нечто, привлекшее внимание полицейского, и оно могло связать его с убийством жены, он мог бы вернуться, чтобы зачистить лишний конец.

– Именно об этом мы и думаем, – сказал Карлайл. – Но что могло напугать Саттона настолько, что он вышел против копа, который будет стрелять в ответ, и собаки, которая могла оторвать ему яйца? Не говоря уж о женщине и ее плоде.

– Именно это тебе и надо выяснить. Через шесть месяцев Джаспер Хилл из отдела третьей категории тяжких преступлений собирается уйти на пенсию. Нам понадобится для его отдела новый главный адвокат. Ты раскалываешь это, и у меня имеется сильное предчувствие, что им можешь стать ты.

Какое-то мгновение он молча смотрел на меня. Встав, он протянул руку.

– Я так и не извинился за то, что сказал в тот день, мистер Мейтленд. Я был зол, но нет никакого оправдания тому, чтобы пинать человека, лежащего на полу. У меня есть девушка, которая, вероятно, превратится в невесту, если я получу это повышение. Если она... если со мной случится что-то подобное... это разорвет мне сердце.

– Я тогда много чего говорил. Помни, что я сказал. Пока молод, ты имеешь право быть глупым. С тех пор ты хорошо поработал. Забудь об этом.

Как только он вышел, мне позвонила Шерил.

– Мистер Мейтленд. Макконнелл из Сент-Винсент.

Я знал, что из этого не выйдет ничего хорошего, но не был готов к словам:

– Умер Белл, Билл.

***

16 ноября 2005 года

Вторник, 2 часа дня.

Выйдя из лифта и направляясь к палате Белла, я увидел, что меня в коридоре ждет Макконнелл. Возле поста медсестры вместе с доктором Бартрамом Уильямсом, его кардиологом и одним из лучших кардиохирургов штата, стояли полдюжины экспертов-криминалистов, старший лейтенант и, что удивительно, шериф Найт.

Он беспокоился о Белле с момента его первого сердечного приступа и, имея привилегии в большинстве местных больниц, инициировал перевод Белла из Баптистского медицинского центра в Сент-Винсент, просто потому, что верил, что здесь у него будет больше шансов.

Шестидесятилетний Уильямс, лысый как бильярдный шар и круглый как бочка, шагнул ко мне, зажав в толстых пальцах правой руки раскаленную сигару. Я заметил, что на него бросали неприязненные взгляды несколько медсестер и женщина, которая наверняка была администратором больницы. Он переложил сигару в левую руку и протянул правую.

Я принял ее, не понимая, что происходит.

– Я хотел пожать руку порядочному адвокату. Я не уверен, что у меня когда-либо был шанс сделать это раньше.

– Спасибо, но...

Он взял меня за руку чуть выше локтя и сказал:

– Отойдем на минутку. Подальше от толпы.

Мы направились к кладовке с припасами по другую сторону сестринского поста. Сделав это, он с явным ликованием поднес сигару к губам, сделал глубокий вдох и выпустил клуб сигарного дыма. Вид медсестер на посту, особенно одной пожилой брюнетки с приличным телом, но взглядом, который превратил бы любого человека в камень, сказал мне, что он не был всеобщим любимцем.

– Разве вы не нарушаете никаких больничных правил, куря в больнице, на этаже с пациентами, перед постом медсестры и, вероятно, администраторами больницы?

Он оглянулся на пост, улыбнулся и подмигнул Горгоне. Будь у нее в руках огнестрельное оружие, я бы нырнул в укрытие.

– Возможно, но именно я учил большинство работающих в этом городе кардиохирургов, у меня лучшие операционные результаты, чем у любого кардиохирурга во Флориде, мой сын помолвлен с тридцатилетней дочерью вице-губернатора, которая недостаточно хороша собой, чтобы когда-либо заполучить другого мужчину, такого как мой мальчик, и за последние десять лет я спас жизни матери А ТАКЖЕ отца нынешнего старшего сенатора от Флориды после обширных инфарктов. Я могу нагадить в этом коридоре, а они просто продолжат улыбаться и убирать за мной.

Он оглянулся на сестринский пост и добавил:

– А сестра Рэтчет – та, что с большими сиськами и с видом человека, слишком долго страдавшего запором, – я трахал ее до умопомрачения между моей третьей и четвертой женами, и она просто не поверила, когда я сказал ей, что это – всего лишь офисная интрижка.

Он остановился и сделал еще одну затяжку.

– Я разговаривал с Уилбуром, после того как вы привезли его с реки. Это был мужественный поступок. Я не знаю ни одного адвоката с таким дерьмовым делом, как у вас, который бы рискнул потерять ЕДИНСТВЕННОЕ, что у него есть, лишь бы позволить умирающему старику в последний раз насладиться солнцем. Юридически это не имеет смысла.

Он сделал еще одну длинную затяжку, задержал ее на минуту, выпустил дым и сказал:

– Хотелось бы, чтобы его можно было законсервировать. Но, в любом случае. Я не знаю, готов ли к этому вообще кто-нибудь. Но я достаточно повидал за эти годы, чтобы понять, что Уилбур ушел с миром. И думаю, что большой частью этого было это маленькое путешествие на свежий воздух. Я просто хотел сказать вам. Как бы то ни было.

– Спасибо. Это очень дорого стоит.

– Просто из любопытства, зачем вы это сделали?

– Я мог бы сказать, что это было правильно. Большинство людей хотят убежать как можно дальше от правовой системы. Естественная реакция. Правовая система – великая вещь, когда ты по уши в дерьме и тонешь. В противном случае, она может быть очень неприятным местом. Бывает трудно найти свидетелей и еще труднее удержать. Но Уилбур сам пришел к нам и вызвался добровольцем. Он оставался с нами, даже когда знал, что умирает. Я знаю, что ему не нравилась старая леди Саттон, но это – недостаточная причина, чтобы сделать то, что сделал он. Я пообещал ему, что попробую вытащить его на свежий воздух один раз перед... концом. Так я и сделал.

Он посмотрел на меня, сделал еще одну затяжку, потом покачал головой и пошел в другую сторону.

Меня ждал Найт. В руках он держал манильскую папку.

– Мейтленд. Я подумал, что вы захотите взглянуть на это.

Я взял ее у него и открыл, Там была фотография, заключенная в пластиковую оболочку, такую используют, чтобы избежать загрязнения и, возможно, уничтожения улик, таких как отпечатки пальцев. Я внимательно изучил фотографию. В кресле-качалке сидела молодая женщина с младенцем на руках. По обеим сторонам фотографии виднелись очертания занавесок. Должно быть, она была сделана с помощью телеобъектива, потому что шторы показывали, что она была сделана снаружи трейлера и, очевидно, на некотором расстоянии.

Но все детали лица и одежды молодой женщины были кристально ясными, как и затылок младенца. Судя по волосам, малышу было не больше года, и он сосал ее толстую грудь с такой силой, что мать в этот момент вздрогнула.

Она была симпатичной брюнеткой, и я никогда раньше ее не видел, но могу поклясться, что она мне знакома. В ней было что-то узнаваемое. Я мог сказать это, хотя некоторые черты ее лица были скрыты красным крестиком, наложенным на ее лицо. Странным было то, что тот же красный крестик накрывал и затылок младенца.

– Подробности?

– Как вы знаете, в палате Белла у нас был человек, но незадолго до смены персонала громко поссорились муж и жена, фактически подрались, и была вызвана охрана больницы. Он отвлекся на короткое время. Было всего несколько минут... максимум пять... когда кто-то мог бы войти в палату.

– Когда наш человек вернулся, он обнаружил, что Белл – в бедственном положении, а комнату наводнили медсестры и врачи. Нужно будет провести еще много анализов, но после того, как провели анализы на токсины, есть почти полная уверенность, что он не был отравлен. Имеются и другие способы его убить, но практически наверняка у него был сердечный приступ. Классический сердечный приступ. В любом случае он практически жил взаймы.

Это совпадало с первой информацией, которую мы получили, но врачи не были так уж уверены, что, чтобы вызвать сердечный приступ, не был использован яд или какой-то другой физический метод.

– Довольно подозрительно, что драка вспыхнула именно в этот момент, когда он был лишен защиты, – сказал я. – И мы знаем, что однажды его уже пытались напугать до смерти. Для этого не требуется яд.

– Именно об этом мы и подумали. Поэтому я велел проверить больницу этаж за этажом... на предмет чего-нибудь необычного. Мы нашли эту фотографию в мусорном баке в конце этажа Белла. Мы понятия не имеем, что она значит, но это странно.

Я снова взглянул на него, пытаясь понять, в чем дело, и тут до меня дошло. Женщина на фотографии, и я вспомнил, как Белл как-то говорил мне об этом. Единственное, что не имело смысла, – это находка фотографии, причем так близко от больничной палаты Белла.

А затем это обрело смысл.

– Позволь мне одолжить фото на минутку. Я не думаю, что оно когда-нибудь будет использовано, но я могу засвидетельствовать, что получил ее от тебя, чтобы зафиксировать где оно хранится.

– Зачем?

Когда я объяснил, лицо Найта помрачнело.

– Вот сукин сын. Он плюет нам в лицо.

– Как я уже говорил, если не имеется отпечатков пальцев или других вещественных доказательств, я сомневаюсь, что мы сможем что-либо доказать против кого-либо, но хотел бы знать наверняка. Просто чтобы дать нам дополнительный стимул посадить этого ублюдка.

Из офиса администрации Сент-Винсент я позвонил в офис шерифа округа Окала/Марион и помощнику шерифа Неду Колману и, когда я добрался до него, сказал, что хочу, чтобы он сделал. Я отправил фотографию по факсу, не ставя под угрозу сохранность улики.

Потом я сделал копии фотографии матери Саттона и раздал их по больнице. Не то чтобы фотография решила бы наши проблемы, даже если бы кто-то ее опознал, но она могла бы прояснить, что происходит. Затем я пошел работать с Митчем Макконнеллом, отслеживая некоторые незаделанные концы, чтобы подтвердить свои подозрения.

В семь вечера зазвонил мой сотовый.

– Привет, Билл. Я слышал. Мне жаль.

– Привет, Даллас. Как там Майами?

– Жарко во всех смыслах, и продуктивно. Я получил несколько очень важных одобрений и обещание серьезной финансовой поддержки моей кампании. Но что насчет Саттона? Какие-либо зацепки?

Я отхлебнул капучино из Старбакса, который принес с собой из здания суда. Я переехал в неиспользуемый административный конференц-зал на этаже Белла, который занял под себя. Капучино и блюдо с куриными полосками из Заксби это все, что будет у меня сегодня вечером. Я сомневался, что удастся выйти поесть или потренироваться, потому что было слишком много аспектов смерти Белла, которые я хотел просмотреть, пока все еще было свежим.

– Нет, мы все еще ищем какую-то связь со вторым убийством, но пока ничего не выяснили. И я ожидаю, что к завтрашнему дню Мейкон подаст ходатайство о том, чтобы Писарро прекратил это дело.

– Просто помни, сто за тобой последнее слово о том, идти ли тебе вперед. Теперь, когда Белла нет, его записанные на пленку показания будут такими же хорошими и через пять лет, как и сегодня. Большая часть срочности исчезла.

– Мейкон пытался применить тот же аргумент ко мне, Даллас.

– Тебе решать. Ты можешь идти до упора, если почувствуешь, что должен.

– Знаю.

– Тогда расскажи, что у тебя есть.

Я рассказал ему все, что знал про загадочную фотографию и еще кое-что.

– Господи, нельзя сказать, что у них нет яиц. Теперь у нас нет доказательств, так что, не гоняйся за Бладвуртом и его людьми.

– Может, это и они, но мне почему-то так не кажется. Вот почему я всем показываю эту фотографию.

– Она ничего не доказывает.

– За исключением того, насколько невероятно высокомерны Саттон и его мать. А это в долгосрочной перспективе может помочь.

– Ну, держи меня в курсе. Я собираюсь встретиться с еще одной группой спонсоров, так что, я тебя отпускаю.

– Удачи тебе, Даллас.

– Спасибо. Это все лотерея. Вы, ребята, добивайтесь приговоров и заголовков в прессе, и деньги будут продолжать поступать.

– Сделаю все, что в моих силах.

Едва он повесил трубку, как в комнату вошел Дейв Брэндон.

– Есть успехи?

– Примерно то, что мы и думали. Вчера домой к Генри Драммеру и его жене Мириам позвонила женщина, не назвавшая себя. Сказала, что уверена, будто сегодня сюда, в Сент-Винсент, приедет Мириам, чтобы сдать анализ на венерические заболевания, которые ей мог передать Генри из-за своего романа, в котором он только что признался. Сказала, что если они посмотрят под своим ковриком у входной двери, то найдут десять тысяч долларов в стодолларовых купюрах. Они проверили, и, конечно же, деньги были там.

– Звонившая сказала, что если ровно в три часа дня, после того, как сверили часы, они сделают вид, что вступили в отчаянную драку, то на следующей неделе найдут у себя дома еще пятнадцать тысяч долларов. Звонившая не сказала, из-за чего должна быть драка, а Драммеры не спросили.

– Они, конечно, были шокированы, когда мы их задержали и сказали, что они могут быть причастны к убийству, поэтому очень охотно дали посмотреть свои телефонные записи. Звонок был из таксофона, одного из немногих оставшихся в городе. Отследить, кто звонил, невозможно.

– Также у нас есть свидетель, видевший, как в палату Белла вошел курьер, как раз в тот момент, когда вышел помощник шерифа Говард. Мы его выследили по логотипу компании. Джонни Селлерс – пятидесятипятилетний бывший полицейский из Майами. Он сказал, что получил два конверта – один обычный конверт с одной тысячей долларами наличными и с инструкцией доставить второй из манильской бумаги в палату Белла ровно в три часа одну минуту.

– Он видел, как выходил Говард, но, как он сказал, ему заплатили не за любопытство. Он вошел, протянул манильский конверт Беллу и помог ему его открыть. Он даже не взглянул на содержимое. Затем набрал номер и передал трубку Беллу. Он сказал, что лицо Белла стало белее листа машинописной бумаги.

Он дал Беллу подержать фотографию у себя, потом спросил, не хочет ли тот ее вернуть, а когда Белл отдал ему фотографию, положил ее обратно в конверт и вышел. Ему было приказано отнести ее в мусорный контейнер этажом ниже и выбросить.

Брэндон покачал головой.

– Ты понимаешь, что номер, который он дал нам, отследили до телефона-автомата на Данн-авеню в Нортсайде. Никаких свидетелей того, кто звонил. Так что...

– Никаких свидетелей, никаких телефонных номеров. Я уверен, что ни на чем не найду пригодных отпечатков, – сказал я, глядя на фотографию и конверт, в котором она была.

Следом за Брэндоном вошел Найт вместе с шефом детективов Харви Барроу. Барроу был седовласым, грузным полицейским, шедшим слегка прихрамывая, от пули, выпущенной четверть века назад. Но он был достаточно ценным и достаточно хорошим игроком в политические игры, он не позволил ране вышвырнуть его. И победил систему.

Следом за двумя здоровяками тихо вошел еще один детектив в штатском. Интересно, есть ли у детектива из отдела по расследованию убийств Билла Франклина что-нибудь еще, кроме помятого коричневого костюма и коричневого же галстука, что я видел на нем на месте преступления, бывшими его униформой все эти десять лет? Он всегда выглядел так, будто пришел после сорокавосьмичасовой смены или семидесятидвухчасовой пьянки.

Он всегда был детективом, так и не добившимся повышения по службе, довольствовавшимся тем, что работал в убойном отделе в любое время дня и ночи. Я понятия не имел, женат ли он и есть ли у него дети, но почему-то был уверен, что он холост.

– Наши ребята рассказали мне о том, что мы собрали, – сказал Барроу. – А что есть у тебя?

– Очень ловкое убийство. Ужасом.

– Значит, ты опознал людей на фотографии?

– Да. Я позвонил в Окалу. Я вспомнил, как Белл рассказывал мне о внучке, родившей ребенка вскоре после убийства Саттона. У нее были проблемы с родами, она лежала в больнице и так занимала его мысли и внимание, что он просто забыл о том, что Саттон ночью куда-то уезжал.

– Я отправил в дом внучки помощника шерифа Колмана. Она живет в трейлерном парке неподалеку от Окалы с ребенком и его отцом. Колман показал ей фотографию, и она опознала в ней себя и своего сына, а судя по тому, во что были одеты она и ее ребенок, сказала, что она, должно быть, была сделана накануне.

Барроу тяжело опустился за стол напротив меня.

– А потом курьер набрал номер, по которому какой-то парень, несомненно, напомнил Беллу, что уж если телеобъектив смог заглянуть в окно трейлера, то точно так же легко было бы направить через окно снайперский прицел, – сказал Барроу. – И, вероятно, напомнил ему, что есть много мощных патронов, которые пробьют голову ребенка, голову матери и даже другую сторону трейлера.

– Я думаю так же. Вот почему на головах ребенка и матери стоят крестики. Наглядное пособие, чтобы донести, насколько легко можно за секунду убрать их обоих. Как я понял, Белл любил эту девушку и своего первого праправнука. Этого было бы достаточно, чтобы поднять кровяное давление у кого угодно, но для больного старика, у которого почти не осталось сердца, это оказалось убийственным.

Найт стоял у стола, глядя на фотографию.

– Меня выворачивает наизнанку. Убить человека, не запачкав рук. Подло, эффективно и умно.

– Очень умно. Вот почему это могли быть Саттоны или Бладвурты. Но я склоняюсь к Саттонам.

– Я тоже, – сказал Барроу. – Эта фотография в мусорном ведре все сказала. Они показывают нам оттопыренный палец, говорят, что убили Белла и собираются уйти безнаказанными. Бладвурт не стал бы хвастаться. Чем больше я вижу и слышу о Саттоне, тем больше он мне не нравится.

– У меня преимущество. Я знаю его дольше и недолюбливаю гораздо сильнее.

Найт уставился на меня.

– Я окажу вам любую поддержку, в которой вы нуждаетесь, и попрошу детективов посмотреть, что мы сможем раскопать, но что вы собираетесь делать тем временем?

– Попробую найти способ законно отложить процесс над Саттоном. У нас имеются записи показаний Белла, и есть еще одна улика, которая может что-то значить, если мы сможем связать ее с этим делом. Но мы также пытаемся накопать на него что-нибудь еще.

– Мои ребята из отдела по расследованию убийств говорили мне о возможном втором убийстве, – сказал Барроу. – Ты же знаешь, что это очень и очень рискованное предприятие. Когда даже не знаешь наверняка, что было еще одно преступление...

– Знаю. И знаю также, что многие люди сказали бы, что я должен просто прекратить это дело и надеяться, что подвернется что-нибудь еще. Но... вы оба знаете, что чем дольше ждешь, тем труднее подготовить дело. И меня просто тошнит от мысли, что этот чертов убийца жены и ребенка будет разгуливать на свободе богачом, потому что он забил их обоих до смерти монтировкой.

Найт и Барроу обменялись взглядами. Впервые заговорил Франклин:

– В офисе шерифа и полиции идет спор о том, собираетесь ли вы бросить дело и позволить ему уйти. Шансы сто к одному, что вы пойдете за ним, несмотря ни на что.

Я посмотрел на куриные полоски и отправил их в рот, запив чуть теплым кофе.

– Многие скажут, что между упрямством и одержимостью – тонкая грань.

– Да, это правда, – сказал Барроу. – Но, должен сказать, Мейтленд, если бы убили мою дочь и внука, я бы хотел, чтобы именно вы надрали задницу этого сукина сына.

Найт посмотрел на стол и увидел фотографию матери Саттона.

– Я слышал, она у вас в больнице?

– Да, ее держат под охраной, двое ваших офицеров и двое моих следователей.

– По какому обвинению?

– Без предъявления обвинения. Можно подумать, что я монстр, но просто собираюсь немного помотать ей нервы и, надеюсь, помотать нервы Саттону.

Ее поместили в одну из приемных перед операционной, в которые мы закрыли доступ. В дверях стоял один из людей Найта. Я вошел и увидел ее сидящей в кресле с большой черной сумкой, стоящей на низком столике перед ней. Она была одета полностью в черное, вероятно, не весила и сорока килограмм, четыре с половиной из которых должны были быть серо-стального цвета пучком волос, который, казалось, скреплялся двумя скрещенными старомодными заколками для волос или вязальными спицами. Каждая была тонкой и заостренной, длиной около пятнадцати сантиметров. Учитывая высоту пучка волос, я, вероятно, должен был приказать офицерам изъять спицыа как опасное оружие.

Она бросила на меня взгляд, который мог бы заморозить серийных убийц.

– Ваши люди забрали мой сотовый, Мейтленд, но как только доберусь до телефона, я предъявлю вам обвинение в похищении, удержании меня против моей воли, злоупотреблении властью, жестоком обращении со старой женщиной и во всем остальном, что может прийти в голову моему адвокату. Что дает вам право, чтобы ваши люди хватали невинную женщину, пришедшую в больницу по медицинским делам, и обращались с ней как с преступницей?

– И как с вами обошлись, миссис Саттон?

– Ваши люди вошли в кабинет моего врача и вывели меня оттуда, как обычную преступницу. Я больше никогда не смогу там показаться.

– Это были НЕ МОИ люди, мисс Саттон. Они были помощниками шерифа. И мне сказали, что они пришли и очень вежливо попросили вас пойти с ними. Безобразной сцены не было, до тех пор, пока вы не назвали их нацистами в форме и не попросили других пациентов в приемной составить список свидетелей, которых вы могли бы вызвать для дачи показаний в суде против офиса шерифа и прокуратуры штата.

– Они вошли в приемную в форме. Любой, у кого есть мозги решил бы, что они меня арестовали.

– В таком случае вы бы сейчас сидели в камере, мисс Саттон, а не в уютной больничной приемной.

– Называйте как хотите, но это – преследование, преследование со стороны высокомерного прокурора, одержимого идеей отправить моего сына на смерть, потому что несчастная шлюха, заманившая моего сына в адскую дыру брака, была убита... несомненно, одним из ее любовников. А теперь вы преследуете не только моего сына, но и пожилую женщину, у которой никогда в жизни не было даже штрафа за нарушение правил дорожного движения.

– Мне жаль, что вы так думаете. Очевидно, вы можете предпринять любые юридические действия, которые сочтете уместными, но думаю, что любые действия, которые вы предпримете, окажутся просто пустой тратой вашего времени и денег. Когда присяжные или судья услышат контекст наших действий, я уверен, что наши действия будут признаны оправданными.

Я сел в кресло в паре метров от дивана.

– Если вы еще не слышали, несколько часов назад был убит Уилбур Белл.

– Я слышала, что у него был инфаркт.

– Кто вам это сказал?

– Кто-то. Помощник шерифа. Медсестра. Кто-то. Я не помню, кто.

– Думаю, это вполне возможно. Я думаю, что есть и более вероятное объяснение, но, вероятно, будет невозможно доказать, что вы знали, что его убили, поскольку убили его вы.

Она сохраняла каменное выражение лица, глядя на меня. Но я почему чувствовал, что внутри она улыбается широкой удовлетворенной улыбкой?

– Даже для такого безумно одержимого моим сыном как вы, это было бы настоящим чудом, мистер Мейтленд. Меня отвез в Джексонвилл мой друг, который находился рядом со мной с десяти утра до тех пор, пока ваши люди не увели меня. И было по меньшей мере с десяток пациентов, которые поклянутся, что я сидела в кабинете доктора Мура в течение трех часов, прежде чем прибыли ваши люди. Как и когда я должна была убить Уилбура Белла, который, между прочим, был отбросом общества и вполне заслуживал любой смерти, какую бы он ни получил? Я просто надеюсь, что ему было больно.

– Я не знаю, насколько это было больно. Я лишь знаю, и мы можем это доказать, что он был убит. Вам не требуется всаживать кому-то в голову или в сердце пулю, чтобы убить его. Есть примеры обвинения и осуждения за убийство людей, лишь напугавших своих жертв до смерти. Или создавших ситуацию, которая привела к их смерти.

– Значит, вы думаете, что это я убила того старого лжеца?

– Не обязательно. Полагаю, это мог быть ваш сын. Возможно, мы никогда не узнаем, кто на самом деле устроил или организовал его убийство. Но я знаю, что это – дело от одного из вас. И есть очень простая причина, почему я знаю, что это сделали вы двое.

Она потянулась назад, чтобы покрутить одну из двух иголок в своем пучке. Мне стало интересно, не было ли это подсказкой. Я мысленно сделал пометку запомнить это. Я надеялся, что это показывает ее нервозность.

– Умираю от желания это услышать.

– Ваш сын – высокомерный сукин сын. И он, несомненно, действует через вас. Он мог приказать убить Белла, и мы никогда бы точно не узнали, что произошло. У нас была бы неплохая идея, но мы никогда не могли бы быть уверены. Но он не смог устоять перед искушением ткнуть нас носом в то, насколько он умнее всех остальных. Он приказал курьеру, доставившему фотографию, что убила Белла так же верно, как пуля в сердце, бросить ее нетронутой в мусорный контейнер на другом этаже. Он мог приказать парню порвать ее в клочья или выбросить в мусорное ведро возле больницы. Но он хотел, чтобы мы ее нашли. Узнали, как он это сделал. Почему он это сделал.

Я смотрел ей в глаза, изучал ее лицо. Существует теория, что наши эмоции в конечном итоге преображают наши лица. Люди, которые счастливы, живут в мире со своей жизнью, как правило, имеют лица, которые это отражают. А люди, чья жизнь была отмечена болезненными эмоциями, такими как ярость, страх и ненависть, в конечном счете, бывают ими отмечены. Она не могла быть ведьмой всю свою жизнь. Она убедила как минимум одного мужчину лечь с ней и оплодотворить ее. Должно быть, когда-то она была девушкой, смеялась, флиртовала.

Но, хоть убей, я этого не видел.

– И еще есть совпадение, что сегодня вы – здесь. Просто сидели в кабинете вашего врача, в то время как Белла убивали, вы показывали средний палец правоохранительные органы и мне в частности.

– Люди ходят к доктору.

И я знал, что она с трудом сдерживает улыбку.

– Это правда. Что еще более необычно, так это то, что пациент звонит своему кардиологу всего за три дня и настаивает на том, чтобы прийти на обследование, которое не должно было состояться в ближайшие три месяца. Вы стали такой занозой в заднице, что офис-менеджер, в конце концов, сдался и сказал, что если вы появитесь и будете готовы подождать, они попытаются поработать с вами, если освободится время. Вам сказали, что этого, скорее всего, не случится, и что вы можете провести в приемной целый день, но вы настояли на том, чтобы прийти... сегодня.

– У меня были свои причины.

– Я в этом не сомневаюсь, или, по крайней мере, вы можете дать правдоподобные объяснения. Это не имеет значения.

Я встал и посмотрел на ее миниатюрную фигурку. Если не смотреть ей в глаза, она могла быть просто чьей угодно святой матерью или бабушкой.

– Не имеет значения, потому что это сработало. Белл мертв, и это повредит нашему делу. Мы знаем, что вы и ваш сын его убили, но вам, вероятно, это сойдет с рук. Но есть еще один человек, которого Билли убил через несколько дней после того, как убил вашу невестку и внука. Вы этого не знаете, но у нас есть хорошие зацепки. Я думаю, что в конечном итоге он будет бороться с двумя обвинениями в убийстве первой степени. Но даже и это не имеет значения, миссис Саттон. Я знаю, что матери любят своих сыновей... даже таких извращенных монстров как ваш сын. Я знаю, что вы носили его в своем теле. Я знаю, что вы могли бы родить Уильяма путем искусственного оплодотворения, но у вас, вероятно, был сын от мужчины, которого вы любили или, по крайней мере, вожделели. Я знаю, что вы были его защитницей, были единственным человеком на земле, который всегда прикрывал его спину.

Я смотрел в эти темные глаза, которые видели ужасные вещи и все еще были способны любить Уильяма Саттона.

– Вот почему я хочу, чтобы вы это знали. Я хочу, чтобы ВЫ знали больше, чем сам Уильям. Саттон – чудовище. Он убивал женщин – собственную жену, детей – собственного сына, старика и какого-то незнакомца. Я могу подождать. Если он на этот раз выкрутится, то убьет опять. Потому что кто-то сможет его разозлить или встать у него на пути. Я могу подождать... Но не буду. Он умрет в Райфорде за то, что уже сделал. Меня не волнует, насколько невозможны шансы, меня не волнует, что я должен делать. Мне плевать на эту чушь с Ангелом Смерти. Я обещаю вам, как мужчина, что помещу его в камеру смерти. Он будет умирать тысячу раз, прежде чем ему накачают в вены эти химикаты, которые остановят его сердце. И его смерть будет чертовски болезненной. Не верьте в эту чушь о том, что смерть от инъекции безболезненна. Было по крайней мере два человека, с которыми начинали этот процесс и пришлось остановиться. Я беседовал с ними обоими, прежде чем они умерли. И они говорили мне, что это похоже на впрыскивание в вены жидкого огня. Они говорили, что это похоже на огненных муравьев, ползающих по рукам и груди. А тот, что был ближе всех... он прожил всего три дня и умер в тюремном лазарете... сказал, что это все равно что утонуть в огне.

Я сделал шаг назад. Ее почти улыбка исчезла.

– Не имеет значения, что вы делаете. Не имеет значения, насколько хороши адвокаты, которых вы нанимаете и бросаете на меня. Не имеет значения, если у вас имеется самый смертоносный шериф, которого можно купить, работающий на вас. Но не позволяйте мне подорвать ваши надежды, миссис Саттон. Я не хочу, чтобы вы отчаивались. Я хочу, чтобы вы продолжали надеяться до последнего момента. Я уже говорил вам, надеюсь, вы проживете долгую жизнь. Я хочу, чтобы вы прожили достаточно долго, чтобы увидеть, как он гниет в камере смертников. И умирает.

Мы встретились взглядами, но она не сломалась.

– Должно быть, приятно иметь такое высокое мнение о себе, мистер Мейтленд. Вам нужно перестать читать газетные вырезки. Вы проиграете. Мой сын будет свободен.

– Один из нас окажется неправ. Если я ошибаюсь, Уильям выйдет на свободу, но это лишь вопрос времени. Он – социопат и убьет или изнасилует кого-нибудь еще. И ему никогда больше не посчастливится совершить столь совершенное преступление. Но если ошибаетесь вы, он застрянет в клетке с убийцами и насильниками, которые любят красивых мужчин, с монстрами, готовыми убить за пачку сигарет. Он застрянет в джунглях, где никто не сможет гарантировать его безопасность, ни тюремные власти, ни телохранители, которых вы наймете для него внутри. Мне бы это очень не понравилось, но он может и не попасть в камеру смерти.

Я повернулся к ней спиной и направился к двери.

– Вы свободны, миссис Саттон. Идите и наслаждайтесь свежим воздухом, которого Уилбур Белл больше никогда не увидит. И наслаждайтесь обществом своего сына... так долго, как сможете.

Я спустился на лифте на первый этаж и прошел мимо большого стола по связям с пациентами, по коридору к неприметной двери с надписью: «Только для персонала больницы». Вы бы никогда не догадались, что за ней находится морг с трупами. И в этом был смысл. Люди проходили здесь по тысяче раз на дню, не понимая, что это – Царство мертвых. Белые стерильные лампы освещали стол, за которым сидел долговязый человек в больничной форме и что-то печатал на компьютере. Слева был выход в заднюю комнату.

Он быстро встал и шагнул передо мной, загораживая проход.

– Извините, сюда пускают только уполномоченный персонал больницы. Никаких представителей общественности.

Я показал ему удостоверение сотрудника прокуратуры и сказал:

– Уилбур Белл. Сегодня умер свидетель по одному из наших дел. Я бы хотел его увидеть.

Он подвел меня к каталке в дальнем конце комнаты. В комнате было холодно. Металл каталки, в которую я вцепился, был холодным. Служитель морга откинул белую простыню. Его уже вскрыли, и хотя и сделали попытку собрать его заново, это было совсем не похоже на работу, которую мог бы сделать гробовщик. Это было похоже на тело, а не на человека, с которым я провел час, разговаривая в лучах послеполуденного солнца.

– Можно вас попросить на минутку выйти?

Когда он ушел, я посмотрел на труп Уилбура Белла. Он был похож на восковую фигурку человека. Я старался не думать о мыслях, которые, должно быть, проносились в его голове в те моменты, когда он умирал. Должно быть, это было самое худшее. Беспомощность. Умирающий человек был выведен из игры. Он больше ничего не может сделать для людей, которых любил. Все, что вы можете сделать, это беспомощно спуститься в темноту.

– Мне очень жаль, Уилбур. Жаль, что мы не смогли лучше защитить тебя. Мне жаль, что ты отдал последние месяцы жизни ради этого дела. Все, что я могу сделать, это пообещать тебе, что сделаю все возможное, чтобы твоя жертва того стоила. И, насколько это в моих силах, обеспечить защиту твоей внучки и ее ребенка.

Я вспомнил наш разговор у реки.

– Но ты хорошо держался. С богом.

Я подошел к главному входу в больницу и к кольцевой подъездной дорожке. Присутствие полиции не наблюдалось. Там не было никого в форме, а судмедэксперты собрали вещи и уехали. Солнце скрылось, и больницу полностью окутала ночь. С реки дул холодный ветер. Я кутался в пальто. С тех пор как я вошел в больницу, температура, вероятно, упала до четырех-пяти градусов. Но это было приятно.

Мой Эскалэйд стоял в гараже. Вместо того чтобы свернуть налево, я повернул направо и прошел несколько метров до речного ограждения. Я перегнулся через перила. Ветер хлестал меня дождем.

– Похоже, надвигается буря.

Я обернулся и увидел в темноте Билла Франклина, стоявшего рядом со мной.

– Теперь у меня есть телохранитель?

– Говорят, что последняя стадия эгоизма наступает, когда думаешь, что все происходящее вращается вокруг тебя.

Но он улыбался.

– Не стану отрицать, Франклин, что я почти там, но не вижу причин, по которым ты мог бы быть здесь, после того как отбыл весь отдел.

Он посмотрел на реку. От резкого ветра, трепавшего его светло-каштановые длинные волосы, на реке виднелись белые барашки.

– Мне некуда идти, Мейтленд. Моя смена закончилась. Там есть другие детективы, которые занимаются бумажной работой. Дома никого. Кроме того, мне нравится река. Иногда мне кажется, что это – единственная причина, по которой я нахожусь здесь так долго.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Вдалеке, по направлению к побережью, на фоне ночного неба темнела глубокая тьма, освещенная внутренними огнями. Не пройдет и нескольких часов, как эти вспышки превратятся в молнии, а холодные капли – в ноябрьскую грозу.

– Я бы сказал, что через пару часов задует ветер, а к завтрашнему утру будет ниже нуля.

– Ты говоришь, как настоящий метеоролог.

– Просто как человек, проживший здесь большую часть своей жизни. Я ощущал приближение гроз в течение тридцати лет. Можно почувствовать ее запах на ветру. Ты можешь его почувствовать. Накопление этой энергии создает электричество, которое можно почувствовать.

– Когда я был ребенком, и такая погода застала нас на улице с друзьями, мы смотрели друг на друга и видели, как наши волосы шевелятся и встают дыбом. Мне повезло, что я стою здесь. Потом нам говорили, что на ровной открытой местности, где мы были, в нас должна была попасть молния. Но почему-то ничего не произошло.

– Это было не твое время, Мейтленд. Я очень верю в судьбу. Лично я люблю грозы. Мир никогда не чувствует себя таким живым, как перед самым большим ударом. Такое чувство, что может случиться все что угодно.

Мы молча стояли и смотрели, как приближается буря.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ: И НАДВИГАЕТСЯ ГРОЗА

16 ноября 2005 года

Вторник, 8 часов вечера.

Nachi, Cocom Beach, Косумель, Мексика

Он перешагнул через тело возле хрустального кофейного столика. Тот стоил немалых денег, прежде чем пули разнесли произведение искусства на несколько больших кусков и миллион осколков. Он обнаружил истекающего кровью из дюжины ран толстого голого мужчину. Тот упал вблизи перил балкона, с которого открывался вид на воды Карибского моря. Он пытался перелезть через них и упасть с высоты три с половиной метра, попав на белый песок пляжа Начи-Коком.

На мгновение Фрэнку показалось, что толстяку это удалось, но тот лишь со стоном ухватился за перила и попытался подтянуться. Фрэнк приложил Ругер, к которому вернулся, когда опустел Зиг-Зауэр, вплотную к спине толстяка и нажал на курок... раз, другой и третий. Толстяк дергался от каждой пули, и его рука, наконец, отпустила перила.

Для верности он прицелился с расстояния восьми сантиметров в затылок толстяка. Две пули в мозг должны были гарантировать, что тот не вернется к жизни.

Удар молота в спину отбросил его вперед и вдавил в металлические перила. Он выронил Ругер и едва удержался, чтобы не упасть на песок. Он обернулся и увидел, что из-за угла выглядывает один из охранников, упавший за диван, пытаясь унять дрожь в руке, держащей полуавтоматическую винтовку Штайр.

Спина адски болела, дышать было больно, и он знал, что останется чертовски большой синяк, но это было лучше, чем дыра от пули в его незащищенной спине. Он скользнул в сторону, одновременно поднимая свой Ругер. Когда он скользнул вниз и влево, о металлические перила со звоном ударилась пуля.

Фрэнк посмотрел на телохранителя, молодого длинноволосого типа. По руке его текла кровь. Фрэнк знал, что он всадил в него по меньшей мере три пули, и лицо молодого человека было покрыто кровью от того, что он принял за выстрел в мозг, но, по-видимому, лишь смял его череп. Выстрелы в голову всегда выглядят хуже, чем есть на самом деле, если только вокруг не валялись мозги.

Готовясь выстрелить, он увидел, как парень снова нажимает на спусковой крючок Штайра, и не стал ожидать, когда в него выстрелит Штайр. В эту секунду он почувствовал невольное восхищение мальчиком. Он мог бы попытаться выползти в хаосе, пока Фрэнк и его друзья производили зачистку, но остался на своем посту. Как хороший солдат.

Бросившись за плюшевое кресло, он почувствовал, как то задрожало, когда две, а затем и третья пули вонзились в ткань. «Хорошая конструкция», – подумал он, вскакивая на ноги и бросаясь влево. Кресло остановило выстрелы мощных патронов. Под тканью должен быть металл.

Телохранитель пытался развернуть Штайр, когда Фрэнк подскочил и пнул Штайр ногой. Он пролетел через всю комнату. Удар ногой сбил руку молодого человека с дивана, и он упал навзничь на плюшевый серебристый ковер, покрывавший всю комнату. Фрэнк посмотрел на него сверху вниз и увидел, что он был без сил. Больше он не собирался вставать.

Телохранитель закрыл глаза и тяжело вздохнул, затем на мгновение открыл их. Фрэнк уже видел раньше этот взгляд. Он не был писателем и не думал, что когда-нибудь найдет слова, чтобы описать его. Но он знал его и знал, о чем думает человек на полу.

– Закрой глаза, малыш. – Затем: – Сиерра лос охос, чико.

Тело телохранителя дернулось, когда Фрэнк всадил две пули прямо между его закрытыми глазами.

Он повернулся направо, когда дверь в другое крыло супер-кондоминиума открылась, и оттуда вышел невысокий лысеющий мужчина с полуавтоматической винтовкой Армалит.

Он выглянул наружу.

– Здесь все в порядке.

– Нет, благодаря тебе, Бульдог.

– Я был занят. Я слышал выстрелы. У меня оставалась последняя комната, а потом нам нужно позвонить. Это место изолировано, но рано или поздно появится полиция.

– Все под контролем. Заканчивай.

В совмещенном кабинете и игровой комнате со стеной видеомагнитофонов, двумя гидромассажными ваннами и еще одним баром находились четверо мужчин и две женщины. Он прошелся по комнате, методично всаживая по две пули в голову каждой мишени. У людей была привычка выживать даже при кажущихся ужасными смертельных ранах на теле. Но две пули в мозг были вполне надежны.

Он услышал что-то с крыла спальни, где исчез Бульдог. Раздался короткий крик. Потом еще один. Потом выстрелы. Потом еще два. И еще два.

В этих криках было нечто особенное. Когда он бросил взгляд на вернувшегося Бульдога, низкорослый мужчина пожал плечами:

– Две девочки. Десять или одиннадцать. Они прятались в одном из шкафов. Они были последними.

Фрэнк вернулся к перилам. Они находились в самой уединенной части пляжа, в самом большом и дорогом кондоминиуме на острове. Было темно и тихо, как и должно было быть.

– Ненавижу работу с гребаными детьми.

Бульдог снова пожал плечами.

– Хочешь, чтобы ими занимался Уилсон?

– Нет.

– У нас не было выбора, Фрэнк. Ты же знаешь, что написано в контракте. Никто не должен выйти отсюда живым. А я не хочу, чтобы нас преследовали такие как мы.

Через мгновение Фрэнк сказал:

– Позвони, чтобы нас подобрали.

Бульдог кивнул и сказал:

– Ладно. Я найду Уилсона и остальных. Мы сделаем фотографии, подтверждающие убийства, подчистим все, к чему могли прикоснуться, и уберемся отсюда. Это не займет у нас больше пятнадцати минут. Я думаю, что у нас будет достаточно времени, прежде чем появятся мексиканские копы. И я не хочу, чтобы нам пришлось в них стрелять.

Когда он ушел, Фрэнк перегнулся через перила. Ему на лицо упали капли. Посмотрев налево, он увидел, как в ночи над изгибом острова вспыхнула молния. Ветер начал усиливаться, гоня перед собой дождь. Надвигалась гроза.

Он глубоко вздохнул, втягивая в себя запах и ощущение надвигающейся грозы.

Он любил грозы. Ничто никогда не меняется, но в этот момент казалось, что все может измениться.

Конец третьей книги