– Спасибо, император. Я буду стараться.

– Теперь слушай внимательно, – он повернул голову к наложнице, желая что – то сказать, и вдруг увидел, что пиала Май Цзе совсем нетронута.

Такое равнодушие к императорскому чаю вызвало со стороны Величайшей Особы немалое удивление.

Май Цзе поняла, опомнилась и быстро отхлебнула несколько глотков специально для него.

– Чудачка, – улыбнулся он, – ты не должна мне так ретиво показывать, будто действительно наслаждаешься утренней росой. Надо прочувствовать аромат этого бесценного бальзама и пить с истинным наслаждением. Кроме Ван Ши Нана, а сегодня и тебя никому не дозволено пробовать мой утренний чай, мой вкуснейший лечебный напиток, дающий ум и силы сАмого умного и сАмого сильного Будды АМИТАБХИ – Будды Бесконечной Жизни.

– Я поняла, император. Я пью и слушаю с ИСТИННЫМ наслаждением.

– Да нет же, Май Цзе, ты с наслаждением ПЕЙ, а вот СЛУШАЙ со вниманием.

– Извините, император, но я всегда думала, что наслаждение и внимание суть родственные слова.

Император на секунду задумался:

– Да? А что... может быть, может... А ты, я погляжу, не только озабочена плотью, но и умна мозгами.

– Стараюсь, император, – и Май Цзе выпила ещё четыре больших глотка.

– Молодец. И так, постарайся теперь вот в чём: оставь на время свои зарисовки исторической закладки дамбы и срочно займись рисунками личных встреч моего слуги Ван Ши Нана с моей наложницей Юй Цзе, то есть, с твоей младшей сестрой. Это не менее важно для нашей Империи, потому что жизнь в моём Дворце является для всей Империи образцом целомудрия и нравственности.

Май Цзе немного подумала и медленно проговорила:

– Я... не поняла...

– Чего тут не понять? – ответил он, словно речь шла о простейшем пустяке. – Тебе же сказали "личные встречи". А что такое личные встречи? Это есть встречи вдали от посторонних глаз, только наедине друг с другом: на пруду, в лодке, в парке, под кустом, в траве, в постели.

– А – а – а, – догадалась Май Цзе, – значит, следить за ними?

– Да, следить и рисовать. При этом для меня очень важным будет место, время и точность их действий. Чем скорей сделаешь, и чем больше будет этих разоблачительных рисунков, тем слаще и жарче будут мои императорские вознаграждения.

– Но как же можно следить за родной сестрой?. .

– Пусть твоя совесть останется чиста по отношению к сестре, и знай, что ты рисуешь исключительно похождения подлого Ван Ши Нана.

– Император, – взмолилась Май Цзе, – из рассказов сестры мне известно кое – что по этому поводу, позвольте Вам всё передать слово в слово, но следить и рисовать – избавьте меня, прошу Вас...

– Я не сомневаюсь, что тебе известны некоторые подробности. Между сестрами, как правило, нет секретов, две сеструшки – две болтушки. Ты мне непременно всё передашь, но только после принесённых рисунков. И запомни: от моих приказов никто и никогда не избавлялся, избавлялись некоторые от собственной жизни, не желая исполнять эти приказы, для такого случая у меня существует чудесный дворик пыток, не дворик, а просто сказка... ты разве не видела его?. .

Я только что закончил печатать, а губы по инерции прошептали:

– . .. избавлялись некоторые от собственной жизни... – мне очень понравилась сочинённая фраза даже в отрыве от контекста, –. .. избавлялись некоторые от собственной жизни... некоторые... некоторые...

Передо мной стоял разложенный на столе походный ноутбук, лежало блюдце с тающими ледышками, дымился чай в большой алюминиевой кружке, и горела настольная лампа – грибок.

Взяв из блюдца кусочек льда и приложив к синяку под глазом, я сидел так некоторое время в глубоком раздумье в одной из комнат своей дачи около русской печки с приоткрытой дверцей, за которой словно патроны стреляли и трещали дрова, а красный огонь неуёмно бушевал и бушевал.

Вся история подлой измены моей жены: будущей жены: взвинтила мне нервы до окончательного предела, но я на удивление себе продолжал работать, каждый раз находя силы, потому что скоро сдавать роман. Порой я ловил себя на том, что моя незавидная житейская ситуация, обозляя меня, в какой – то степени помогала писать, собирала творческую фантазию в жёсткую систему мышления, шлифовала слова, оттачивала образы персонажей, рождала резкие зигзаги в их поступках и необычные повороты в сюжете. Порой я ловил себя на том, что всё сочинённое мной начинает отдалённо перекликаться с моим личным сюжетом, где драматично завязаны я, Ольга, отец и теперь уже Наталья.

Я встал со стула, плотно запахнул на себе потёртую безрукавку, покрепче затянул её ремнём, поднял повыше воротник толстой водолазки и решительно зашагал в здоровых деревенских валенках к выходу.

Я распахнул уличную дверь и огляделся, стоя на пороге террасы.

Серое мрачное утро глубокой осени совсем не радовало, голый участок моей дачи не радовал тоже – он был завален листьями, гнилыми сучьями деревьев, почерневшими кусками фанеры и распиленным горбылём от летнего строительства.

Напялив калоши на валенки, я ступил на крыльцо, спустился вниз и направился к своему гаражу по грязной и влажной дорожке, ровно выложенной кирпичом. Подойдя к длинной скамейке, которая тянулась под навесом вдоль гаража, я сел на неё, вынул из кармана мобильник и быстро набрал номер.

– Здравствуйте, Тамара Петровна, – начал я официально и скупо.

– Костик, ты?! – взволнованно спросил её голос.

– Да – да, я. Спешу сообщить, что вчера мне звонила Наталья, просила передать: срочно уехала к подруге на дачу, будет вам звонить, не волнуйтесь. У неё, правда, телефон немного барахлит, но всё равно дозвонится.

– Господи! А я – то приехала домой, гляжу – ни Наташи, ни записки, и время очень раннее, звоню на мобильник, а он недоступен! А что за дача такая, господи, что за подруга?! Наталья в жизни ни на чью дачу не ездила! И вообще как можно... – она стала сильно возмущаться и наезжать на мои уши.

– Секунду, Тамара Петровна, я ничего больше не знаю.

– Но как же так?! А где эта дача находится?!

– Не имею понятия. За что купил, за то и продаю, как говорится.

– Ой, спасибо, Костик, конечно спасибо! Значит, будет звонить?!

– Будет.

– А когда, Костик?!

– Не знаю! Всё! Очень спешу, Тамара Петровна! Всё!

Я скривил недовольную рожу, нажал кнопку отбоя и набрал без промедления другой номер.

– У телефона... – вяло ответил мой бывший одноклассник Майкл или просто блатной Миша.

– Привет, Майкл.

– Не понял... – он не узнал мой голос.

– Костик Ларионов. Вот что значит стирать телефоны.

– Опана! – Майкл слегка повеселел. – Привет, Костяшка! Да тут недавно шухер писанулся, вот и пришлось почистить циферки!

Я тут же озадачил:

– Хочу подъехать сегодня. Примешь?

– Фу ты, ну ты, ножки гнуты! – он удивился моему тону. – А чего, внатуре, такой серьёзный?

– Приеду – расскажу.

– Горит?

– Горит, Майкл, полыхает. Надо увидеть тебя.

– Та – а – а – к... – протянул он, секунду подумал и предложил. – Ну, давай забьём стрелку на десять вечера у меня во дворе за детской площадкой. Помнишь где?

– Помню.

– Там сейчас "Москвич" брошен, весь обглоданный фраером, давай около него, люблю это место. На хату пригласить не могу, ко мне один кетмень приехал, не хочет светиться.

– Понял тебя.

– А я не сомневаюсь, ты же у нас не бажман какой – то, а всё – таки писатель Костяшка, цинтряк.

– Да хорош тебе, Майкл!

– Ладно – ладно, – закончил он, – давай, подгребай.

– Добро. До встречи.

Я убрал мобильник, глубоко вдохнул свежий осенний воздух и поднял глаза на крышу своего дома.

Из белой трубы спокойно струился белый лёгкий дымок.

Я встал и быстро пошёл обратно.

Войдя на террасу, скинув калоши с валенок, закрыв за собой дверь на ключ и положив его в карман, я шагнул к газовой плите, открыл сковородку,

положил на тарелку сосиску с вермишелью и двинулся в комнату, где работал за ноутбуком. Здесь находилась смежная дверь за тёмными шторами, я распахнул шторы, освободил задвижку, толкнул дверь вперёд, переступил порог маленького подсобного помещения и с раздражением сказал:

– Ешь пока тёплое, сколько можно предлагать?

И вдруг из угла подсобки в своей белой куртке с капюшоном на голове рванулась "моя Наталья", ударила снизу по тарелке, пихнула меня и кинулась через комнату на террасу. Тарелка подлетела из моих рук почти до потолка, перевернулась вместе с едой, упала на пол и разбилась.

Подбежав ко входной двери, закрытой на ключ, Наталья рванула ручку и бешено закричала:

– А ну – у – у, выпусти, подлец, иначе точно сядешь за похищение человека!

Я скинул пальцем вермишель, прилипшую к безрукавке, и ответил с большим сарказмом:

– Мы ещё только сядем, а вы считайте уже сидите за грубый шантаж невинного человека. И по какой же статье вы пойдёте, товарищ будущий юрист?

Наталья с кулаками кинулась на меня, но я цепко поймал её руки.

– Это ты пойдёшь по статье! – кричала она. – У меня – то есть надёжный свидетель – видеозапись, а у тебя нет ни шиша, и ты никогда не докажешь мой шантаж! – она изловчилась и сильно двинула ногой по валенку.

– Стоять, больная! Не прикасаться ко мне! Если будешь бузить, в карцер кину: у меня во дворе есть сарай с дровами, две минуты полежишь и все кости сломаешь! Хочешь?!

Она неожиданно притихла, на глазах навернулись слёзы, и Наталья отрицательно замотала головой, перепугано и жалобно запищав:

– Нет... прошу тебя: не надо: не хочу... миленький, отдай мобильник, я хоть маме позвоню, она же волнуется... миленький...

– Я только что звонил! А ну, пошла обратно в камеру! – непреклонно ответил я и потянул её в подсобку.

– Подлец, – она упёрлась, и прежняя агрессивность в момент вернулась к ней, – кто тебе велел звонить моей маме и беспокоить?! Что ты ей сказал?!

– Что ты в тюрьму попала! А ну, иди, по – хорошему прошу!

– Пусти! Не пойду! – и снова ударила по валенку.

– Ах, так!

Я пыхтел как паровоз, но дотащил её до подсобки и заволок туда, а Наталья каким – то образом успела так шарахнуть меня ногой ниже живота, что в глазах аж искры засверкали. Из груди вырвался короткий, умирающий звук, губы начали хватать воздух, и я готов был свалиться на пол, но чудом удержался и захлопнул за ней дверь, потом щёлкнул задвижкой и только теперь согнулся в три погибели и завопил:

– О – о – о – о! А – а – а – а!

– Костик, извини меня дуру, я не хотела, я случайно! – раздался за дверью перепуганный и дрожащий голос Натальи.

– Чёртово отродье: и ты, и твоя сестра! – я усиленно приседал и вставал, приседал и вставал, держась за ушибленное место. – И чего вам не живётся нормально, особенно твоей сестре – чего ей не живётся?! У неё же всё есть: я, моя квартира, моя машина, моя дача, природа, белый дымочек над белой трубой и тот есть! Чего не живётся?! А вы всё норовите ниже живота двинуть, чёртово отродье!

– Костик, – она теперь ревела горючими слезами, – извини, я случайно! Иди ко мне, я поцелую его, я поглажу его, я обласкаю его, и он сразу пройдёт! И ничего мне не надо кроме него и тебя, кроме твоей машины и дачи, кроме природы и белого дымочка над белой трубой!

– Да пошла ты, ведьма озабоченная! Сегодня кормить больше не буду! Твой завтрак, обед и ужин валяются у тебя на полу!. .

На брёвнах и пнях, уложенных вокруг костра, сидели весёлой компанией друзья и ценители скандального искусства Миши Саенко, держа в руках стаканы и шашлыки на шампурах. Спиртное активно вливалось вовнутрь, аппетитно жевалось мясо, и царила чудесная атмосфера раскрепощённой, хмельной болтовни.

Неотступные папарацци, которых здесь было всего лишь двое, неустанно щёлкали затворами.

Чуть в стороне от них рисовался в блёклых дачных сумерках пятиэтажный кирпичный особняк, который своей изысканной строгостью и немалыми габаритами мог бы поспорить с любым средневековым замком.

Пьяненький Миша Саенко, блистая лысиной от яркого костра, громко постучал шампуром по своему стакану и с большим трудом начал вставать, а сидящая рядом "Хакамада" участливо помогла ему, поддержав под локоть.

– Друзья мои! – начал он. – Я хочу выразить вам огромную благодарность за те тёплые слова, сказанные в адрес моей персональной выставки и лично мне как творцу! А все ли знают здесь сидящие, с чего началось моё творчество?! С трусов! Да – да, друзя мои, с трусов! Эта парадоксальная история повернула моё сознание художника в необычное русло! Так вот! Задолго до того как перебраться сюда, где вы сейчас украшаете своим присутствием мои родные Пенаты, я очень длительное время жил и спокойно творил в свои безмятежные юные годы в обычной ленинградской коммуналке на улице зодчего Росси! Рисовал строгие индустриальные пейзажи и станковые натюрморты из отбойных молотков, лопат, серпов, молотов! И вот однажды утром моё спокойствие исчезло, когда я вдруг увидел, как моя соседка моет коридор шваброй, на которой были накручены мои трусы, только вчера вечером идеально мной постиранные!

Вокруг костра все засмеялись и захлопали.

– С тех пор я стал очень ревнив к нижнему белью, и цель моего теперь гламурного творчества стала иной – воспеть чистую душу нижнего белья как женского, так и мужского, чтобы ни одна грязная и вонючая соседка из прошлого не позволяла себе глумиться над ним своей шершавой шваброй!

Грянули бурные овации.

Щёлканье затворов и вспышки фотокамер были тут как тут.

А весёлый от водки "Розенбаум" вскинул свою гитару и коротко звякнул по струнам бравурный марш в поддержку Миши Саенко.

– Секундочку, Саша! Одну секу... Но дальше – больше! Пришёл момент, когда моему творчеству стало тесно в нижнем белье, и я аккуратно начал снимать его со своих героев, которых вы видели на моих исторических полотнах! Я сказал себе: "Миша, у них прекрасно не только нижнее бельё с очаровательными женскими рюшками в стиле рококо, застёжками лифов из слоновой кости, золотыми молниями мужских плавок от Петруччо, но прекрасно и тело! И ты, Миша, должен воспеть его и сам переродиться в настоящего творца!".

Пропуская мимо ушей ораторскую речь Миши Саенко, отец и сидящий с ним пожилой мужчина тихо общались друг с другом. Лицо отцовского собеседника было строгим, аскетичным, худым, морщинистым, а голова и брови – седые, будто их снег покрыл.

Отец полушёпотом и жёстко сказал:

– Николай Николаич, этот ваш Щебуняев – мало того, что пирог ни с чем в большом искусстве, он ещё к тому же – самый настоящий интриган...

– Погоди, Юра, – оборвал седой мужчина, – что значит "ваш"? А ты не мой? Вы все мои, только работаете в разной манере, мне что – то нравится, что – то не очень. Ты многообразен, многолик, у тебя и сила в абстракции, и дикие завихренья супрематизма, и в то же время конкретный жёсткий образ. Для скульптора и художника это огромная редкость. Один твой Кутузов чего стоит. Я вот, например, гляжу в его глаза и вижу, что он был тяжело ранен в голову, потому что в глазах всё отражено, и поэтому он носит не тяжёлую треуголку с золотой кисточкой, а мягкую фуражку, которая невесомо и заботливо благодаря руке скульптора опущена ему на голову. Щебунякв совсем другой, у него действительно сопливая детская тема, этакая манера розовых исканий...

– И манера постоянно подсиживать мои Эмираты.

– Да не дёргайся, Юра. Мне наплевать на его подсидки. Я же тебе не раз говорил: однозначно едешь ты, и все дела в Эмиратах я буду творить только с тобой. Когда вернёмся в Москву – дашь точный список что повезёшь, мы утвердим и отправим Сорокину в Эль – Фуджейру, он давно хочет начать рекламу. Кстати, как твоя королева Ольга?

– Нормально, поедет.

– Судя по тому, как вы всегда мило воркуете, проблем у вас нет.

– Никаких. Она моя... опора...

– Молодец, завидную опору нашёл. Главное не ссорьтесь перед поездкой, без женщины в город Мурбех тебя не пустят, и никакой там Сорокин не поможет, и все наши с тобой выставки и перспективы с деньгами разобьются о рифы Индийского океана.

– Знаю, Николай Николаич, вы говорили.

– Я так, чтобы помнил, у них там свои законы.

– Дурацкие.

– Ну, почему? Мурбехи ревнивы к своему женскому полу, забота о нравственном сохранении нации... от таких волосатиков как ты... А приедешь с женщиной – они будут спокойны.

В этот момент голос Миши Саенко раздался громче обычного:

– Друзья мои!!!

Отец и седой мужчина прервались и подняли головы.

Рядом с хозяином дачи и виновником торжества стоял кряжистый мужичок, обросший чёрной густой шевелюрой, такими же усами и бородищей. На его плечах висел ватник, из – под которого виднелась русская рубаха – косоворотка. В широких натруженных ладонях он держал круглый и прозрачный стеклянный предмет, похожий на большую медицинскую склянку. Круглый предмет имел внутри такое же стеклянное колесо с лопастями, а на самом дне лежало много свёрнутых клочков бумаги.

– Друзья мои!!! Прошу любить, жаловать и наливать! – Миша Саенко опустил свою барскую руку на плечо мужичка и с достоинством размеренно представил. – Истопник его величества Кузьма Савич Кузьмичёв со своим колёсиком!

Все сидящие захлопали в ладоши.

Щелчки фотокамер не уставали.

– Ну, Кузьма Савич, – сказал Миша Саенко, – давай, глоголь!

Мужичок тут же начал говорить – звонко, без запинок, сильно и приятно окая:

– Господа! Ото всей своей радостной души спешу вас обрадовать, что русскую баню я ужо зотопил!

Теперь раздались крики "Ура!".

Мужичок – истопник охотно продолжил, приподняв свой необычный предмет:

– Сия стеклянноя сосуда имеет колёсико! Я кручу энто колёсико, а ваши имена, которые начертаны на буможенциях, побегут по энтой сосуде! После кажного крутёжа я вымаю буможенцию и глоголю! Очерёдность ваших имён есть непременноя очерёдность идти париться в бане через кажный часок! Всё, господа, ночинаем!